Я отрывался от телевизора и видел в окне лицо Дэнни. Я махал ему: заходи, заходи. Поворачивалась дверная ручка.
Из-за него мне приходилось смотреть детские передачи. Потом наступал вечер. Мы вместе ели что-нибудь горячее. Всегда: спасибо, мистер Хьюго. Дэнни был вежливым мальчиком.
Я познакомился с Дэнни, когда он переехал в соседний дом. Тогда я ночами работал в Королевской больнице Манчестера. Иногда успевал все сделать до того, как заканчивалась моя смена. Садился и читал. Пил кофе. Смотрел, как убывает ночь.
Я жил в квартале террасной застройки. Соседний дом пустовал полгода, прежде чем туда въехали Дэнни с матерью. Помню, как, идя домой с покупками, останавливался заглянуть в выходящее на улицу окно. Пустые комнаты так печальны.
Однажды там остановился фургон. Я наблюдал из-за занавески.
Вереница стульев, кроватей и коробок. Мужчины в комбинезонах. В обед они сели и чем-то перекусили. Потом выпили чаю и закрыли глаза.
Позже приехали на коричневой машине женщина и мальчик.
Через пару дней я встретился с женщиной у дверей, она несла молоко и яйца. Показала мне бутылку шоколадного молока.
– У моего сына Дэнни сегодня день рожденья, – сказала она. – Мы только переехали.
Я кивнул.
Она была из Нигерии и говорила по-английски мягко, протягивая собеседнику слова, а не бросая. В Англию она приехала девочкой, с родителями, в 50-е.
Зимой здесь холодно и темно. И все время дождь.
Я сидел тихо и думал. У мальчика по соседству день рожденья. Работал телевизор, но я был далеко. К входной двери привязан воздушный шарик. Он колотился о мое окно, когда налетал ветер. Около трех собрались дети с родителями, потом, через несколько часов, разошлись, очень усталые (некоторые плакали). Я наблюдал за всем этим из-за занавески.
Иногда я оставлял на ее крыльце помидоры. Я сам выращивал их в теплице. Англичане любят жарить помидоры на завтрак.
В тот вечер, когда мы познакомились с Дэнни, меня разбудил звонок в дверь. Я испугался, потому что час был поздний.
Дэнни держал мать за руку, на нем была пижама. Синий халат, с поясом. Я раньше не видел мальчика, но слышал шум за стеной: прыжки на кровати, прыжки с кровати. Крик. А когда он болел, кашель не давал нам обоим спать ночами.
– Простите, что так поздно вас беспокою, мистер Хьюго, – сказала она, – но положение безвыходное.
Мальчик старался не смотреть на мою изуродованную голову. Наверное, мать его предупредила. Поначалу все ее пугаются. Но со временем привыкаешь почти ко всему.
Я поскреб щетину на подбородке.
– Мне очень нужно уйти, мистер Хьюго. Это по работе, но я не могу оставить сына дома одного – вы не согласитесь?
Я кивнул в знак согласия.
– Спасибо большое; он хороший мальчик.
Мать наклонилась к нему:
– Это мистер Хьюго, Дэнни, это он нам приносит те вкусные помидоры.
– Но я терпеть не могу помидоры, – сказал мальчик, сонно глядя на меня.
Пижама у него была в гоночных машинках. Он не знал, куда деть ручки.
Ночь была холодная, три наших тела двигались в темноте.
– Дело правда срочное; просто уложите его на диван на пару часов; он вам не помешает.
Она собралась уходить.
– Дэнни-будь-хорошим-мальчиком-ради-мамы.
Я отвел мальчика в гостиную. Он смотрел себе под ноги. Я велел ему сесть. Потом зажег свет.
– Наверное, хочешь чаю?
Он кивнул.
Чайник закипел. Я наблюдал за мальчиком через буфетное окошко.
– Как тебя зовут, напомни?
– Дэнни.
– Сколько тебе?
– Семь.
– Сахар нужен?
Кивнул.
– Сколько?
– Пять кусочков.
– Немало.
– Знаю.
Я сел напротив него в глубокое кресло. Мы взяли кружки и отхлебнули. Я подумал, не включить ли радио, но не стал.
Потом мальчик сказал:
– Простите, а сколько сейчас времени?
– Поздно.
– Насколько поздно?
– Очень.
– Тогда ведь уже рано, да? Так поздно, что уже опять рано.
Я кивнул.
– Что такого срочного у твоей мамы?
– Она присматривает за стариками, и иногда она им нужна ночью – ну, если падают с лестницы или умирают.
– А за тобой кто присматривает?
– Джэнис. Она живет в соседнем доме, с другой стороны.
– И где Джэнис?
– Не знаю.
– А отец твой где?
– Не знаю. Мама говорит, работает на нефтяной платформе.
– Ты его видел?
– Пока нет.
Мы сидели и разговаривали, потом заснули прямо там. Его мать вернулась на следующее утро, поздно. Я переворачивал сосиски на сковородке. Зазвонил дверной звонок. У нее в белом пластиковом пакете лежали банки пива, выглядела она уставшей.
– Это вам, – сказала она, протягивая мне пакет. – Просто в знак благодарности.
Земля была черной от дождя. Тапочки Дэнни скрипнули на пороге. В доме снова стало тихо.
Я пошел наверх.
Посидел у себя в спальне.
Задернул шторы.
Полежал с открытыми глазами.
Прошло совсем немного времени, и я увидел, как Дэнни вытащили из постели.
Полицейские придерживались всегдашнего порядка.
Крики снаружи, потом стрельба. Соседи выглядывают на улицу сквозь кружевные занавески. Дэнни оттаскивают от матери. Картинка не черно-белая, как в кино, а цветная, как в жизни.
Его тянут за руки в разные стороны. С его ноги сваливается тапочка, потом в мать Дэнни стреляют у него на глазах. У нее распадается голова. Что-то белое. Волосы слипаются в комок. Кулачки Дэнни сжимаются и разжимаются.
Так мы могли бы встретиться. Такое задание мне могли поручить. Могли приказать что-то в этом духе, хоть и не приказали. Я делал другое. Носил форму. Ходил строем. Приветствовал фюрера. Заряжал оружие. Стрелял из него. И всегда была кровь, всегда чья-то кровь.
Меня стошнило на ковер. Густой массой. Я потрогал свои жесткие седые волосы и изуродованную плешь, где ничего не растет.
Постоял под холодным душем. Все тело онемело.
В те дни я часто себя наказывал, но ничего не менялось.
Внизу я долго смотрел на почти пустые чашки на кухонном столе. Все еще теплые. Вызвал в памяти его тапочки. Его ножки. Пижаму в гоночных машинках. Кроткий взгляд, спрашивавший: «Где твоя голова?» В нем что-то было, как в том мальчике в Париже, который приносил пироги в парк, мне и другим бездомным.
Теперь еще один ребенок.
Нет.
Еще один маленький бог. А мистер Хьюго – ребенок; там, на диване, и у него есть чай и кто-то, с кем можно сидеть в тишине, пока проходит ночь.
Меня пробудил от сна чей-то другой сон.
Дэнни обычно приходил после школы. Его мать не возражала, она работала допоздна. Я что-нибудь ему готовил. Дэнни больше всего любил рыбные палочки, фасоль и картошку фри по-американски. Он вынимал картошку из холодильника, раскладывал на противне. Рыбные палочки надо было готовить на медленном огне, иначе они оставались холодными внутри. Дэнни смотрел телевизор, временами смеялся. Я слушал через буфетное окошко, и мне было легко, не страшно.
Потом мы вместе ели. Мужчина и мальчик за столом: для меня это было эхом давних лет. Нож и вилка были для Дэнни слишком большими. Я думал про тот нож. Вспоминал тот нож. Мой отец хранил его на каминной полке. Надо было его зарыть. Потом Дэнни меня прерывает. Нужно еще кетчупа, мистер Хьюго, еще коричневого соуса. Он поливает уксусом свою картошку, потом мою. Я не люблю уксус, но уже поздно, я его только обижу. Дэнни всегда оставлял напоследок одну рыбную палочку. Я так и не узнал, почему.
Когда он уходил, я убирал посуду. Иногда оставлял тарелки от обеда до утра. Фасоль, застывшую на керамике, было почти невозможно отмыть, но было легко, не страшно.
Как-то днем Дэнни принес новые карандаши, и мы рисовали перед детской передачей.
– Облака у тебя хороши. Как будто ты их с неба украл.
Молчание.
Штрихи по бумаге, как вздохи.
– Нельзя, – сказал он.
– Что?
– Украсть облака.
– Знаю, я просто хотел сказать, что рисунок удался.
– Я в школе много рисую. Лучше бы мы весь день рисовали, но мы не рисуем.
– А чем еще вы занимаетесь?
– Не знаю, – сказал он.
– Не знаешь?
– Всяким сложным.
– Например?
– Например, читаем. Просто у меня не выходит.
Я немного подумал.
– Многое в жизни сложно, Дэнни. Жизнь иногда летит в тебя такими большими кусками, что не увернешься.
Мне показалось, он обиделся.
На обед была рыба, варенная в пакете. Горошек. Хлеб с маслом.
Я смотрел, как он спихивает горошины с тарелки. Он сказал, что рыба ему не нравится, хотя я видел, что нравится. Тут я понял, что происходит.
Его мать не пришла, когда закончилась передача «Живите, смеясь». Начались десятичасовые новости. Мы послушали Биг-Бен и анонсы. Дэнни сказал, что все в мире идет не так.
Потом позвонила его мама. Сказала, что старику, за которым она ухаживает, все еще нехорошо.
Я спросил Дэнни, можем ли мы еще порисовать. Он не сводил глаз с телевизора.
– Мама скоро придет, – сказал он.
– Давай, Дэнни, давай порисуем, а то я кое с чем не могу разобраться.
– С чем?
– Да с линиями.
– С линиями? – спросил он. – Которые рисуешь?
Я кивнул.
– Линии – это просто, – сказал он. – Хочешь, я тебя научу, как их рисовать?
К полуночи, когда его мать позвонила в дверь, у нас было множество листов, полных линий, проведенных фломастером.
– Не такие прямые, как я хотел, – сказал Дэнни, – но суть ты понял.
– Достаточно прямые для того, чем я занят.
– А чем таким ты занят, для чего нужны непрямые линии?
– Книгой.
– Как она называется?
– Книга линий.
Через неделю мы отрабатывали изогнутые линии. Потом, поиграв в игры со звуками, дали каждой фигуре собственный голос. Дивились тому, как фигуры могут рассказать, что кто-то хочет есть, замерз, что ему страшно, скучно или грустно.
Я пытался поведать мальчику о том, как часто жизни людей меняли изогнутые линии, которые люди медленно читали по бумаге, песку или камню.
Дэнни слушал.
Прошли недели, прежде чем, связывая карандашом фигуры из линий, Дэнни узнал в них то, что было в школе, и внезапно расхотел продолжать.
Я без гордости признаюсь в том, что подкупал его плитками шоколада, но мы были уже так близки: он знал голоса всех букв, и нужна была лишь уверенность, которая пришла бы с упражнением.
Два месяца спустя за питьем на ночь – прорыв.
После десяти минут рассматривания банки с порошковым шоколадом с губок Дэнни сорвалось слово «растворимый».
Он с визгом носился по дому.
Вскоре его мать разрешила мне отвести его в библиотеку, где Дэнни учил мистера Хьюго всякому: про динозавров, кометы, золотоискателей и пар.
Когда Дэнни исполнилось двенадцать, его мать влюбилась в шотландца, и они переехали в Глазго. К тому времени дела Дэнни в школе шли хорошо, и у него была любимая подруга по имени Хелен. Рыжая, с низким голосом. Ее отец работал в банке. Очень важный человек, говорил Дэнни. Они приходили после школы. Дэнни, вежливый мальчик, всегда следил за тем, чтобы у нее было вдоволь питья, еды – и что-нибудь, куда можно положить ноги, пока смотришь телевизор. Он, должно быть, заранее объяснил, что голова мистера Хьюго может напугать, потому что первыми словами Хелен, когда мы познакомились, были:
– Разве не здорово, что все люди разные?
Она не спрашивала, что со мной случилось, и я был рад, потому что ничего не помню. Помню только, что очнулся во французской больнице в теле, которое не узнал. Помню кое-что из того, что совершил, потому что мне являлись лица. И знаю, что недостающая часть моего черепа в Париже разбита на такие мелкие кусочки, что не отыщешь.
Когда Дэнни с матерью уехали, жизнь снова стихла.
Телевизор, погода, помидоры, ночные кошмары… взгляд на мир сквозь занавески.
А потом… Однажды утром, прожив месяц в тишине, я проснулся очень рано. Была зима, но я вышел на улицу и встал на заднем дворе.
Воздух был ледяным. Я помахал руками, очерченными серебристой зарей.
Я чуял запах собиравшегося дождя.
В щели между плитками белел мелок Дэнни.
Я встал на четвереньки и стал рисовать мелом на камнях прямые линии. Потом перешел к изогнутым, получились буквы. Потом собрал буквы в слова, вышли предложения. Вскоре двор покрывало:
…Покачивание ног Дэнни, сидящего на скамейке в парке. Жареная картошка и кетчуп на ней. Беготня вверх-вниз по лестнице. Шаги матери на крыльце за секунду до звонка в дверь. Снятые носки. Ложка, мешающая чай. Сохнущие вилки, убрать их в ящик. Колечко волос у него на лбу. Горячий шоколад. Заснуть в кресле. Лицо Дэнни в окне. Поворачивается дверная ручка. Тапочки шлепают по крыльцу. Тихо закипает чайник.
Пошел дождь, но я продолжал.
Вскоре капли полетели быстрее, чем я мог писать, но я не останавливался, я продолжал, пока не исчезло все, что можно было увидеть, все, что можно было прочесть, все – кроме единственного мгновения нажима, ни до, ни после которого не было ничего.
Это было подарком от Дэнни.