Луиза

Жак Ширак сменил Франсуа Миттерана на посту президента Республики, Совет Безопасности ООН принял резолюцию по Ираку № 986 “Нефть в обмен на продовольствие”, а мэтру Луизе Блюм исполнилось двадцать пять лет. Это высокая молодая женщина, ей ничего не страшно и уж точно – произносить перед коллегами речь на дурацкую тему “Почему консьержка на лестнице?”[2].

Конференция Беррье – это шуточный конкурс ораторского искусства среди членов парижской адвокатской коллегии. Молодые адвокаты должны продемонстрировать перед лицом опереточного председателя, почетного гостя (на этот раз писателя) и суровых, непреклонных присяжных виртуозность и чувство юмора. Это соревнование в высшем пилотаже, попасть туда мечтают многие, число избранников невелико. Луиза среди них, она вытянула тему за полчаса до начала, быстро набросала план, подобрала аргументы, записала выражения, которые ввернет в свою импровизацию. Ей надо сделать всё, чтобы помешать двенадцати готовым накинуться на нее заседателям растерзать себя; она собирается, как это принято, перевести рассуждение в более высокий регистр – представить всю жизнь огромным домом. Поскольку гость – писатель, она процитирует Жоржа Перека, упомянет его “Жизнь, способ употребления”, проведет изящную параллель между лестницей, соединяющей этажи, и законом, этим общим домом для всех людей, установит связь между порядком в доме и в обществе, между консьержкой, сторожащей подъезд, и стражем закона.

Но прежде всего аудиторию надо рассмешить. Это она умеет: – Дамы и господа, уважаемый господин председатель, уважаемые господа присяжные, мне трудно судить, но я предполагаю, что тему о консьержке на лестнице предложили члены судейского корпуса, большие любители карабкаться по карьерной лестнице. Консьержкам это вряд ли по душе – ходят всякие, суд там или не суд, а грязи с улицы нанесут, спасибо еще хоть не ссут. Консьержке жилось бы спокойней, если б людей не пускать, только как их не пустишь – когда каждая прется и каждая такая… еще и норовит ее, консьержку, оскорбл… Нет, господин председатель, договаривать я не стану. Тут, в зале, как‐никак, моя мать, и мне при ней играть в такие игры слов неловко. Уж лучше останусь немой. “Уборка – тяжкое бремя”, – говаривал Моэм. Но мы‐то ничего не моем, моет лестницу только консьержка, хотя ее мой не мой… Луиза рассыпает дешевые каламбуры, изощряется в словесных выкрутасах, публика свистит, аплодирует, топает ногами. Луизины друзья пихают друг друга локтями: отличное начало, она в ударе!

Так и есть. Луиза продолжает эту игру минуты три. Разгоняется, повторяет тему, чтобы выиграть время:

– Итак, дамы и господа, почему же консьержка на лестнице?

Тут она умолкает. В скупо отмеренное время конкурсной речи врывается пауза. Пауза длится, друзья Луизы переглядываются с нарастающим беспокойством. У нее остается всего лишь несколько минут.

Луиза замерла с каким‐то отрешенным видом. Щеки ее побледнели, голубые глаза опустели. Что‐то определенно происходит, молчание делается еще глубже, повисает неловкость, это вам уже не театр.

– О да, я знаю, почему консьержка на лестнице.

Голос Луизы изменился, потускнел. Она больше не смотрит в свои записи, нет больше ораторского пыла, осталось только напряжение. Луиза прерывисто дышит, смотрит куда‐то поверх зала.

– …мы в 1942‐м году. Консьержка на лестнице, а за ней следом поднимаются два полицейских в кепи…

…она на лестнице ведь так написано на табличке прикрепленной к двери ее каморки консьержка на лестнице…

…мадам они ей говорят будьте добры скажите на каком этаже живут Блюмы? Блюмы как Леон Блюм

…консьержка отвечает они спрашивают и консьержка отвечает Блюмы живут на пятом этаже квартира слева

…так она им и говорит

…конечно

…и это правда Блюмы живут на пятом этаже в квартире слева

…кто она такая консьержка чтоб не отвечать полиции когда полиция ей задает вопрос

…и полицейские звонят в квартиру Блюмов

…Блюм это “цветок” по‐немецки все знают

…цветок как в песенке Марлен Дитрих Sag mir wo die Blumen sind скажи мне где цветы?

…и полицейские забирают их всех – всех Блюмов собирают как цветы

…месье-мадам добрый день

…французская полиция

…пройдемте с нами

Да ранний час но вещи лучше взять с собой вы можете немного задержаться

…и Блюмы собираются

…будьте добры поскорее

…Блюмы спускаются по лестнице с пятого этажа и дети с ними

…и дети

…Саре семь лет Жоржу десять

Мы просто уезжаем дети Жорж помоги маме нести чемодан он тяжелый и вот мы все уже в автобусе автобус номер С как в книжке “Упражнения в стиле” сто раз одна и та же история только у нас автобус СС кроме Блюмов тут сидят Штерны Коганы рабочие портные парикмахеры вы спросите почему парикмахеры как в том анекдоте еще конечно должностные лица и адвокаты то есть простите бывшие должностные лица бывшие адвокаты

Да, статус сорокового года распространяется на Блюмов[3] а статус применяют судьи они его применяют и к счастью тут есть должностное лицо это консьержка на лестнице стоит ее спросить и она скажет на каком этаже она ведь лицо должностное и закон есть закон следующее дело пожалуйста что там у нас а-а дело Фофана еще один без документов но у него хоть адвокат имеется мне очень жаль месье Фофана но как говорил Жюль Ренан правосудие сделали бесплатным но не обязательным ха-ха-ха

И вообще dura lex sed lex короче говоря коридоры Дворца правосудия эти прекрасные коридоры в то время были Judenfrei да Judenfrei свободные от евреев от Блюмов свободные мы же все как‐никак присягнули на верность Маршалу то есть не все то есть все кроме судьи Дидье[4] вечно я про него забываю про знаменитого чудака он сказал Нет нет простите я не буду давать присягу это выше моих сил он единственный однако дамы-господа он жертвовал собой это был символический жест а было сдается мне еще много очень много других которые тоже сопротивлялись да-да я так думаю

Как бы то ни было все хорошее рано или поздно кончается и все это однажды прекратилось зло проиграло добро победило война ура закончилась и всё стало как прежде всё-всё посмотрите вот адвокаты они как прежде выступают во Дворце правосудия и судьи по‐прежнему судят во Дворце правосудия и даже маршала

Петена самого Петена судят он очень старый но все равно надо его осудить для порядка и кто же будет судить? кого находят в судьи? это всё те же должностные лица которые ему же присягали пять лет тому назад нехорошо конечно но опять‐таки dura lex.

Петена приговорили к смертной казни а потом помиловали.

Ну а те двое полицейских скажете вы? те двое полицейских по‐прежнему работают все в том же комиссариате тот что помладше даже стал год назад бригадиром добрый день бригадир мы что же больше не здороваемся? а тот автобус С тот автобус СС отправили в починку его надо подремонтировать а то он немножко дымит ха-ха! вот именно дымит!

А что консьержка – консьержка на лестнице по‐прежнему только теперь на пятом этаже за левой дверью живут Ламберы квартира‐то опустела

вот Ламберы

там и живут с 43‐го года на пятом этаже налево

там есть вода и газ

Да мы знаем про всех кто где

автобусы консьержка полицейские

но где скажите Блюмы

где они

Sag mir wo die Blumen sind?

Sag mir wo die Blumen sind?


Луиза перешла на крик, голос ее сорвался, она умолкла и застыла. В зале тихо, только поскрипывают стулья, но от этого тишина еще ощутимее.

Луиза могла бы уже покинуть кафедру. Но это еще не конец. Она нагибается к самому микрофону и поет тихо, но очень чисто и с безупречным произношением ту песенку Марлен Дитрих, которой ее в детстве убаюкивала мать:



Она начала почти шепотом. Но с каждой строчкой пение становится все громче, все чище, заполняет зал, резонирует под сводами. Луиза поет, голос ее подрагивает, совсем чуть‐чуть.




Луиза дышит в микрофон, на миг, всего на миг звук замирает перед следующим куплетом. А потом она инстинктивно, как делала ее мать, как делала Марлен, поет на терцию выше:



Cначала никто не решался ей подпевать. Но вот тихонько подхватил мелодию, только мелодию, мужской голос, к нему присоединился еще один, и еще, и еще несколько. В зале звучит смутный гул.



Луиза замолчала, и смолкли все голоса. Опять повисла плотная, осязаемая тишина. Какая‐то женщина прижимает к глазам платок, но поздно, слеза уже скатилась по щеке. Это не мать Луизы. Луиза, не спеша и не дожидаясь, как положено, каверзных вопросов от присяжных, спускается со сцены. Да и не дождалась бы – присяжные сидят ошеломленные, а почетный председатель-писатель растерянно смотрит, как эта миниатюрная блондиночка спокойно, с сухими глазами и вновь заигравшей улыбкой, выходит из образа и идет к своим друзьям.

Первым, с грохотом опрокинув стул, встает – вернее, распрямляется во весь свой гигантский рост – и начинает аплодировать какой‐то молодой человек. За ним – и весь зал. “Браво!” – кричат в публике. “Спасибо!” – кричит молодой человек. Его зовут Ромен, Ромен Видаль. Он еще не знаком с Луизой и встретится с ней по‐настоящему много позже. Во Дворец правосудия он зашел из чистого любопытства, послушать, как соревнуются адвокаты. И еще не знает, что аплодирует своей жене.

А у Луизы только имя еврейское. Ее дед по отцу Робер Блюм, выходец из еврейской среды, но далекий от религии, женился на хорошенькой бретонке Франсуазе Ле Герек, Луизиной бабушке. При всей своей милоте она была святошей и обоих сыновей воспитала в католической вере, но толку вышло мало, потому что Огюстен Блюм, сомневавшийся, что можно ходить по водам и умножать хлебы, дал Луизе и ее сестре совершенно светское образование. И все‐таки Луиза довольно долго жила с мыслью о предке, чье имя она носила, этом еврейском деде с берлинскими корнями, уцелевшим после облавы на Вель д’Ив[5] и умершим, когда ей было всего восемь лет. Выступление на конкурсе Беррье было последней вспышкой этой национальной идентичности.