Стоило о нем подумать, и становилось легче. Они верили, что он все может, что он их защищает.
Он молча выслушивал их беды.
Делал свою работу, пока они спали. В это время он мог поразмыслить о жизни и обычно напоминал ребенка, застывшего на берегу и завороженного морем. Он всегда поднимался с рассветом, набирал ведро горячей воды и шуршал шваброй по коридорам, оставляя терпкий аромат хвойного моющего средства. Там, где он брался за ручку ведра, у него остались мозоли. Ведро синее, его тяжело поднимать, если полное. Вода быстро делалась грязной, но его это не раздражало. Закончив, он прислонял швабру к стене и шел в сад.
Иногда ездил на пирс в Санта-Монике. Всегда в одиночестве.
Когда-то давно он сделал там женщине предложение.
Стоял туман, потому что было раннее утро, и жизнь вокруг них складывалась как мозаика. Они слышали, как бьются о пирс волны, но ничего не видели.
В те дни Мартен был пекарем в Café Parisienne. Носил усы и вставал очень рано. Она была актрисой. Как-то утром зашла выпить кофе, да так и не смогла уйти насовсем.
Ей бы понравилось в пансионе «Старлайт». Многие его обитатели работали раньше в кино, а теперь выходят к завтраку в халатах с собственными инициалами на кармане. Они его зовут мсье Мартен, из-за французского акцента. После обеда они рассаживаются вокруг рояля и пускаются в воспоминания. Знакомые у них были общие, а истории у всех разные. Частота, с которой кого-то навещают, служит мерилом статуса.
Мартена самого часто принимают за постояльца.
Было бы легче, если бы все точно знали, сколько ему лет, но обстоятельства его рождения окутаны тайной.
Он вырос в Париже. У его родителей была пекарня, жили они над ней, занимали три комнаты.
Когда Мартен дорос до школы, родители усадили его за кухонный стол со стаканом молока и рассказали, как им отдали младенца.
– Это было летом, – сказала мать. – Шла война. Я даже не помню, как тот человек выглядел, но у меня на руках вдруг оказался ребенок. Все случилось так быстро.
Мартену понравилась история, он захотел узнать больше.
– Она принесла ребенка ко мне в пекарню, чтобы покормить, – сказал отец.
– Так все и было, – добавила мать. – Так мы познакомились.
Стоя у темного окна, отец признался отражению сына, что они несколько лет ждали, прежде чем предпринять какие-то официальные шаги.
От слез матери на скатерти оставались кружочки. Мартен посмотрел на ее руки. Ногти у нее были гладкие, с выступающими лунками. Она погладила его по щеке, и он покраснел. Представил себе грубые руки незнакомца и ощутил у себя на руках вес младенца.
Когда он спросил, что дальше было с ребенком, им пришлось говорить прямо. Мартен смотрел в молоко, пока не расплакался. Мать встала из-за стола и вернулась с бутылкой шоколадного сиропа. Налила немножко в его стакан и размешала длинной ложкой.
– Наша любовь к тебе, – сказала она, – всегда будет сильнее любой правды.
Несколько дней ему было позволено спать в их постели, но потом он заскучал по своим игрушкам и по привычным занятиям, которые делали его самим собой.
Вскоре родилась его сестра, Иветт.
Когда Иветт исполнилось шесть, а Мартен был подростком, родители закрыли пекарню, и они переехали из Парижа в Калифорнию.
Мартен так и не понял, почему они так долго не подавали бумаги на усыновление. Позже, когда он поступил в небольшой колледж в Чикаго и курил, лежа в постели с подружкой, завеса была сброшена.
Шел снег. Они заказали китайской еды. По телевизору должен был начаться хороший фильм. Когда Мартен потянулся за пепельницей, простыня соскользнула с его тела. У него были такие мускулистые ноги. Девушка прижалась к ним щекой. Он рассказывал ей о школе в Западном Голливуде, о самом начале своего пути. Она слушала, а потом созналась, что удивлена, почему Мартен, в отличие от других мужчин из Европы, обрезан.
Он перестал посещать занятия.
Читал, пока все не расплывалось у него перед глазами.
Он стоял снаружи, когда открывалась библиотека, работал до закрытия. Когда директор узнала, чем он занимается, отвела ему место в служебном помещении. Он запрашивал книги, названия которых никто не мог произнести. Каждая фотография была зеркалом.
Семестр подошел к концу, и он поехал домой в Лос-Анджелес.
Родители понимали, что он в конце концов обо всем узнает, но не смогли рассказать ему ничего нового. Его детская одежда была слишком испачкана, чтобы ее хранить.
Мартен ходил с сестрой на пляж, смотрел, как она плавает. Сидел на лестнице и слушал, как его семья смотрит телевизор. Рассекал на машине по трассе среди ночи. Работал в семейном кафе. Они торговали круассанами и фруктовыми пирогами в коробках, перевязанных сине-белой бечевкой.
Однажды днем, развезя доставку, Мартен вернулся и обнаружил, что дверь в магазин заперта, а шторы опущены. Войдя через черный ход, он с удивлением увидел, что в кухне темно. Когда он подошел к прилавку, зажегся свет, и люди, заполнявшие комнату, закричали: «Сюрприз!»
Все нарядились, к стульям были привязаны воздушные шарики. Мартена целовали в щеки и в лоб. Собрались многие покупатели, которых он знал годами, на некоторых мужчинах были кипы. Заиграла музыка, все захлопали.
Мартен растерялся.
– Ничего не понимаю, – сказал он. – Что-то случилось?
– Мы просто решили, что устроим для тебя что-то вроде праздника совершеннолетия, – сказала мать.
– Такая традиция есть во многих культурах, – добавил отец.
С тех пор историю Мартена рассказывали за всеми обедами в Беверли-Хиллз. Люди приезжали просто повидать его и рассказать свои истории, показать фотографии, убедить его, что он не одинок – что он никогда не будет одинок. Как-то в магазин зашла женщина и встала у прилавка перед Мартеном. Потом принялась кричать: «Сынок! Сынок! Сынок!».
Родители Мартена отвели ее в комнаты и напоили горячим чаем. Потом отец отвез женщину домой, где ее ждала на дорожке сестра.
По воскресеньям дел было больше всего.
Мартен обслуживал покупателей и украшал именинные торты кремом из кондитерского шприца или глазурью. От бесконечного списка имен у него кружилась голова, у каждого был свой тоненький голосок; в каждом билось сердце, билось теперь, в тишине, громче, глубже, непрерывно.
Он словно бы переродился в этой кошмарной истине. Оказалось, что чужие истории все это время были отчасти и его историей. Мысль об этом была невыносима. Люди, прячущиеся в канализации; женщины, рожающие в темноте, сырости и грязи, а потом душащие младенцев, чтобы те не выдали остальных.
Семьи, разорванные, как клочья брошенной по ветру бумаги.
Все они летели ему в лицо.
Мартен решил не возвращаться в колледж, и отец открыл ему тайны муки, воды, жара и времени. Он показал рецепты со старых открыток, записанные бисерным почерком. В глубине магазина иногда пила с его матерью кофе Одри Хепберн. Она смеялась и держала кружку обеими руками. Артур Миллер со своей сестрой Джоан заходили на чай с мадленками. Кафе славилось тем, что уже к трем дня в нем частенько кончался товар, и оно закрывалось.
Мартен был хорошим сыном. Усердно трудился и заботился о родителях. Ему нечего было им прощать. Он так и сказал матери, когда она лежала на смертном одре в 2002-м.
– Моя любовь к тебе, – сказал он, – всегда будет сильнее любой правды.
Они переехали в Калифорнию, когда Мартен был подростком.
Все началось с того, что международная организация, занимавшаяся правами человека, прислала телеграмму на их парижский адрес. Мать Мартена собирались публично чествовать как героиню за то, что она сделала в 1943 и 1944 годах. Мартен и Иветт прокричали ура и стали рисовать. Гадали, что такого важного совершила их мама, но она после ужина сожгла письмо в раковине. Отец Мартена открыл окно, потом смыл обугленные обрывки.
Через несколько недель пришла грамота на имя матери, имя на ней было написано золотой пастой. Еще было приглашение на какое-то официальное мероприятие. Когда она не отозвалась, как-то вечером, во время ужина, явился юрист. Его попросили зайти в другой раз, но он был настойчив.
– Говорю вам, я не была участницей Сопротивления, – повторяла мать Мартена. – Наверное, это какая-то другая Анна-Лиза.
– Правда, – сказал отец. – Нас даже в Париже не было во время войны. Семейная пекарня была закрыта.
– Но у меня есть доказательство, – настаивал юрист, открывая портфель.
Мартена с сестрой отослали в их комнаты. Они пытались подслушивать под дверью, но вскоре отвлеклись.
Через несколько часов они переоделись в пижамы и на цыпочках прокрались в кухню. Мама плакала. Ссутулившийся юрист молча сидел в своем кресле. Увидев на пороге Мартена с сестрой, он встал и собрался уходить.
Он поблагодарил за ужин, потом оглядел облупившуюся краску, неровные полы, кипяченую белую скатерть и кусок дешевого мяса, поданный с вином, которое юрист пил из вежливости.
– К диплому прилагается еще и солидное денежное вознаграждение, – сказал он на пороге, – от которого, боюсь, нельзя отказаться.
Половину денег они потратили на эмиграцию, а вторую – на то, чтобы открыть Café Parisienne в районе Лос-Анджелеса, который в 1955 году казался дружелюбным и тихим.
Кафе существует до сих пор, им управляет сестра Мартена, Иветт. Постоянные посетители говорят bonjour и merci, но этим их знание французского и ограничивается. Стены увешаны фотографиями с автографами и рождественскими открытками, скопившимися за годы. Туристы фотографируют телефонами. Иветт включает по радио джаз. Тюль, который повесила на окна мама, до сих пор на месте. Колокольчик над дверью привезен из их старого парижского магазина, на месте которого теперь открыли круглосуточную автоматическую прачечную.
Мартен видится с сестрой раз в неделю. Иногда они гуляют вокруг квартала или где-нибудь перекусывают. С собой ему всегда дают торт, который он кладет на заднее сиденье фургона.
Он едет домой по длинному бульвару, где много огней. Бывает, на него смотрят те, кто окажется рядом. Когда он улыбается, они чаще всего отводят глаза. Но Мартену нравится думать, что его улыбка остается с ними еще пару кварталов – что даже малейшее движение в чем-то значительно.
Он уже довольно давно осознает, что любой человек в мире может оказаться его матерью, или отцом, или братом, или сестрой.
Он это почти сразу понял, и еще он понял, что то, что люди считают своей жизнью, это просто ее условия. Правда ближе, чем кажется, и кроется она в том, что нам уже известно.
Обязанности Мартена в доме престарелых «Старлайт» многочисленны, но за день получается осуществить лишь малую долю. Постояльцы шумят по малейшему поводу: из раковины слишком медленно уходит вода; лампочка перегорела, я ничего не вижу; окно заклинило, а мне нужен воздух; не могу запустить DVD или найти пульт; очки тоже не могу найти, по-моему, их украли; цветам, которые сын принес на прошлой неделе, нужно сменить воду, а ваза слишком тяжелая.
Они закрывают глаза, когда Мартен их причесывает. Некоторых нужно целовать на ночь или обнимать. Мартен заботится о них, а сам будто не старится. Когда он вечерами меняет им простыни, они смотрят, как он сражается с матрасом. Он их утешает и сидит с ними, пока они снова не устанут.
Возле кровати всегда найдешь россыпь разноцветных таблеток и фотографии давно умерших в тяжелых рамках. На столе – аккуратно сложенные газеты, объявления, расписания игр в бинго, медицинские бланки, приглашения на выпускные церемонии и прочие свидетельства достижений.
Все в жизни повторяется, но для кого-то другого.
Сегодня Мартен идет по коридору с ведерком пластмассовых букв. Еще очень рано, только шелест кондиционера доносится через вентиляционные решетки в полу. В кафетерии пусто, но пахнет едой и отдушкой для ковра. Ковер тонкий, так что коляски и ходунки о край не запинаются. Есть место, где поставить их поодаль от столов. Некоторые постояльцы слишком горды и еще не освоились.
Сейчас январь, но в Калифорнии всегда солнце. Коричневые кожаные сандалии смотрятся на Мартене благородно. У него белые, как зола, ноги, каждый волосок оживает в ванне. Ему нравится рассматривать свое тело в воде. Давно, в Париже, человек без лица отдал его на людной улице, чтобы оно стало предметом желания для покойной жены Мартена.
Иногда он закрывает глаза и погружается в воду.
В темноте, за завесой мыслей, его всегда кто-то ждет.
Раньше Мартен невидимкой переплывал от одного человека к другому. Он был один, если не считать эха другого сердца.
Отсутствие, которое позднее потребует Бога.
Когда заканчиваются долгие дни, полные мелких проблем, Мартен вынимает ноги из сандалий и опускает их в тазик теплой воды с антисептиком, который сестра заказывает во Франции.
По большей части, вечерами он смотрит телевизор. В дождь или ветер все выключает и открывает окно.
Он был женат тридцать четыре года.
Жили они в Пасадене. Воспоминания составляют ему компанию. Он не думает, что найдет кого-то еще. Он счастлив тем, что было. Желание утоляется памятью об исполнении.
Белые буквы в ведерке сделаны из пластмассы. Тонкими корешками они крепятся к доске объявлений, испещренной дырочками. Буквы говорят без рупора. Мартен закрывает раму и отступает назад.
В кухне слышен стук ножей. Смех. Отголосок радио. Стоя с доской в руках, Мартен думает, не лучше ли было сперва отнести ее ко входу в столовую, до того, как укрепил буквы. Но логика в этом случае едва ли применима: каждая буква весит не больше спички.
В пятницу прибыл новый постоялец из Англии.
Мартен помнит, что видел его в холле, потому что голова у этого постояльца очень обезображена. Он приехал на заднем сиденье белого «Мерседеса», всего с одним чемоданом. С ним был молодой человек, сын или внук, которого кто-то из местных признал по работе в кино.
Когда Мартен рос в Париже, за их пекарней был переулок, а напротив парк. Мартену разрешали пойти туда побегать. Грубые мальчишки из многоэтажек иногда кидались камнями или загоняли его в переулок. Священники из близлежащей семинарии сидели на скамьях парами и тройками. Они шикали на задир и махали кулаками. Зимой священники носили длинные пальто и угощали друг друга сигаретами.
На одном конце парка спали кучкой бездомные, расходившиеся с рассветом по городу.
Мартен иногда носил им еду. Отец его всегда ругал, но ни разу не велел прекратить. У одного из тех бездомных тоже было увечье. Он почти не говорил и никогда не подходил ближе, поэтому Мартен старался принести достаточно еды, чтобы хватило на всех.
С тех пор столько всего произошло, но ничего не изменилось. Мартен видит все тех же людей на скамейках в Санта-Монике, и, хотя выглядят эти иначе, поедают свои вчерашние пирожки из Café Parisienne с такими же лицами.
Объявление закончено, но одна буква стоит низковато, она выпадает из слова, словно хочет сбежать.
Приходите познакомиться с новым постояльцем
Мистером Хьюго
Сегодня в 15.00
В гостиной
Мартен собирался посмотреть автогонки у себя в комнате. Обычно вечер субботы в его распоряжении. Но двадцать минут – это не страшно, и, наверное, подадут сэндвичи и печенье. У нового постояльца, мистера Хьюго, может даже оказаться интересная история. Может быть, он тоже когда-то был женат, а теперь вынужден жить один. Может быть, у него есть тайна, связанная с детством. «У всех нас разные жизни, – так думает Мартен, – но все мы, в итоге, чувствуем, вероятно, одно и то же и сожалеем о страхе, который, мы думали, как-то нас поддержит».
Открыв все окна в кафетерии, Мартен проверяет вечно заедающий автомат со льдом. Ему хочется вернуться наверх и сделать тост, включив телевизор, но все вазы на столах пусты. Миссис Дойл настаивает, чтобы были цветы. Из-за этого прибавляется работы в саду, но Мартен не против, потому что с цветами веселее, и они напоминают ему о покойной жене.
Возле сада есть пруд. На него прилетают стрекозы. Иногда Мартен оставляет тачку и идет за стрекозами к воде. Вода, как по волшебству, воссоздает образ дня, но ничего не помнит.
Мартен срезает охапку фиолетовых цветов и заносит их в дом.
Миссис Дойл приезжает после ланча. Окна закрыты, потому что работает кондиционер. Мартен слышит смех с кухни. Миссис Дойл будет довольна, что он сходил срезать цветов и что он при галстуке. Это создает ощущение профессионализма, говорит она, как и полные вазы, и работающий автомат со льдом.
Мартен слышит миссис Дойл в кухне, но ее голос вскоре заглушает визг металлического бака, в котором кипятят воду. Пар и капли кипятка. Дребезг перевернутых чашек. Миссис Дойл, толкнув, открывает двустворчатые двери и вносит поднос с едой. Салат расставлен торчком вдоль края. Из редиски накручены украшения, похожие на арктические цветы. Сэндвичи нарезаны треугольниками. Скатерть жесткой глухой белизны. Фиолетовые цветы в вазах с чистой водой.
Появляется шеф с подносом, полным чайных чашек и блюдец. На шефе желтый тюрбан. Его жена тоже работает на кухне. Раз в день они выходят во двор и ссорятся. Миссис Дойл пытается выровнять букву на доске объявлений, потом сдается.
Мартен думает, чем мог бы сейчас быть занят: нарастающим ревом двигателей, мчащихся по асфальту, горячими покрышками, серой трассой, исполосованной черным. Пока шеф разливает чай, где-то в мире тысячи людей восторженно вопят, а мужчины ведут гоночные машины по кругу. Оглушительный шум, но пилоты ничего не слышат. На них под шлемами хлопковые балаклавы. Вес шлема не чувствуешь до конца гонки, потом начинают гореть плечи.
В объятиях жен и любимых они станут повествовать о драме виража, об уколе волнения за пилота, чья машина разлетелась на куски.
Состарившись, они будут видеть этот день во сне, лежа в постелях со стиснутыми зубами, давя дряхлыми ногами на призрачные педали.
Мартен жует сэндвич. Огурец тонко нарезан и хорошо смешивается с маслом. С кухни слышны взрывы плача, потом снова смех. У одной из поварих родилась дочка, она приносит ее по воскресеньям. Миссис Дойл не возражает. Все ее дети выросли. Постояльцы по большей части в восторге. Многим хочется подержать младенца, но им не разрешают, так что они качают девочку в уме, вспоминая жизнь, которая у них когда-то была.
Около трех появляется новый постоялец, мистер Хьюго. Голова его сильно изуродована. Мартен гадает, воевал ли он во Второй мировой. На вид он достаточно стар. Рот у него открыт, дыхание затруднено, но он без колебаний направляется к столу с сэндвичами. Глаза у мистера Хьюго молочно-серые, он, вероятно, не видит фиолетовых цветов. Потом его ноги внезапно подкашиваются, и он падает на пол.
Мартен бросается к нему. Миссис Дойл вне себя. Шеф мчится в кухню, кричит, чтобы вышла жена, но старику осталась лишь пара минут.
Мартен подхватывает старика и прижимает его к себе, как младенца. Мистер Хьюго дышит, он в сознании, но глаза у него блуждают. На губах кровь – он прикусил язык.
Мартен видел такое и раньше. Он утешает старика, говорит, что ему сейчас помогут, и взгляд нового постояльца выравнивается. Мартен должен смотреть ему в глаза, помочь хоть чем-то, потому что умирать всегда страшно.
Он гладит старика по голове и крепко его обнимает. Когда Мартен начинает напевать песенку, которую помнит с давних пор, в глазах старика светится узнавание. Голова у него изуродована, потому что много лет назад ему выстрелили в лицо.
Понятно, что сейчас случится. Мартен склоняется и шепчет то, что прошептала ему покойная жена в свои последние секунды.
Потом дыхание старика медленно и едва ли не умышленно останавливается. Пару мгновений он не понимает, что умер. Он чувствует сердце Мартена и принимает его за свое.
Когда приехала «Скорая», Мартен вернулся на свое место. Миссис Дойл смотрела, как санитары загружают в машину тело, и разговаривала с медицинским инспектором, который делал записи в блокноте.
– Он ушел в лучший мир, – сказала она.
– Не все верят в Бога, миссис Дойл, – заметил инспектор.
– Это неважно, доктор, – заверила миссис Дойл. – Он-то старика в свою сеть поймает.
Гонка, которую хотел посмотреть Мартен, кончилась. Зрители вопят, пилоты поливают друг друга шампанским.
Снаружи, на скамье у пруда, беседуют несколько постояльцев. Они никогда к этому не привыкнут.
Мартен представляет, как снимает одежду и всем весом погружается в воду. Дно мягкое, и его ноги проваливаются в зыбкую тьму.
Он уходит под воду и открывает глаза. Их щиплет, но можно смотреть.
Человек, которого он даже не помнит, отдал его матери.
Он предполагает самое лучшее, потому что знает слишком мало.
Тогда не было дома престарелых «Старлайт». Лос-Анджелес был пригородом, полным роскошных машин и лотков с гамбургерами. Здесь всегда было жарко и пыльно.
Ночами бульвары озарялись вспышками неонового света.
Тело мистера Хьюго увозят.
Мы переходим от памяти к воображению, лишь смутно осознавая перемену.
Ковер в кафетерии, на котором умер старик, когда-то был низкорослым леском. А за ним текла медленная река, откуда большими глотками пили львы, и с их морд капала вода.
Вдали поднимался дым от горящей сухой травы.
Местные собирали желуди и ракушки. Убивали оленей и мелкую дичь.
Под прудом «Старлайта» погребены кости женщины, прославившейся в своем племени исполнением песен предков. Когда она пела их у костра, никто не шевелился.
Больше всех на свете она любила свою дочь. Им нравилось делать украшения из перьев. Остальные отрывались от своих занятий и наблюдали за ними.
На обочине, у которой припаркована «Скорая», дочь той женщины однажды нашла маленькую птичку.
Она весь день ждала птичкину маму, а потом, в сумерки, принесла птичку домой.
Другие дети прибежали взглянуть, что там у нее, и расшумелись.