А на лице от вмятой правой скулы, через всю щеку до уха – длинный, глубокий, старый шрам.
Землемер поклонился, не снимая берета. Кавалер кланяться не стал, пальцем постучал себя по правой скуле, намекая на собеседника, и спросил:
– Пика?
– Именно так, господин.
– Вы из ландскнехтов?
– Имел честь стоять под знаменами императора, – не без гордости отвечал землемер.
– Были на юге?
– Четыре компании на юге, одна компания на севере против еретиков и одна здесь, в предгорьях, против горной сволочи.
Волков улыбнулся: землемер, как и он сам, не любил горцев, это было хорошо, мелочь, казалась бы, но хорошая мелочь.
– Десять компаний на юге и пять против еретиков на севере, – представился он, протягивая руку. – Меня зовут кавалер Фолькоф.
Землемер пожал его руку крепко, как положено солдату, и ответил:
– Карпорал Южной роты Ребенрее, Стефан Куртц. – И добавил: – Карпорал, правда, уже в прошлом.
– Ничего подобного, – сказал Волков, увлекая его к столу, – прошлых карпоралов не бывает. Рассказывайте, где бывали?
Они уселись за стол, заказали пива и, пока его еще не принесли, стали говорить. Как это ни странно, но война связывает мужчин как ничто другое. Казалось бы, они совсем незнакомы, но тут же начали вспоминать, где были, в каких осадах и сражениях учувствовали, под знаменами каких командиров стояли. Радовались, когда оказывалось, что в какой-то стычке были под знаменем одного командира. И все, им этого было достаточно, чтобы проникнуться друг к другу уважением и симпатией. К концу второй кружки пива они наговорились о прошлом и перешли к делу.
– Ну, расскажите, что там у меня за земля? – спросил Волков. – Канцлер говорил, что она нехороша.
– Предгорья, кавалер. И не те предгорья, что будут за рекой, у чертовых горцев, где сплошные луга, а плохие предгорья. – Землемер достал карту и разложил ее на столе. – Вот, – он ткнул пальцем, – с востока и юга у вас река Марта, весь восток ваших владений – это низина, там Марта разливается по весне, а болота не высыхают до конца лета.
– Так, ну а на западе что у меня? – мрачно глядел на карту Волков.
– А на западе все как раз наоборот, тут начинаются холмы. – Куртц снова показывал, воя пальцем по карте. – Земля, честно говоря, дрянь, холмы, камень…
– Камень? – переспросил кавалер.
– Да, камень, скала по кускам из земли прет промеж холмов. Так горы начинаются. Леса почти нет, порубили весь, что был, а вот кустов просто много, все кустом заросло от севера и до самого юга. Вернее, лес есть у вас, немного, у самой реки. Но там, я вам покажу границу, не весь ваш лес, вот здесь. – Он постучал ногтем по карте. – В изгибе реки, часть земли принадлежит не вам, хотя она и на вашей стороне.
– А кому она принадлежит?
– Кантону Брегген. Вашим соседям с юга.
– Еретикам? – спросил Волков.
– Чертовым еретикам, – уточнил въедливый землемер, – правда, они еретики на две трети, но и те, что не еретики, а нашей веры, не сильно лучше: такие же горные свиньи.
Он посмеялись, и Куртц продолжил:
– Так что не вздумайте рубить их лес, даже если он на вашей стороне реки.
– Так, – сказал Волков невесело, – а чем же мне жить на этой земле? Пашни-то у меня есть?
– Пашни есть, – оживился землемер, – прокормиться сможете, но не так чтобы жирно. Вот тут, тут, тут, и еще здесь. – Он тыкал пальцем в карту. – Пашни у вас тридцать тысяч десятин, а может, и больше. Не исключено, что тут пахать будет можно, если вода сойдет. Я нечасто у вас там бывал.
– Тридцать тысяч? – Настроение кавалера сразу улучшилось. Это была огромная территория. – Точно есть тридцать тысяч?
– Думаю, больше, я не знаю сколько, но точно больше, земля-то у вас огромная. На коне за день едва объехать. Вот только… – Куртц замялся.
– Ну? – поторопил его кавалер.
– Земля ваша дрянь. Суглинок, камень, низины болотистые.
– Так можно там пахать или нет? – начал раздражаться Волков.
– Можно, конечно, можно, мужики как-то там у вас живут. Только вот пшеница, я слышал, там не растет. Рожь.
– И ничего, – вдруг из-за спины заговорил Ёган. Волков и Куртц даже не заметили, как он подошел. – Ничего, господин, была бы землица, а мы и на ржи разживемся.
– Так рожь дешевле пшеницы раза в два, – прикинул кавалер.
– Раза в три, – уточнил Ёган, – и ничего, господин, что-нибудь придумаем.
Оптимизм Ёгана Волкову понравился. Авось знает, что говорит, всю жизнь в мужиках на земле прожил. И тут он вспомнил:
– А мужики-то там у меня есть? Сколько мужиков у меня? Канцлер мне не сказал.
– До войны с еретиками были мужики, а после войны, да после чумы так оскудела земелька ваша, – сознался землемер. – Мало людей там.
– И сколько там людей у меня? – Кавалер хотел слышать цифры.
– Это когда же было… – задумался Куртц, глаза к потолку поднял. – Кажись, года три назад, я нового господина туда возил, так было тогда там… Кажется, дворов двадцать. Да, где-то так. Двадцать.
– Двадцать дворов? – вырвалось у пораженного Волкова. – На такую огромную землю – двадцать дворов?
– Так скажите спасибо, что по уговору с императором кантоны прекратили принимать беглых мужиков, не то и двадцати не было бы, – резонно заметил Куртц, – да и подумайте сами, две войны через вашу землю прокатились, откуда люду взяться.
Кавалер помолчал, обдумывая что-то, и сказал:
– Ладно, можете мне дать эту карту? Поеду, погляжу завтра, что там у меня за земля с мужиками. Погляжу, чем меня герцог облагодетельствовал.
– Карту я вам дам, только поеду я с вами, – произнес Куртц.
– Со мной поедете? – удивился Волков.
– По специальному эдикту императора я как землемер должен указать вам точно границы владений ваших, если они являются границами империи, чтобы вы ненужными распрями с соседями из-за клочка земли не учинили лишней войны.
– Вот как? Хорошо. Когда выезжаем? – спросил кавалер.
– Поутру, до утренней службы и поедем. Чтобы к обеду в Эшбахте быть.
– Со мною пешие будут и обоз, – сказал Волков.
– Ах вот как, тогда соберемся до рассвета. На рассвете как ворота откроют, так и тронемся, – отвечал землемер.
На том и порешили.
…Агнес вся горела нетерпением, она так хотела поскорее начать читать книгу, что не шла, а почти бежала, – а эта корова, что тащила фолиант, скулила, что не поспевает за ней, и просила госпожу идти помедленнее. Агнес только злилась сильнее и прибавляла шаг, в то же время оборачиваясь и ласково улыбаясь служанке. Уж она ей задаст, когда они придут домой. Все ей припомнит, и это нытье тоже.
Благо трактир был недалеко, и скоро они оказались там.
Господин ее сидел, пил пиво с каким-то мрачным мужем с видавшей виды физиономией. Так она им и не кивнула даже, побежала бегом вверх по ступеням к себе в покои. Корова служанка еще шла по лестнице, когда Агнес сама скинула с себя платье, туфли, гребень вытащила и шарф сняла, волосы распустив. Все успела, пока Астрид шла в покои. И служанка, ни слова не сказав, плюхнулась на стул отдышаться. А книгу небрежно кинула на комод перед этим.
И это небрежение Агнес отметила, сама встала к зеркалу, начала себе волосы чесать. Сама! Дуру дебелую не попросив, а та и рада была, сидела на стуле, красная вся, и махала на себя рукой для прохлады.
– Расселась чего? – уже начала выходить из себя Агнес.
– Ох, госпожа, дайте дух перевести, помру иначе.
Нет, не такой сначала показалась ей служанка, когда нанимала ее Агнес. Сначала девушка думала, что та из хорошего дома. Раз грамоте обучена, так и говорить может, как господа говорят, ан нет, купчиха, причем из низких. Из бюргеров, а может быть, и из мужиков, что в город подались да на торговлишке какой-то и разжирели.
– Не сиди, иди в кухню сходи, вели вина мне принести хорошего, и окорок, и булок. И чтобы булки на масле были, с орехами.
– Ой, да дайте вы мне дух перевести, – нагло, даже с раздражением заявила Астрид.
– Иди! – заорала Агнес так, что в соседних комнатах и в коридоре было слышно. Так, что притихли все, кто слышал, и дальше прислушивались, пытаясь понять, что это было.
– Чего вы горланите? – все еще нагло спросила служанка, но со стула встала. – Схожу я. Господи, орут как резаные, чего орать-то…
И вышла.
Последние слова говорила она тихо, почти себе под нос, да не знала девица, что когда Агнес взволнована, то слышит она лучше, чем кошка, она и шорох мыши за стеной услышит, не то что слова дерзкие.
Агнес смотрела в зеркало и видела, как по лицу ее пошли пятна от последних слов служанки. От злости стала она дышать носом, едва сдерживаясь, чтобы по зеркалу не ударить. Открыла свой ларец, где лежали ее кольца, и обозлилась вдвое больше. Медь, медь да олово, вот и все ее сокровища. Как у нищеты деревенской. Ни золота, ни серебра даже. Вот как господин, скупость он ходячая, ее ценит. А она сколько раз его выручала. Девица стала кольца на пальцы надевать, напялила все, что влезало. На каждый палец налезло по три. А корова дебелая не идет все, словно на базар пошла, а не вниз в кухню, мелькнуло у Агнес в голове. И от этого она еще сильнее распалилась, так уж стала зла, что на себя в зеркало смотреть не могла.
Ну, наконец-то пришла, толстомясая. Загудела, как вошла:
– Приказала, но булок у них с орехами нет, мед дадут вам. Сейчас принесут.
Тут Агнес приняла безразличный вид, хоть и непросто это было, и говорит, негромко, с рассудком, чуть не улыбаясь:
– Пойди ко мне, Астрид.
– Чего? – спросила служанка, подошла, но осторожно, словно стала что-то подозревать, и остановилась от Агнес в двух шагах.
– Отчего ты перечишь мне, Астрид, – едва ли не ласково спросила ее хозяйка, делая к ней шаг, – отчего не слушаешь меня, отчего говоришь мне помыслы свои и желания? Разве я у тебя советов прошу или дозволений? Или, может, я тебе служанка, а не ты мне?
Астрид убедилась, что опасения ее не напрасны. Стояла она рядом с хозяйкой и была в два раза крупнее нее. И по глупости боялась лишь одного – что Агнес погонит ее от себя. Пойди потом, местечко теплое найди. Ну а что еще эта худосочная ей могла сделать? Вот и забубнила Астрид, вроде и извиняясь, а на деле не убавив спеси:
– Да что ж вам надо-то, я…
И не договорила. Раз! И звонкая оплеуха впечаталась в ее щеку, да так, что голова мотнулась.
– Ой! – вскрикнула служанка. – Что ж вы это? – Она схватилась за свою горящую щеку: – Негоже так, не дозволю я так…
И осеклась на слове. Замолчала, как только глянула в глаза девицы юной, а смотрела Агнес на нее исподлобья, и смотрела так, что слова в горле служанки застряли.
Не глаза увидела Астрид, а колодцы бездонные, темные, холодные. Замерла служанка, рот открыв, и так засмотрелась она, что позабыла про руку хозяйскую. А вот Агнес ничего не забывала. Следила она за служанкой, как кошка следит за птицей глупой. Ни звука лишнего, ни жеста.
А как время пришло… Раз! Наотмашь! И еще одна тяжкая оплеуха, и снова по той же щеке. И кольца, что господские пальцы унизывали, на щеке толстой полосы оставили.
– А-а! – болью ожгло служанку, заорала она, снова хватаясь за щеку. – Не дозволю…
А Агнес ей не отвечает, смотрит на нее все так же исподлобья и молчит, губы сжала, как улыбается. Ждет.
– Не собака я вам… – воет служанка.
Агнес молчит. Смотрит. И каждая секунда ей нравится. Точно, точно как кошка она сейчас, мышь поймала, теперь играет.
– Уж лучше на улицу пойду, – пугает ревом своим ее служанка. – На что мне такая хозяйка?
Но Агнес знает, что никуда Астрид не уйдет, не дозволит хозяйка ей уйти. Видит Агнес, как ломается коровнища, трещит нутро ее, хоть и орет она, хоть и пугает. Но больше от страха. Страх выползает из грубых телес этой девицы наружу, и Агнес чувствует, как служанка, покрываясь липким потом, начинает вонять страхом, и ждет Агнес, ждет с улыбочкой, когда страх совсем ее пожрет.
– Чего? Чего я вам… – воет Астрид. – Чего вы так на меня смотрите?
Агнес молчит, смотрит и улыбается. Ничего-ничего, пусть повоет. Ледяной, высокомерный взгляд ее сжигает служанку.
– Господи, господи… Да чего вам надо? – Служанка, только что оравшая, переходит на жалкий скулеж. Все ее крупное лицо покрыла испарина.
А хозяйка опять молчит.
– Если я вам плохо сделала, так простите, – хнычет Астрид.
Агнес молчит, ждет. Вот, вот теперь уже ближе. Ближе эта здоровенная девица к нужной черте. Надо и дальше ждать.
– Может, нерасторопна я была… Так вы скажите, когда я поправлюсь… Чего же вы молчите?
Она начинает искать свою вину и снова рыдает. А Агнес еще на шаг ближе. Но она продолжает молчать и смотреть.
– Простите, госпожа, – заскулила служанка. – Простите…
Вот то что нужно. Еще немного.
– Простите за глупость мою, простите…
И еще шаг. Агнес упивается своей силой и слезами девки. И это все без слов, все взглядом одним.
И дальше она смотрит, глаз от Астрид не отрывая.
– Да что ж вам надо-то? – завыла служанка, не зная, что ей делать. Руки ее тряслись и плечи вздрагивали, а лицо заливали слезы.
Запахом страха вся комната наполнилась. Вот этого и ждала Агнес.
И сказала она служанке, да не сказала, а прошипела сквозь зубы:
– На колени!
Астрид замерла, даже выть перестала.
Так и стоят обе. Одна ждет, другая замерла полуживая от страха.
И видя, что служанка еще колеблется, Агнес шипит опять:
– На колени, тварь!
И не выдерживает Астрид, медленно подгибая ноги, становится на колени. О, как это сладко, слаще меда, слаще, чем мечты о господине, или даже слаще, чем губы юного Максимилиана. Ничего и никогда не приносило ей столько приятности, как эта маленькая победа над большой девицей. Но нет, дело еще не кончено.
Как только служанка стала ниже нее, бить ее сделалось сподручнее.
Забылась Астрид, и девушка снова, да с оттягом, врезала ей опять, да по той же щеке так, что у самой рука заныла.
– А-а-о-у-у-у! – с неестественным для себя визгом завыла девка.
– Выть не смей, – зашипела Агнес. – Не смей!
Уж больно надоел ей вой служанки, да и люди вокруг могли услышать. Зачем это ей?
Астрид сомкнула губы, глаза выкатила, а в них ужас. Настоящий, нутряной, звериный. Дышать она даже боялась. Дышала носом и давилась теперь своими воплями, про себя выла.
Агнес снова занесла руку, а служанка, увидев, попыталась закрыть лицо. И тогда Агнес замерла:
– И заслоняться не смей, руки вниз опусти.
Поскуливая и всхлипывая, Астрид послушно опустила руки. О, как все это нравилось юной женщине. Как она упивалась своей силой. Только бы не улыбнуться, не засмеяться от счастья. Не испортить ужас служанки. Теперь, когда она заносила руку, все, что делала Астрид, это только вздрагивала да зажмуривалась, прежде чем господская ручка в дешевых перстнях разбивала ей щеку.
И Агнес с удовольствием била и била ее по лицу. Еще, еще и еще! Пока под кольцами пальцы не заломило. Устала. Остановилась.
А на мокром лице служанки багровый отек во всю левую щеку.
И полосы, полосы, полосы от колец госпожи.
Та отдышалась и сказала уже не зло даже:
– Ложись лицом на пол.
Кулем повалилась Астрид на пол, не сдержалась, завыла, хоть и негромко, думала, что госпожа ее теперь топтать будет. Легла лицом вниз, руки под себя подвернула. На все согласная.
Агнес встала на нее. Одной ногой на спину толстую, другой на голову большую и заговорила:
– Сказала ты, что не собака, так теперь собакой будешь, спать будешь у постели моей, чтобы, когда ночью я ноги вниз опустила, так под ними ты была. – Агнес чуть подпрыгнула. И служанка тут же содрогнулась всем телом. – Слышишь меня, собака?
– Да, госпожа, – кряхтела под ее ногами Астрид.
– Лай, хочу слышать, как ты лаешь!
Агнес притопнула ногой по спинище служанки, и та попыталась лаять, да выходило у нее плохо, от страха получалось только глупое ойканье в пол.
– О-о-о, – вырывалось у нее.
Агнес засмеялась.
– Дура, а еще перечила мне. На каждое мое слово огрызалась, а сама волю должна была мою исполнять. – Снова ногой притопнула: – И все! Слышишь, волю мою исполнять!
И опять посмеялась, чувствуя, как вздрагивает от страха под ее стопами спина служанки.
– Отныне будешь собакой моей, – продолжала Агнес. – И имя у тебя будет собачье. Утой будешь. Слышишь?
– Да, госпожа, – в пол пробубнила Астрид.
– Как звать тебя?
– Звать меня Ута, – глухо сказал служанка.
– Громче!
– Утой меня звать, – отвечала служанка громче.
– И кто ты?
– Собака… Я собака ваша.
– Молодец, – удовлетворенно произнесла Агнес, слезая со спины служанки. – Встань на колени.
Та повиновалась. Агнес как увидела синеющую щеку ее, так опять засмеялась, но тут же взяла себя в руки и заговорила строго:
– И бежать не думай от меня. – Она с наслаждением стала говорить служанке, заглядывая ей в глаза: – Я найду тебя, коли сбежишь. Найду и покараю. Сначала через дыру твою вырву из тебя твою бабью требуху, затем пальцами этими, – она поднесла к самым глазам служанки скрюченные свои пальцы, – один за другим выдавлю глаза твои коровьи, а после разрежу тебе грудь, и достану твое сердце вместе с бессмертной душой твоей, и сожру его сырым. Ясно тебе?
Астрид, а вернее уже Ута, мелко кивала головой, соглашаясь и дрожа от страха.
– Отныне и навек будешь ты псиной моей, при ноге моей. До смерти. Повтори!
– Да, госпожа, – прошептала служанка, – псина я ваша, навек.
– Вот и хорошо, – вдруг абсолютно спокойно произнесла Агнес. Она отошла, забралась на кровать и велела: – Книгу сюда подай и поднос мне с едой неси.
Ута вскочила и бегом кинулась исполнять приказание, а Агнес сидела на кровати и была счастлива. Только вот рука у нее стала болеть, пальцы под кольцами опухли, и кольца теперь слезать не хотели.
Ута принесла ей книгу и поднос с едой и вином, поставила ей его на кровать. Делала она это расторопно, не то что раньше.
– Принеси мне масла с кухни, а то кольца не снимаются, отбила о рыло твое всю руку себе.
Служанка бегом бросилась, а девушка осталась в комнате одна на кровати с вином, едой и книгой. И в минуту эту была она счастлива. Так счастлива, как никогда. Еще бы! За один день она получила две нужные вещи: книгу, интересную и нужную, и рабыню на века. За один всего день!
Заспанный сержант городской стражи велел своим людям отпереть ворота, хоть и не по уставу это было, ведь солнце еще не взошло.
Волков, его подчиненные, офицеры Брюнхвальд, Рене и Бертье и землемер Куртц выехали из города, а за ними в своей великолепной карете ехала Агнес в сопровождении служанки Уты. Агнес была весела и бодра, хоть и темень на дворе стояла такая, что петухи еще не кричали. Она ехала в поместье своего господина и радовалась, потому что уже полагала его своим. И ничего, что оно принадлежит ее господину. Ничего! Он для нее господин, конечно, но для всех других она госпожой будет. Ей не терпелось доехать. Уж всему тамошнему мужичью она покажет, кто у них хозяин. Уж кланяться она их научит.
Напротив с фиолетовой левой половиной лица сидела служанка. Она была не весела, не выспалась, спала в одежде, на полу, прямо у ночного горшка, без подушки и без одеяла, по-собачьи, как и наказывала госпожа. Спала дурно, но ничего не попишешь, сама виновата, раз госпоже осмелилась перечить. Тем более, что госпожа утром обещала ей найти подстилку. Только не от того, что жалко ей было служанку, а от того, что платье и передник Уты стали грязными, так как пол был не шибко чист. Лицо служанка пыталась замазать белилами, да разве такое замажешь? Хорошо, что темно, а то все смотрели бы.
Думали, что людей Бертье и Рене придется ждать вместе с обозом, но нет, солдаты оказались дисциплинированными и сами ожидали кавалера и офицеров у ворот. Это Волкову понравилось. Не врали Бертье и Рене, хорошие у них подчиненные. Тронулись в путь без проволочек, хотя было еще темно, а дорога далека от идеальной. Держались так, чтобы солнце вставало по левому плечу.
Путь их лежал на юг, в ту землю, что зовется Эшбахт и которую иные называют западным Шмитценгеном. В общем, ехали они в имение, в жалованный удел рыцаря Божьего, Хранителя веры, Иеронима Фолькофа, которого прозывают Инквизитором.
Возбуждение, волнение и желание скорее увидеть свою награду, что жили в нем уже несколько дней – и которые не могли свести на нет все разговоры о скудости его земли, – сразу пошли на убыль, как только стало светать.
Едва он хорошенько разглядел дорогу на юг, что вела к Эшбахту и его мечте, оказалось, что это жалкая нитка, две почти заросшие колеи от колес мужицких телег, что шли мимо бесконечных невысоких холмов, заросших жестким и корявым кустарником.
Вниз – вверх, вниз – вверх, и так до бесконечности.
– Весной тут в низинах вода стоит? – хмуро спросил Волков у землемера Куртца, разглядывая окрестности.
– И осенью стоит. Весной от паводка, если снег ляжет, а осенью от дождей.
– Тут, наверное, на телеге не проехать?
– Только верхом, – подтвердил землемер.
– И как же мужики урожай вывозят? – кисло спрашивал кавалер, не очень-то надеясь на ответ.
– То мне не ведомо, – отвечал Куртц. Внезапно он поднял руку и указал на восток. – Может, по реке, вон она, Марта, начинается. Тут ее истоки.
С холма открылся вид на реку, в проплешине меж холмов и кустов, в лучах восходящего солнца блеснула вода. Не река, а ручей еще, десять шагов, не шире.
– Марта! – воскликнул Брюнхвальд. – Вот как она начинается, а в Хоккенхайме так широка, что в утренней дымке другого берега не рассмотреть. А тут ручей ручьем.
– Кавалер, – произнес землемер, указывая вперед свободной рукой, потому что в другой он уже держал карту, – видите тот холм?
– Да, – буркнул Волков. – Прекрасный холм.
Холм как холм, разве что выше всех других, дорога его обегала слева. Ничего особенного.
– Там, где он кончается, – Куртц прочертил на карте линию пальцем, – там начинается ваша земля.
Вот она, оказывается, какая, его земля. Бурьян, репей в низинах да унылые холмы, заросшие барбарисом, козьей ивой и шиповником. Да и кусты-то чахлые, за исключением ореха, тот рос высокий. Кроме него только лопухи вокруг хороши. А на срезах холмов земля виднеется, вся желтая или красная.
Волков тем временем объехал холм, реку ему видно уже не было, да и пропало у него желание смотреть. Он позвал Ёгана. Тот тут же подъехал.
– Ну, видишь, что за земля вокруг?
– Дрянь земля, – беззаботно отвечал тот. – Суглинок поганый.
– Суглинок, – мрачно повторил Волков, озираясь. – Ни пахоты, ни лугов, ни покосов. Бурьян да орешник.
Говорил так, словно это Ёган виноват. Словно этот он ему лен даровал.
– Холмы есть, – неожиданно сказал тот, – трава под кустами есть. Мало-мало, а есть, козы прокормятся, а может, и коровы где поедят.
– Дурак, – сказал кавалер, – я, по-твоему, что, коз разводить должен?
– А что? А хоть и коз, – не унывал Ёган, – чем плохи козы? – Он на секунду задумался и продолжил: – Коза – она очень неприхотливая скотина. Болота, камень, лес – ей все нипочем, везде себе пропитание найдет. А от нее молоко, шерсть да шкура какая-никакая. И мясо еще, чуть не забыл!
Волков обернулся к людям, что шли за ним. Их было чуть не полторы сотни, и шли они в надежде, что им будет в его земле прокорм. Тащили и везли в обозе свой нехитрый солдатский скарб, инструменты, палатки, котлы да одеяла.
Конечно, не упрекнут они его. Ведь он не звал их с собой: ни их, ни офицеров, даже Карла Брюнхвальда не звал. Ничего им не обещал. Сами попросились. Но все равно было ему неприятно, что ведет он их в такую пустыню. А еще было ему немного стыдно. Стыдно от того, что все эти люди увидят, что наградили его бросовой землей. Кинули ему безделицу, мол, и так сойдет. Мол, каков сам, такая и награда, и вот от этих мыслей ему совсем тяжко становилось. И начинал он потихоньку свирепеть, как только увидел землю свою. Ехал, глядел на все угрюмо и не мог отделаться от мысли, что его обманули.