И на дерзкий побег - читать онлайн

Глава 1 В поверженной Германии

Стояло лето 1945-го. На разбитых улицах и площадях Бреслау копошились немцы под охраной поляков, разбирая баррикады и завалы. На перекрестках махали флажками девушки-регулировщицы, пропуская военную технику, по обочинам неспешно двигалась пехота.

– Эй, красивая! Как нам попасть на Мензель-штрассе? – остановился перед одной из регулировщиц пыльный «джип» с тремя офицерами в кабине. Машина была новая, полученная по ленд-лизу и с номерным знаком на борту.

Спрашивал молодой майор, сидевший за рулем. Спутники, оба капитаны, улыбались. Девушка действительна была хороша. Такие нравятся мужчинам.

– Повернете налево, два километра прямо, затем перекресток, справа будет она, – девушка указала флажком и отвернулась, пропуская колонну танков.

Когда, обдав синими выхлопами, колонна прогрохотала по брусчатке, майор прокричал «Спасибо!» и, врубив скорость, крутанул руль. По сторонам замелькали остовы домов с пустыми глазницами окон, изредка встречались прохожие в цивильном, катящие тележки со скарбом.

Звали майора Николай Лосев. Это был рослый широкоплечий офицер с русыми волосами и жесткими серыми глазами под козырьком полевой фуражки. На отглаженной гимнастерке со свежим подворотничком сияли орден Отечественной войны, два ордена Красной Звезды и несколько медалей.

Войну Лосев начал курсантом Подольского пехотного училища. В октябре 41-го после боёв под Москвой он был одним из немногих оставшихся в живых курсантов. Получив ранение в плечо, месяц провалялся в госпитале, а зимой стал лейтенантом и был назначен командовать взводом. В марте следующего года, уже будучи ротным, под Ржевом попал «под раздачу».

Рота дважды атаковала господствующую высоту в лоб, потеряв три четверти личного состава, приказ о третьей атаке Лосев выполнять отказался. Далее были военный трибунал и штрафбат, второе ранение, госпиталь и медаль «За отвагу». А потом реабилитация с предложением продолжить службу командиром штрафной роты.

«Бог не выдаст, свинья не съест», – прикинул Лосев и дал согласие. По натуре был вспыльчивый, в поступках быстрый и решительный. Рота, которую принял, состояла из рядовых бойцов и бывших младших командиров, а ещё из заключенных, пожелавших смыть вину кровью.

Рота оказалась не подарок. При первом знакомстве офицеры постоянного состава рассказали Лосеву, что его предшественника застрелили во время атаки в спину. Дисциплина была низкой, отмечались факты дезертирства.

Через неделю роту отправили на позиции, там случилось новое «ЧП». Боевое охранение из трех бывших зеков задержало ночью в степи женщину с двенадцатилетней дочкой. Бывшие зеки привели женщин к себе в землянку, где обеих изнасиловали. Утром об этом стало известно Лосеву, он приказал выстроить личный состав и провёл мать перед шеренгами.

– Вот эти, – показала она пальцем на насильников.

– Три шага вперед! – приказал ротный, расстегнув кобуру «ТТ».

Двое, понурясь, вышли, а третий отказался.

– Да пошел ты, – харкнул на землю.

В ответ грянул выстрел. Бывший зек рухнул на землю, посучил ногами и затих.

Подельников Лосев приказал взять под стражу и вместе с женщиной и ребенком отправил в штаб. Вскоре оттуда нагрянул особист на мотоцикле и взял с Николая объяснение. Пряча бумагу в полевую сумку, спросил:

– Зачем одного расстрелял сам?

– Чтоб другим было неповадно, – буркнул лейтенант. – По военному времени имею право.

– Ну-ну, – хмыкнул контрразведчик и укатил обратно.

Ночью поступил приказ о начале наступления, утром Лосев повел роту в атаку. В спину никто не выстрелил, поставленную задачу штрафники выполнили. Потом были ещё бои, переменный состав менялся. Сорок третий год Николай встретил старшим лейтенантом и был принят в ряды ВКП(б).

На Дону получив контузию, попал в госпиталь. После выписки назначили начальником штаба штрафного батальона 1-го Украинского фронта. Во время Львовско-Сандомирской операции[1] командир батальона погиб при бомбежке, Лосев занял его место. Победу встретил в Бреслау.

И теперь вместе с заместителем Каламбетом и начальником штаба Орешкиным возвращался из штаба дивизии, куда отвозили списки личного состава. Штрафные подразделения упразднялись, переменный состав подлежал реабилитации с последующим направлением в другие части или демобилизации. Постоянный зачислялся в резерв до особого распоряжения.

В штабе случайно узнали, что на Мензель-штрассе поляки открыли ресторан. Орешкин предложил там отобедать.

– Командир, ты когда последний раз был в ресторане? – начштаба спросил майора, когда, выйдя из здания, шли к машине.

– Не приходилось, – пожал тот плечами. – Сразу после школы училище, потом война.

– А ты? – взглянул Орешкин на Каламбета.

– За неделю до неё. Обмывал с сослуживцами очередное звание.

Каламбет был самым старшим из троих. Войну начал капитаном, под Харьковом. За отход с позиции был разжалован в лейтенанты и после этого сам напросился в штрафбат, где дорос до заместителя командира батальона. Орешкин же до недавнего времени являлся ротным, штаб возглавил на подступах к Бреслау. За время совместной службы все притёрлись друг другу, отношения были, можно сказать, дружеские.

Вскоре выехали к перекрестку, по булыжникам цокал копытами эскадрон казаков. Сразу за командиром в первом ряду растягивал меха гармошки чубатый парень в кубанке.

– душевно выводил чистый высокий голос

– дружно потягивала ещё полтораста глоток.

– Хорошо поют, черти, – притормозил Лосев, пропуская всадников, и свернул направо.

– Точно Мензелыптрассе, – указал Орешкин на надпись готической вязью на стене разбитого до нижних этажей дома.

– Эта вроде целее других, – оценил с заднего сидения Каламбет.

Многие дома на улице действительно сохранились, как и трамвайные пути, и посеченные осколками деревья (на некоторых зеленели листья). Людей на тротуарах здесь было чуть больше, а транспорта меньше. Часто попадались открывшиеся магазины и лавки. Иногда – «блошиные рынки». Там что-то меняли, продавали и покупали местные обыватели.

– Хозяйственный всё-таки народ фрицы, – покосился на них Лосев. – Вчера воевали, сегодня уже торгуют.

– Это силезские немцы. Изначально, в десятом веке, Бреслау звался Вроцлавом, и тут жили поляки. Затем их вытеснили германцы, – со знанием дела поведал Орешкин, в прошлом студент истфака.

– Тогда ясно, почему город передаем «ляхам», – хмыкнул Каламбет. – Они дадут этим силезцам жизни.

– Что-что, а загребать жар чужими руками умеют, – согласился Лосев. – Те ещё вояки.

Союзников все трое не уважали, на что имелись причины.

Во время Висло-Одерской операции армия Войска Польского особой отваги не проявляла, а порой срывала поставленные перед ней задачи. При наступлении на Сандомирском плацдарме в составе 1-го Украинского фронта её части не смогли прорвать на порученном участке немецкую оборону. За них это сделали штрафники. Тогда батальон Лосева потерял половину личного состава, и Николай после боя дал в морду польскому комполка.

На следующий день остатки штрафбата перебросили на другой участок, операция продолжалась. После её окончания батальон пополнили, и дивизия, которой тот был придан, в составе других двинулась на Бреслау. История последствий не имела.

– Вроде то, что нам нужно, – сказал Орешкин, заметив на одном из зданий вывеску «Restauracja Konspira».

Юркая машина пересекла трамвайные пути и, развернувшись, подъехала к ресторану. У тротуара стояли трофейный «опель» и наша «эмка», припарковались рядом. Лосев заглушил двигатель, вышли из кабины. Одернув гимнастерки под портупеями, направились к двери. За ней были небольшой холл. Сдав фуражки гардеробщику, поднялись по ступеням на второй этаж в зал. Под высоким потолком плавал табачный дым, слышался веселый смех и звяканье приборов. В центре на небольшой круглой сцене аккордеонист со скрипачом исполняли вальс Шуберта.

– Ничего шалман, прямо как у нас в Одессе, – растянул в улыбке губы Каламбет.

Рядом тут же возник сухонький официант в белой накрахмаленной куртке:

– Цо паны бажают?

– Выпить и поесть, – ответил Лосев.

– Пшепрашем, – указал рукой на освободившийся столик у окна, с которого второй официант убирал посуду, а когда гости расселись, поспешил выполнять заказ. Спустя короткое время на столе появились холодные закуски, домашней выпечки белый хлеб и графин янтарной зубровки. Каламбет, вынув пробку, тут же наполнил стаканы. Молча сдвинув, выпили, налегли на закуску.

Как только всё съели, официант доставил горячее – красный наваристый борщ и рубленые бифштексы с молодым картофелем, посыпанным укропом. Под них приняли по второму.

– Да, так жить можно, – когда закончили обед, оценил Орешкин.

Заказав по чашке кофе, расплатились, дали официанту на чай, закурили и с интересом оглядели зал.

Народу в нём хватало. Советские офицеры различных родов войск, в том числе военные моряки, польские союзники и даже гражданские. Одни были с женщинами, другие без, все раскрасневшиеся и оживленные.

Веселье нарушило появление польского патруля: офицера в чине поручика и двух солдат в конфедератках[2] и с красными повязками на рукавах. Махнув музыкантам рукой (те прекратили играть), старший громко объявил о проверке документов. Несмотря на окончание войны в городе по ночам стреляли, действовал комендантский час и солдат поодиночке не увольняли. Бегло просмотрев документы у двух польских жовнежей с дамами за соседним столиком, патрульные подошли к Лосеву с товарищами.

– Предъявите ваши, – сказал на русском поручик. Был он среднего роста, угрюмый и с тяжелым взглядом. Все трое извлекли из нагрудных карманов гимнастерок и протянули удостоверения начальствующего состава РККА[3]. Сверив фото на них с лицами и полистав, поручик вернул документы Лосеву с Каламбетом, а последнее удостоверение задержал.

– Непорядок.

– В смысле? – удивленно поднял брови Орешкин.

– Судя по погонам, вы капитан, а в документе значится старший лейтенант.

– Месяц назад присвоили, не успел сменить.

– А ещё похожи на одного разыскиваемого, – процедил поляк. – Попрошу проехать в комендатуру.

– Слушайте, вы, – закипая гневом, поднялся со стула Лосев. – Это мой начальник штаба и никуда он не поедет, – отобрав удостоверение, вернул Орешкину.

– Цо?! – пошел пятнами по лицу поручик. – Забираю всех троих!

И стал расстегивать кобуру.

Не успел. Лосев сгреб поручика за плечи и выкинул в открытое окно.

– Матка боска! – донесся визг, за ним шлепок.

Один патрульный лапнул на груди НИШ[4].

– Не вздумай, – выхватили пистолеты Орешкин с Каламбетом.

Кругом наступила тишина.

Все трое покинув зал, быстро спустились по ступеням вниз и, прихватив в гардеробе фуражки, оказались на улице. Под окном прохожие поднимали с тротуара поручика. Голова у того болталась, кто-то звал врача.

Запрыгнули в «джип», взревел мотор. Развернувшись, покатили обратно.

– Вот суки, испортили обед, – пряча удостоверение в карман, сказал Орешкин.

– А ловко ты его комбат, – рассмеялся Каламбет. – Надолго запомнит.

Минут через двадцать, миновав центр, выехали на южную окраину.

В десятке километров от неё, в лесу рядом с озером, в брошенном эсэсовцами военном городке дислоцировался батальон. Его списочный состав составлял шестьсот человек, после штурма осталось триста двадцать пять. Остальные, искупив вину, погибли или лежали в госпиталях.

Часовой, подняв шлагбаум, козырнул. «Джип» вкатился на территорию и, описав дугу, остановился перед затененным соснами особняком с красной черепичной крышей. Внизу находился штаб, на втором этаже жили офицеры. Перед зданием серел плац, по сторонам располагалось несколько казарм, возле них слонялся, дымил махоркой и загорал на травке переменный состав. На спортивной площадке босяком гоняли мяч две команды.

Выйдя из машины, все трое зашли в штаб, дежурный доложил: «Товарищ майор! Происшествий в батальоне нет. Личный состав отдыхает».

– Добро, – кивнул Лосев. Поднялись на второй этаж.

– Может, искупнемся? – предложил Орешкин, когда шли коридором. – Вон как запылились. И чихнул.

– Не помешает, – толкнул одну из дверей комбат. – Встречаемся внизу.

Комната, которую занимал Николай, имела два окна и всю нужную для проживания мебель. При драпе оставили бывшие хозяева. Расстегнув ворот гимнастерки, Лосев определил на вешалку планшетку, взял с умывальника кусок мыла и, завернув в вафельное полотенце, направился обратно.

Вскоре, оставив позади казармы, они шли по лесной тропинке к недалекому озеру, блестевшему под июльским солнцем. В кронах деревьев щебетали птицы, на полянах золотились россыпи одуванчиков.

На зеленой травке у берега, в тени дуба сидел человек с коротким седым ежиком, в белой рубахе и галифе. Рядом на рогульках висел котелок (под ним сухой хворост), сбоку лежал вещмешок. В воде у зарослей камыша возились с бреднем ещё двое.

При виде подходивших офицеров человек в галифе хотел встать.

– Сидите, Андрей Иваныч, – махнул рукой комбат.

– Что? Решили сварить уху? – кивнул заместитель на напарников.

– Решили, – улыбнулся седоголовый.

– Хорошее дело, – одобрил Лосев, и все трое направились к песчаной косе неподалеку. Вода там лучше прогревалась.

Говоривший с ними в недалеком прошлом был подполковником, командиром артиллерийского дивизиона[5]. По пьяной лавочке повздорил с замполитом, тот обвинил комдива в нелюбви к Сталину. Доказывая обратное, всадил майору пулю в лоб, комиссара с почестями закопали. Родным ушло извещение «пал смертью храбрых». Виновного же, лишив звания и орденов, отправили в штрафбат. Теперь, как другие, оставшиеся в живых, ждал реабилитации.

На косе офицеры разделись, аккуратно сложили обмундирование (сверху пистолеты в кобурах) и, белея телами, с гоготом помчались в воду. Она была прозрачной, в меру холодной и приятно освежала.

Пока Каламбет с Орешкиным плескались у берега, Лосев саженками сплавал к другому берегу, метрах в ста. Там выбрел на глинистый откос, забрался на склонившуюся к озерной глади иву и сиганул головой вниз. Вынырнул почти на середине, так же резво замелькал руками обратно.

– Ну и здоров ты, командир, – оценил заместитель, а начштаба рассмеялся, – я уж подумал, утонул.

– Это вряд ли, – Лосев шевельнул мускулистыми плечами с пулевой отметиной на одном. Бок украшал второй шрам, от осколочного ранения.

Накупавшись и вымывшись с мылом, все трое улеглись на тёплый песок и замолчали. Солнце клонилось к закату, над водой мелькали стрижи, где-то в лесу вела счёт годам кукушка.

– Даже не верится, что кончилась война, – мечтательно глядя в небо, произнёс Орешкин. – Демобилизуют, вернусь к себе в Казань, закончу университет и стану преподавать историю. А вы? – повернул голову к товарищам.

– Я кадровый, – зевнул Каламбет. – Буду служить дальше.

– И я, – чуть помолчал Лосев. – Дома никто не ждет.

– Это как? – сделав удивленные глаза, приподнялся на локте Орешкин. – Совсем никто?

– Совсем, – вздохнул комбат. – Отец у меня был военный летчик, погиб в тридцать девятом на Халхин-Голе[6]. Мать через год вышла замуж и уехала в Ленинград. Умерла там во время блокады. Была ещё девушка. Дружили со школы, потом встречались, хотели пожениться. Не успели – началась война. Сначала переписывались, потом исчезла. О её судьбе ничего не знаю.

Опять замолчали, а когда шар солнца коснулся зубчатых вершин леса и от воды потянуло прохладой, стали собираться. Натянули гимнастерки, бриджи и сапоги, затянули портупеи. Прихватив полотенца, пошагали обратно.

Теперь у дуба потрескивал огонь, на нём, издавая манящий аромат, побулькивал котелок. На расстеленной плащ-палатке лежал кирпич черняшки[7], несколько пупырчатых огурцов, ложки и немецкая, в войлочном чехле фляга.

– Давайте с нами, – поднял глаза бывший подполковник, напарники поддержали.

– Спасибо, ребята, – отказался Лосев. – Как-нибудь в другой раз.

– А во фляге что? Спирт? – ткнул в неё пальцем Каламебт.

– Нет, шнапс, – сказал усатый крепыш. – Он того, слабенький.

– Можно задержаться до вечерней поверки?

– спросил второй, в прошлом лётчик.

– Хорошо, – разрешил комбат, и они пошли дальше.

В части роты шли на ужин в столовую, офицеры тоже подкрепились за своим столом, после чего занялись текущими делами. Далее состоялись вечерняя поверка и отбой («рыбаки» вернулись вовремя). Плац перед казармами опустел, по нём у бегала стайка бродячих собак, выставленные на ночь посты охраняли территорию.

Когда на землю опустилась ночь и в небе зажглись звёзды, Лосев в начищенных сапогах и чисто выбритый зашел в комнату Каламбета. Тот в майке и трусах, лёжа на койке, дымил папиросой и листал трофейный журнал с картинками.

– Я отъеду до утра. Если что, где искать меня, знаешь.

– Добро, командир, – ответил заместитель.

Выйдя, майор спустился по ступеням вниз. Дежурный лейтенант за стойкой, встав, козырнул. Хлопнула входная дверь.

На улице было тихо и свежо, в траве стрекотали сверчки. Обогнув здание, Лосев проскрипел сапогами по гравийной дорожке к трём кирпичным боксам у ограды. Отпер ключом дверь крайнего, распахнул створку и вошел внутрь. Через пару минут оттуда выкатился трофейный «цундап» с коляской, Николай слез с седла и закрыл бокс. Снова уселся, включил скорость, мотоцикл с тихим рокотом двинулся к КПП. Остановившись у него, Лосев просигналил, из будки выбежал часовой и поднял шлагбаум. Набирая скорость, машина исчезла в темноте.

Отъехав от части пару километров, майор свернул с асфальта на проселочную дорогу, луч фары высветил по сторонам сосновый бор. Потом он кончился, «цундап» спустился в низину и по каменному мосту пересёк реку. За ней находилось небольшое местечко с кирхой[8] в центре, застроенное одно- и двухэтажными домами. Лосев свернул на одну из улиц. Миновав два особняка, въехал по короткой аллее во двор третьего. Заглушил мотор, погасил фару и слез с седла. Отряхнул рукой бриджи[9] и поднялся на увитое плющом крыльцо. Дважды крутнув флажок звонка, стал ждать.

В одном из окон наверху возникло пятно света, через минуту из-за двери тихо спросили:

– Кто?

– Это я, Злата. Николай.

Внутри провернулся ключ, брякнул запор, комбат переступил порог. Шею тут же оплели горячие руки, губы слились в поцелуе. Чуть позже оба голые лежали на кровати в одной из комнат второго этажа. Майор курил, а женщина, опершись на локоть, перебирала его волосы. На вид ей было лет двадцать пять, стройная и красивая блондинка.

Знакомство состоялось вскоре после капитуляции Бреслау. Штрафбат сначала разместили в этом местечке под названием Крафтборн. Там уже стояла какая-то тыловая часть, и, проезжая улицей, Лосев услышал доносившиеся из особняка крики.

– Ну-ка туда, – приказал сидевшему за рулем сержанту.

Тот свернул в аллею и тормознул у входа. Взбежали на крыльцо, Лосев рывком открыл дверь. В холле на ковре два пехотинца насиловали молодую женщину. Один держал за руки, а второй, задрав платье, ловил ноги. Та отчаянно лягалась и визжала.

– А-атставить! – рявкнул майор, выхватив «ТТ». – Перестреляю, гниды!

За спиной лязгнул автоматный затвор, оба насильника, побледнев, вскочили.

– Пошли вон! – махнул Лосев стволом на дверь.

Топоча кирзачами, пехотинцы ломанулись к выходу.

– Шевели копытами! – дал последнему здоровенного пенделя сержант.

Женщина оказалась чешкой по имени Злата, служила в этом доме гувернанткой. С её слов, за месяц до подхода советских войск хозяева уехали в Швейцарию, поручив ей сторожить усадьбу.

– Я извиняюсь за этих солдат, они сюда больше не вернутся, – сунул пистолет в кобуру Лосев. – В городе будет стоять моя часть, гарантирую спокойствие и порядок.

– Благодарю, пан офицер, – утерла гувернантка слезы.

– Кстати, – окинул глазами холл и лестницу, ведущую на второй этаж. – Не могу ли я здесь на время поселиться?

– О да, – часто закивала Злата.

– В таком случае не прощаюсь, – и вышел вместе с сержантом. Женщина проводила взглядом.

Разместив батальон в школе на площади и в пустующих домах, к вечеру Лосев вернулся. Сержант внёс в прихожую чемодан и туго набитый вещмешок, после чего уехал. Чешка показала майору комнату на втором этаже, а потом они вместе поужинали на кухне привезенными продуктами.

– Всё, что осталось, ваше, – кивнул на мешок Лосев.

– Декуи, – опустила ресницы Злата.

А ночью он проснулся в своей кровати от объятий.

– Либеш се ми[10], – шептала чешка, прижимаясь гибким телом. Дальше они любили друг друга до утра. Женщины до этого у Лосева были, в госпитале и на переформировке, чешка стала очередной.

Вскоре батальон передислоцировали в брошенный военный городок, откуда по ночам майор наведывался к подруге. Иллюзий на дальнейшее оба не питали, то была временная связь.

Загасив в прикроватной пепельнице окурок, Николай приобнял Злату, и они уснули. С неба в открытое окно глядела желтая луна.

В четыре утра мотоцикл катил обратно, на востоке алела заря. От основной трассы отходила асфальтированная дорога. Бросив в ту сторону взгляд, комбат поёжился. Километрах в семи от развилки находился концентрационный лагерь смерти, о нём нём узнали случайно.

На следующий день после размещения в Крафтборне Лосев вместе с Каламбетом, оставив батальон на Орешкина, выехали за город для знакомства с окрестностями. Заметив эту самую дорогу с указателем «Aussenkommandos», комбат приказал водителю туда свернуть.

Минут через десять дорога спустилась в обширную зеленую долину, окруженную высокой оградой из колючей проволоки с караульными вышками по углам. За колючкой виднелось административное здание и казарма. Дальше шли плац и три ряда бараков, меж которых мелькали люди в белых халатах. На другом конце огороженной территории находились ещё какие-то строения и высокая кирпичная труба.

Въехав в открытые ворота, «джип» подрулил к зданию. У дверей стояли «эмка» с водителем внутри и несколько грузовиков с тентами, на всех – красный крест. Рядом прохаживался пожилой часовой с винтовкой. Из одной полуторки несколько солдат нестроевого вида выгружали какие-то тюки и ящики. Затормозив рядом, автомобиль остановился.

– Что здесь за часть, отец? – вышли из кабины офицеры.

– Отдельный санитарный отряд, товарищ майор, – приложил к пилотке руку пожилой часовой.

– А как увидеть начальство?

– Вон оно идёт, – часовой кивнул в сторону.

От казармы по бетонной дорожке к ним направлялись двое. Седоголовый старичок с бородкой клинышком, в форме подполковника медицинской службы и лет тридцати женщина-капитан.

– Чем обязаны? – подойдя ближе, близоруко прищурился подполковник.

Лосев с Каламбетом представились, после чего мужчины обменялись с рукопожатиями.

Подполковник, назвавшийся Семеновым, был из армейского САНУПРА[11], женщина – начальником его санитарного отряда по фамилии Цветкова. Лосев сообщил, что он командир дислоцирующейся в Крафтборне части и заехал узнать, что здесь за объект.

– Немецкий лагерь смерти, – ответил подполковник. – Один из восьмидесяти на территории Восточной Пруссии. При отступлении эсэсовцы не успели уничтожить всех узников. Тех, что остались, выхаживаем на месте. Нетранспортабельны.

– И сколько их здесь? – кивнул на бараки Каламбет.

– Полторы тысячи. Ну ладно, товарищи, мне надо ехать, – взглянул на наручные часы. – Если имеются ещё вопросы, Ольга Петровна на них ответит. Прощайте.

Козырнув, направился к «эмке». Зарокотал мотор, машина выехала за ворота.

– Так как насчет вопросов? – обратилась начальница к офицерам.

– Не имеем. Всё ясно.

– Может, желаете осмотреть лагерь? Увидеть, что такое нацизм.

– На фронте уже видели. Спасибо, – нахмурились.

– Такое вряд ли, – горько сжала губы.

– Хорошо, ведите, – принял решение майор.

Для начала зашли в казарму, пропитанную запахами хлорки и лекарств. Вдоль стен тесно стояли койки. На них лежали обтянутые кожей серые скелеты, их обихаживал медперсонал.

– Здесь у нас лежачие, с тяжелой формой дистрофии, многие безнадежны, – обвела капитан помещение рукой.

– Ольга Петровна, камфара заканчивается, – подошла от одной из коек усталая медсестра.

– К вечеру из Бреслау подвезут ещё. Пока колите заменители.

– Майор, – прохрипели с койки рядом.

– Слушаю тебя, браток, – наклонился Лосев.

– Отомстите за нас, – горячечно заблестели глаза… Погасли.

Цветкова тоже наклонилась, пощупав пульс, и подозвала санитара: «В мертвецкую». Тот, молча кивнув, натянул умершему на голову простыню.

Вышли на свежий воздух.

– Здесь все русские? – нервно закурил Каламбет.

– Нет, – покачала головой капитан Цветкова. – Большинство поляки, чехи и евреи. В сорок первом было три тысячи советских военнопленных, осталось пятьдесят восемь. Ну что? Идём дальше?

– Идём.

В бараках было то же самое. Похожие на мумии люди на нарах, ставящие им капельницы сёстры, кормящие и поящие санитары.

– Эти будут жить – уверено сказала Цветкова. – А теперь покажу главное.

Направились во вторую часть лагеря, отделенную от первой колючей проволокой, тоже с открытыми настежь воротами. Зашли в обширное, похожее на склад помещение.

– Основное производство в лагере – каменоломни в двух километрах. Здесь вспомогательное, – сказала женщина. – Вот в этом отсеке, – подвела к крайнему отсеку с многочисленными тюками, – волосы заключённых. Шли для изготовления матрацев на подводные лодки. Тут (перешли к соседнему, со штабелем ящиков) мыло из жира заключённых. А вон в том, – показала пальцем, – мешки с пеплом для удобрения полей.

– Н-не может быть, – побледнели офицеры. – Что же это такое?!

– Обыкновенный фашизм. В завершение покажу их фабрику смерти. Это тоже надо видеть.

Словно сомнамбулы, прошли за Цветковой к зданию, что сначала посчитали котельной. Ошиблись. То был крематорий, где сжигали людей. Внутри имелись три футерованные[12] печи с железными лотками, белесый пепел, остатки костей и черепов.

У Лосева с Каламбетом зашевелились волосы под фуражками. Назад шли молча, до боли сжав зубы и кулаки.

– Спасибо, Ольга Петровна, теперь будем знать, – простились за руку с Цветковой.

– Главное, чтобы не повторилось, – жестко сказала она. – Никогда.

Вернувшись назад, Лосев вызвал к себе помощника по тылу.

– Тут на складе я видел сотню складных кроватей и матрасы.

– Есть такие, – ответил старший лейтенант.

– А что имеется из трофейных продуктов?

– Много всего. Фрицы, убегая, бросили.

– Загрузишь два грузовика кроватями и продовольствием, отвезёшь в концентрационный лагерь. Сдашь капитану Цветковой. Куда ехать, мой водитель покажет.

– Разрешите выполнять?

– Давай…

…Закатив «цундап» в бокс, Лосев притворил створку и пошагал в штаб.

Сонный дежурный, встав, изобразил строевую стойку, комбат в ответ махнул рукой и поднялся на второй этаж. Вошёл внутрь своей комнаты, повесил на вешалку фуражку. Расстегнув, снял портупею с кобурой и гимнастёрку, определил на вешалке рядом с фуражкой и, усевшись на стул, стащил сапоги. Через минуту с кровати раздался храп.

Проснулся в семь, бодрым и отдохнувшим. За окнами на плацу шла зарядка. Умывшись, побрился опасной бритвой, сполоснул лицо «Шипром» и вместе с другими офицерами сходил на завтрак. Далее начались политзанятия, после них вернулся к себе и занялся служебной документацией. С окончанием войны её стало много больше.

Когда дело подходило к концу, в дверь постучали.

– Да, – поднял голову от бумаг.

– Товарищ майор! – возник на пороге помощник дежурного. – На проводе начштаба дивизии.

Быстро спустились вниз, лейтенант из-за перегородки подал трубку.

– Здравия желаю, товарищ полковник! – приложил к уху.

– И тебе не хворать, – донеслось издалека.

– Слушай приказ. В квадрате 4715 обнаружена остаточная группа немцев. К тебе выехал Артюхов из разведотдела с более детальной информацией. Выдвинуться в квадрат и уничтожить. Об исполнении доложить. Удачи.

– Слушаюсь, – вернул лейтенанту трубку.

– Боевая тревога!

На улице тоскливо завыла сирена. Из казарм, получив оружие, вываливал и строился на плацу личный состав.