Доктора-хирурга Мишкина Евгения Львовича вызвали в горздравотдел по поводу жалобы на него. Сейчас будут обсуждать правильность действий его. Он несколько удивлен и озабочен, естественно. Пожалуй, даже обижен. Он сделал больше, чем мог, и вдруг… Почему и от кого жалоба? Сейчас будет все известно. А пока Мишкин Евгений Львович едет и перекачивает свое, возможно, праведное недоумение в не очень праведный гнев, почему-то направленный на комиссию горздрава.
Причем тут комиссия!
Приехал.
Маленькая комната. Около десяти человек, худых и полных, седых и лысых, с галстуками и без галстуков, с сигаретами и без них, сидят в разных местах комнаты, и за столами, и так, на стульях перед пустым местом. Вид почти у всех спокойный, даже благодушный. Здесь все без исключения хирурги.
Это и есть хирургическая комиссия горздравотдела, которая собирается здесь раз в неделю, для того чтобы разбирать жалобы трудящихся на те или иные неправильные, с точки зрения этих трудящихся, действия хирургов города. Это комиссия при главном хирурге города. Остальные хирурги города называют ее «черный трибунал».
Все разговаривают друг с другом, никто не обращает внимания на, так сказать, подследственного.
Наконец председательствующий, один из хирургов, сидящих за столом, постучал по нему зажигалкой.
Председатель. Ну, кажется, время. Да и ждать некого уже. Хватит манежить пострадавшего. Давайте начинать.
Один из членов комиссии, с большой нелысеющей и неседеющей шевелюрой, засмеялся:
– Если хотите, можно назвать его и пострадавшим, но сдается мне, что пострадавший не он, а вовсе… А?! – Громко хохочет. К нему присоединяется большинство присутствующих.
Председатель. Ну, пошутили, и будет. Назовем его обсуждаемым. Прошу вас, коллега. Вот вам текст жалобы. Инспектор, готовивший материал, заболел. Читайте сами, пожалуйста, вслух.
Мишкин. «Уважаемая редакция…»
Член комиссии толстый, с гладкой прической. А кому жалоба? Не нам?
Член комиссии с шевелюрой. А вы часто видите жалобы нам? Это всегда куда-то, а уж нам – откуда-то. Почему-то им сдается, что газета, партийные организации – это высшие медицинские инстанции. (Опять хохот.)
Член комиссии худой, с длинным лицом. Что зря говорить. Первый раз, что ли, пересылают нам жалобы оттуда. Читайте.
Мишкин. «Наш сослуживец, товарищ по работе, находился в больнице по поводу инфаркта сердца. Терапевты его вылечили и он должен был уже выписаться, и каково же было наше удивление, когда однажды придя в больницу, мы узнали, что наш работник был ночью разрезан хирургами, хотя он и находился в терапевтическом отделении без предварительного разговора с родственниками даже…»
Член комиссии с трубкой в зубах. Что вы читаете, как пономарь, без знаков препинания?
Мишкин. Я читаю, как написано.
Член комиссии с седой шевелюрой. Я помню, у нас в больнице пришлось тоже оперировать больного с инфарктом. У него вдруг старая язва желудка дала прободение. Все в порядке было, но на нас пожаловались: сказали, что это от лекарств. На терапевтов жаловались. Ну, им объяснили.
Член комиссии маленький и круглый. Мне тоже как-то пришлось оперировать инфарктного больного: желчный пузырь лопнул. Шутка ли! Все это было, правда, на глазах у родственников. Сами видели, какие боли, сами просили быстрее оперировать. Выздоровел мужик. Я вам скажу, что иногда, когда родственники ближе, нам бывает спокойнее.
Член комиссии самый старый. И все-таки, когда родственники не висят над душой, работать легче.
Маленький и круглый. О чем говорить? Конечно. Но скажу вам, что если их пускаешь каждый день, хоть они и лезут куда не надо все время, но спокойнее. И жалоб меньше, а это шутка ли!
Толстый с гладкой прической. Все эти жалобы лично меня не волнуют. Запишешь историю болезни как следует быть – все, бояться нечего.
Член комиссии с шевелюрой (захохотал). О! Главное в нашем деле, сдается мне, хорошо записать про то, как мы прекрасно все сделали.
Председатель. Шутки в сторону, товарищи. Читайте дальше. Зачем вы оперировали его? Что случилось?
Мишкин. Да мы… У него…
Самый старый. Читайте, читайте, все узнаем.
Мишкин. «…без предварительного разговора с родственниками даже он был оперирован, а им сказали, что его пришлось оживлять. Мы не вдаемся в подробности и детали медицины. Но результат этих действий столь печальный, что мы обращаемся к редакции с просьбой помочь нам разъяснить целый ряд недоумений».
Худой с длинным лицом. Нашли адрес! А к вам-то они не обращались с вопросами, недоумениями? Надо бы к докторам сначала.
Мишкин. Ваш вызов для нас полная неожиданность.
Маленький и круглый. Надо обязательно как следует, подробно и долго разговаривать с близкими, особенно когда оживление. Шутка ли!
Мишкин. Да мы разговаривали не раз. Пишут-то не родственники.
Маленький и круглый. Больше. Мало, значит. Шутка ли, ведь очень трудно, наверное, объяснить, что родственник их, сослуживец умер, и его пришлось оживлять. Воскрешать! – шутка ли!
Толстый с гладкой прической. А что там особенного разговаривать. Если ты все правильно сделал – ничего не страшно. Главное – записать надо. А дело известное – если жалоба может быть, лучше не связываться.
Председатель. До чего же нас испортили жалобы. Мы больше думаем о записях. Вы подумайте, что вы сказали – «не делать». А если надо?
Мишкин. Простите меня. Какие записи? Ведь есть приказ министра писать меньше, только необходимое.
Толстый с гладкой прической (быстро вынул руку из кармана и из своей большой кисти, которая, наверное, и есть «умная рука хирурга», скрутил фигу). Вот, видал! Ты прости, но все эти указания и приказы – ерунда, коту под это, вот так. Министр здравоохранения может давать любые указания, а у следователя свои инструкции. У него есть один документ – история болезни. Если там написано все – ты спасен. Не написал – погиб.
Мишкин. Так что ж, я своей историей доказываю свою невиновность?!
Толстый с гладкой прической. А то!
Мишкин. Ну уж! Есть законы права – существует презумпция невиновности. Что, я, что ли, своей историей болезни должен отбиваться от его подозрений?! Нет, я для следователя невиновен, если он подозревает – он должен доказать, обосновать свои подозрения, а не я должен отбиваться. Следователь должен отбиваться.
Член комиссии с шевелюрой. Сдается мне, что вы слишком за это понимаете, как сказали бы у нас на Привозе. Вы когда-нибудь были у прокурора, в прокуратуре? Нет. А когда вам там скажут, что вы лечили неправильно, потому что так в письме написали жена, сын, сослуживец, – вы, именно вы, а не кто другой, должны будете доказать, что правильно лечили вы, вы, а не следователь. Вы должны доказать, что вы мастер. И именно историей болезни своей! А?!
Мишкин. Да нет же! Чтобы у следователя повернулся язык слово даже сказать о неправильном лечении – мало жалобы, эту мысль надо доказать, прежде чем в слова громкие воплотить. (Все смеются.)
Член комиссии с шевелюрой. Молодой человек! Сдается мне, что все это вы читали не в медицинских журналах. Вы теоретизируете, а мы тут вас еженедельно защищаем. Спасаем.
Мишкин. Значит, надо менять систему контроля…
Председатель. Я думаю, мы дадим возможность все ж сегодня дочитать до конца, а?
Маленький и круглый. А я вам скажу, что коллега частично прав. Ну, не совсем, конечно. Уж чересчур, по молодости. С какой стати следователю-то, когда грозит не ему…
Мишкин. Но таково право…
Толстый с гладкой прической. Что ты – «право» да «право». Здравый смысл – кому что-то грозит, тот и защищается.
Мишкин. Но это здравый смысл бесправного племени. А государство должно стоять и стоит на страже личности, и вы не правы.
Маленький и круглый. Вы подождите, подождите. Мы все совершенно безграмотны. А это право – шутка ли! Так вот, в больнице у нас было несчастье – больной погиб неожиданно. Жалоба была. Так вот, мы ходили по медицинским инстанциям – человеку никакой веры. Написано или не написано и что написано. Хоть тресни. Ну, как и положено. Как и мы. И скажу вам, поверили нам только следователи. Они не бумажки взяли, а свидетелей спросили. И свидетелю, человеку, поверили. Так что частично коллега прав.
Мишкин. Вот и лучше, чем с вами, простите, я не лично вас имею в виду, чем с вами – лучше с судом. Здесь инструкции да распоряжения, а в суде закон.
Седой с шевелюрой. А мы не закон, что ли?
Председатель. Ладно, кончайте. Мы не закон – мы распоряжения, инструкция, циркуляр, методические письма. Прошу вас, читайте.
Мишкин. «Во-первых, нам не совсем ясно, как человека, лежащего с таким тяжелым сердечным заболеванием, можно оперировать…»
Самый старый. Логика поразительна! Оживление – и вдруг такой вопрос.
Мишкин. «Во-вторых, нам известно, что сегодня уровень медицины достаточно высок и оживления проводят без разрезания грудной клетки ножом, а закрытым методом…»
Седой с шевелюрой. Смотри-ка – грамотные все. Сколько вот было жалоб – все от грамотности.
Маленький и круглый. От полуграмотности.
Седой и лысый. И лечить трудно. В индусских ведах еще пять тысяч лет назад писали: «Дураков лечить легче». Боюсь, что нам сейчас лечить труднее, чем им тогда. Во-первых, дуракам-то тоже, наверное, лечить легче… (Все смеются.)
Седой с шевелюрой. Ну, древних индусов дураками не назовешь.
Член комиссии с шевелюрой. Сдается мне, что нам надо договориться о терминах. Дурак даже если узнал что-то – все равно дурак. А?! (Хохочет.)
Толстый с гладкой прической. Нет, это уже полудурак. (Все смеются.)
Самый старый. Полудураки – это мы.
Седой и лысый. Нет, мы полуумные. А ведь кто-то говорил, что знания не есть признак ума.
Председатель. Ведь так будет до завтра.
Мишкин. Я прочел недавно в одной книге, что дурак – это тот, кто считает себя умнее меня.
Член комиссии с трубкой в зубах. Тогда большинство дураков, и тогда всех лечить легче. И всем легче. Ну, давайте дальше. Вы-то уж совсем зря разговорились, коллега.
Мишкин. Я для беседы. К слову пришлось. Я ведь сейчас просто читчик.
Член комиссии с трубкой. А может, можно рассказать суть дела, а не читать все подряд?
Председатель. К сожалению, заболела инспектор, которая готовила материал. Так что мы решили экспромтом, разбираться на ходу. Но для этого нужно терпение, товарищи. Дайте дочитать.
Мишкин. «Насколько нам известно, речь шла не только об известном нам по газетам массаже сердца, т. к., по слухам, сшивали какие-то сосуды…»
Толстый с гладкой прической. Что, порвали что-то, небось?
Маленький и круглый. Воистину санпросветработа стала абсолютно вредной. Вот бы взяли да обучили всех нас контролировать работу часовщиков и мастеров телеателье. Шутка ли! Все знают, а ведь ничего не знают. Кстати, помню, пришлось оживлять одного больного – кровотечение, так я делал массаж, а помощник перевязывал сосуды в это время.
Член комиссии с трубкой. Понимаешь, да? Рассуждаешь сейчас. А ты помнишь, когда это все только начиналось и я, делая массаж сердца, порвал сосуд, и ничего нельзя было сделать? Помнишь? Ты с комиссией приезжал. Так что ты сделал со мной?! Ты же на мне камня на камне не оставил. Я до сих пор помню.
Маленький и круглый. Во-первых, мы тебя от суда спасали…
Член комиссии с трубкой. От суда! Мы всегда спасаем от суда…
Маленький и круглый. Я тогда молод был, все знал, как другим жить. Потом, сам-то я тогда никогда не делал этого…
Председатель. Между прочим, когда Барнард пересадил сердце, француз Дюбое его осудил за это, а вскоре и сам пересадил. Так что чего уж поминать.
Самый старый. А все оттого, что персонал совершенно распущен. Как это так, что известно всем о зашиваемых сосудах. И тут, конечно, уже ясна ваша вина. Никто не должен знать, что происходит в операционной.
Маленький и круглый. Ну, уж знаете! Передайте, пожалуйста, водички. Все, что происходит и у нас и где угодно, должно быть в условиях абсолютной гласности. Нет, нет! Не перебивайте. Да, да. Гласность, гласность! И чтобы не было такой ситуации, когда мы боимся ее.
Толстый с гладкой прической. Да вы что?! Мы такой психоз породим в ответ. Наша кровь, гной, грязь, осложнения приведут в ужас непосвященных. Нет, весь ужас нашей работы должен быть скрыт от всех.
Маленький и круглый. Когда-то Амбруаза Паре ругали, что он не по-латыни книги медицинские пишет. Нельзя, говорили ему, чтобы непосвященные могли читать. Врачи анафеме предавали – боялись за себя. Ничего. Все по-прежнему. От гласности плохо миру нашему не бывало.
Седой и лысый. Нет. Как сказал мудрец: «О тайнах сокровенных невеждам не кричи, и бисер знаний ценных пред глупым не мечи».
(Все кричат, перебивая друг друга. Все про гласность суждение имеют, рассуждают. Большинство за тайну.)
Председатель. Подождите! В конце концов, пора покончить с тайной и предать гласности эту жалобу. При чем тут сосуды, коллега? Это же не кровотечение – инфаркт. В чем дело? Объясните. И действительно, почему вы делали открытый массаж?
Седой с шевелюрой. Я раньше, когда шли первые оживления, тоже всегда делал открытый. А сейчас только закрытый. Это не только безопасней, но, по-моему, и эффективней.
Самый старый. А я вам скажу, что все эти оживляющие массажи сердечные – пустая фанаберия. Конечно, надо. Если человек умирает – использовать надо все; но веры в это у меня нет.
Седой и лысый. Если бы наше оживление никогда бы даже не помогало, мы должны были бы его выдумать. Если Бога даже нет, его надо выдумать. Оживление вселяет и надежду и веру; как в медицину со стороны обывателя, так и со стороны врача в свои силы.
Председатель. Минуточку, товарищи. Прошу вас, ответьте, коллега.
Мишкин. Оживление было постольку поскольку, главное…
Член комиссии с трубкой. Как вы можете говорить: «Оживление постольку поскольку». Все ж это оживление, а не перевязка. Это облегченное представление и вызывает в конечном итоге жалобы.
Председатель. А вы дайте договорить хотя бы. Я уже не говорю – дочитать. Ну, просто сил нет. Уже скоро час сидим, а даже жалобы не можем прочесть. Все-таки бюрократы нам необходимы, коль вместо суда у нас комиссии по разбору. Сейчас бы чиновник, инспектор наш, доложил бы – мы б уже к концу подошли. Будем считать сегодняшний эксперимент-экспромт неудавшимся. Продолжайте, коллега.
Мишкин (усмехнулся). Я уже запутался – на какой вопрос отвечать? А вы историю болезни тоже не читали еще?
Председатель. Нет, конечно. Все эти бумаги мы взяли в руки только что. Об этом я и говорю. Почему открытый массаж был? Зачем вскрывали грудную клетку? Что за сосуды?
Мишкин. Я об этом и хотел сказать. Я потому так на нашу «надежу-оживление» говорю, что его, по существу, в нашем обычном смысле этого слова, не было. Я оперировал его, а не массировал сердце…
Председатель. Значит, жалобщики правы? А каковы показания для операции?
Мишкин. Я об этом и говорю. У больного была эмболия легочной артерии.
(Все в том или ином варианте вскричали: «Что!», «И вы пошли!» Кто саркастически улыбался, кто махал рукой, кто разводил руками. Ясно было со стороны, что они попусту тратят время на зряшность и прожектерство.)
Худой с длинным лицом. Да, уж теперь конца не будет. Как вы могли пойти на такую авантюру?! У нас в лучших институтах с прекрасным оборудованием ничего не удается, а тут… Больные все погибают, как и не оперированные. Неужели вам надо это объяснять? Простите, может быть, о соответствии вопрос и не надо бы ставить, но вы чудак. Домой, домой пора. Хватит. Я за выговор.
Председатель. Нет, товарищи. Мы должны предоставить нашему молодому товарищу возможность полностью высказаться. Хотя, априорно, я тоже считаю это авантюрой.
Седой и лысый. Почему же авантюра?! Теоретически, если мы успеем удалить сгусток из артерии – мы спасем человека.
Самый старый. Это аксиома, трюизм! Но «УСПЕЕМ»! Вы слыхали, чтобы кто-нибудь успел? Лично я не слыхал.
Седой и лысый. Здравствуйте! В литературе мы знаем, – по-моему, во всем мире около тридцати удач.
Толстый с гладкой прической. И миллионы потерь.
Председатель. Ну, вообще-то, даже одна удача во всем мире позволяет нам совершить спасительную попытку. Миллионы потерь без этих тридцати, в конце концов. Оперируют только смертников.
Член комиссии с шевелюрой. Но попытка должна быть с годными средствами. Сдается мне, что ни один из известных мне хирургов сделать это не сумел. И не какие-нибудь, а действительно гиганты. А тут, в маленькой больничке, кидаются на больного с ножом ради какой-то химеры, с явным риском получить жалобу. Каково теперь всей больнице!
Мишкин. Но ведь мы…
Худой с длинным лицом. А вы бы, молодой человек, помолчали бы. Вы говорите, когда вас спросят. Бог знает, за что взялись, подвели под монастырь всю больницу, оторвали у нас кучу времени. Хоть бы послушали бы, что вам говорят старшие товарищи.
Мишкин (опять усмехнулся). Время не я у вас отнял. Не на меня жалоба, так другую бы разбирали.
Председатель. Не огрызайтесь. Поберегите себя.
Седой и лысый. А я вам говорю, что каждый из нас имеет право на подобные попытки. Ведь перед нами труп. А вдруг!..
Член комиссии с трубкой. Но не такому же младенцу идти на подобную попытку. Какой у вас стаж? Сколько лет…
Мишкин. Пятнадцать.
Член комиссии с трубкой. Вот видите! Мы лет по тридцать работаем, а ведем себя скромнее.
Мишкин. Годы не аргу…
Председатель. Я все-таки согласен с теоретической возможностью успеха подобных попыток. И нельзя отказывать в этом праве любому хирургу.
Член комиссии с трубкой. Да это эксперимент на людях!
Седой и лысый. Верно. Но не надо бояться этого. Это же труп. Если не на сто, так на все миллион процентов. Это эксперимент не на человеке, а на трупе.
Худой с длинным лицом. Если бы у меня в больнице кто-нибудь посмел, я бы своему молодцу вклеил бы так, что год, бы он у меня к столу не подошел бы. Пусть истории писал бы. Но этот-то сам себе зав. Зав хренов.
Маленький и круглый. А смелость какова! Шутка ли! Пойти на эмболию! А почему бы и нет! Пусть пробует. Больной-то ведь действительно практически умер. Ха – терять нечего, а приобрести можно целый мир для целого человека. С завов его снять, а попытки разрешить. Ха!
Член комиссии с шевелюрой (хохочет). И правильно. Действительно эмболия! Дыхания нет. Мертв. Пусть старается. Конечно, авантюра, но оживить можно. Пусть теоретически, но ведь это все равно труп. И меры приняли – сняли.
Самый старый. Нет. Нет. Товарищи! Не делайте такой глупости. Практически это невозможно. Больнице от этого неприятности. Жалобы идут. Сегодня он произвел негодную попытку на трупе, а завтра он начнет экспериментировать на живых людях. Я предлагаю это решительно осудить. И чтобы все хирурги города знали. Иначе мы очень скоро получим повальную игру со смертью. Этим не играют, товарищи.
(Мишкин снова усмехнулся.)
Седой и лысый. Именно что со смертью! С жизнью-то он не играл. Он играл со смертью, уже наступившей. В конце концов, мы все на пороге. Если бы меня так спасали, до конца. А?! Нет, я не вижу оснований для осуждений. Это не логика: сегодня ты обманул меня, завтра учителя, а послезавтра…
Председатель. Мы не можем осудить за то, что хирург пытался уничтожить уже пришедшую смерть.
Худой с длинным лицом. Действительно. Почему бы и нет! Пусть себе. Выговор-то можно бы и дать, чтоб больше не привязывались, но без огласки. Я бы за выговор. Пора кончать.
Мишкин. Но вы же…
Самый старый. Вот, пожалуйста. Только услышал реплику в свою защиту и тут же вступил в разговор старших. Вы же, доктор, не полноправный член нашего синклита. Мы ведь ваши действия обсуждаем. А вы слушайте, учитесь, черт возьми!
Седой и лысый (обращается к самому старому). Я с тобой уже четверть века знаком, и ты все время такой. Ты не разумный скептик, а вечно ищущий подвоха. И рот еще затыкаешь.
Самый старый. Где же я тут ищу подвоха?!
Седой и лысый. А ты не конкретно не веришь, а глобально на всякий случай не доверяешь всему.
Председатель. Ну, хватит. Мы не для этого здесь собрались. Взаимное выяснение своих характерологических особенностей не на заседаниях устраивают, а за бутылкой.
Самый старый. Я ищу не подвоха, а выясняю, нет ли за простой авантюрой вины злостной или суетной.
Седой и лысый. Вот, вот! Я и говорю, что ты не меняешься. Ты, черт побери, не от старости такой, а генетически.
Худой с шевелюрой. Ну, кончайте, время-то идет без толку.
Седой и лысый. Я помню, как двадцать лет назад он на партийном бюро разбирал мой роман с одной сестрой. Ну, было дело! Влезли они тогда не в свое дело. Все испортили, конечно. Так еще тогда он говорил приблизительно то же самое, что ищет за нашими отношениями злостной или суетной вины. Поразительно просто!
Самый старый. А девочка-то была прекрасна. Какая кожа! Где она?
Седой и лысый. Тебе-то что. Все тогда испортили. И ты тоже.
Председатель. Хватит…
Седой и лысый. Нет, ты и сейчас такой же. Я об этом и говорю. Я тебя простил, но не забыл.
Самый старый. Прекрати. В конце концов, здесь с нами молодой коллега.
Толстый с гладкой прической. Сдается мне, что вы, друзья, отвлеклись. Хотя и это все интересно. (Ха-ха!) А где та девочка?
Седой и лысый. Жива и в порядке…
Мишкин. Разрешите закурить.
Председатель. Конечно.
(Большинство закуривает. Немного молчания.)
Толстый с гладкой прической. Черт его знает. Я не знаю.
Председатель. Итак, насколько я понимаю, большинство не осуждает попытку, но и не одобряет нашего молодого коллегу. Так?
Самый старый. И все-таки я решительно осуждаю и попытку и самого автора ее.
Седой и лысый. Вот-вот.
Председатель. Я и говорю, большинство (смеется).
Худой с длинным лицом. Кому можно, а кому и нельзя. Пусть не осуждаем попытку в принципе, но осуждаем попытку с негодными средствами, как это было в данном случае.
Седой и лысый. А если не прыгать, то и не допрыгнешь.
Худой с длинным лицом. В конце концов, это неважно. Пора бы кончать. Жалоба эта гроша выеденного не стоит.
Председатель. Давайте все же дочитаем жалобу до конца. Прошу вас.
Мишкин (он в явной неприязненной оппозиции и с нарочитой иронической усмешкой). Да тут, по-моему, и жалобы-то нет.
Возгласы. Читайте. И быстрее. Вон уже сколько времени.
Мишкин, «…в результате исход для нас, сослуживцев, печальный…»
Член комиссии с трубкой. Для сослуживцев! Сильны!
Мишкин. «…Мы потеряли прекрасного работника. Он вынужден сидеть дома на инвалидности…»
(Сцена типа знаменитой «немой», но с криками и возгласами: «Как!», «Что!», «Почему!», «Не было эмболии?!», «В чем дело?! „Живой?!“» И так далее.)
Мишкин. «…В конце концов, мы не…»
Возгласы. Подождите. Объясните. Он живой? И т. д.
Мишкин. Живой.
Председатель. А что вы сделали?
Мишкин. Удалил тромб. Восстановил сердечную деятельность. Зашил грудную клетку и через месяц выписал. Теперь у него инвалидность.
Председатель. Что же вы молчали и дурили нам голову? Простите, как ваше имя-отчество?
Мишкин. Евгений Львович. Вы ж не давали мне рта раскрыть.
Самый старый. Этого не может быть, Евгений Львович.
Мишкин. Потому что этого не может быть никогда? Нет, правда. Честное слово, на инвалидности (издевается).
Седой и лысый. Успели?
Мишкин. Раз живой.
Председатель. Когда это было, Евгений Львович?
Мишкин. Около полугода назад.
Председатель. Почему же вы нигде не сделали сообщения, хотя бы на обществе?
Мишкин. Не успел.
Маленький и круглый. Ну, знаете ли! Шутка ли!
Толстый с гладкой прической. А как вы делали? Евгений Львович, расскажите, пожалуйста.
Мишкин. Да как описано.
Седой с шевелюрой. А сколько минут прошло от начала операции до удаления тромба?
Мишкин. Не больше пяти. А может, и меньше.
Председатель. Как вы успели?!
Мишкин. А мы торопились.
Председатель. Сердце обычно останавливается, если легочная долго пережата. А ведь еще и до этого препятствие мешает?
Мишкин. А это бывает от перегрузки правого желудочка. А мы случайно его поранили и тем самым разгрузили.
Самый старый. Поранили и не остановились?
Мишкин. Выпустили немного крови из правого желудочка, зажали рану и делали дальше.
Седой с шевелюрой. А дальше как же?
Мишкин. А после зашили.
Толстый с гладкой прической. У меня бы руки опустились.
Мишкин. Они у меня мысленно много раз опускались. А раньше и не мысленно.
Седой и лысый. Это уж точно уму непостижимо. Так вам всем и надо.
Самый старый. Просто не верю.
Мишкин. Ничем не могу помочь.
Самый старый. Нет, Евгений Львович, я вам верю. Факт – это факт. И все-таки трудно поверить в этот факт. Невероятно!
Мишкин. Да вы посмотрите историю болезни.
Самый старый. Обязательно! Обязательно. Изучать буду. Я вас поздравляю, коллега Мишкин. Я просто не знаю такого случая даже.
Председатель. Но почему же тогда жалоба?! Почему печальный исход, как пишут они?
Седой с шевелюрой. Как же! Что им успех! Что им наши радости, наши заботы и печали. У них свои. У них человек на инвалидность ушел. Для дела их – исход печальный. А для нас, простите, – это событие радостное. Дорогой Евгений Львович, мы вас искренне поздравляем, коллега. А жалоба…
Мишкин. Я дочитал ее до конца…
(Все гудят, не дают ему сказать.)
Председатель. Товарищи, нам же говорит что-то Евгений Львович. Дайте сказать. (Все тотчас замолкают. Слушают.) Прошу вас, доктор.
Мишкин. Я говорю, что прочел эту жалобу до конца, там вовсе…
Член комиссии с трубкой. Да плюньте на жалобу. Мы ответим…
Мишкин. Я говорю, что нет тут жалобы в конце.
Председатель. Как нет? А что там? Нам же из газеты переслали для разбора.
Седой и лысый. Переслали, наверное, не дочитав до конца.
Толстый с гладкой прической. Да и мы до конца ведь не дочитали. А что у вас с рукой, Евгений Львович? На операции?
Мишкин. На субботнике. На погрузке картошки.
Седой и лысый. Фантастика!
Председатель. Ну ладно, ладно уж. Я ж говорю, нужен чиновник для доклада. Так что же они хотят? Давайте мне, Евгений Львович, я дочитаю. «…В конце концов, мы не имеем претензий. Мы не жалуемся». Так прямо и пишут, товарищи! «Мы не понимаем». Они, во первых, не понимают, что все написанное в инстанции пересылается и все равно разбирается как жалоба, и для того мы здесь сидим. Мы должны думать, казнить или не казнить, а не казнить или награждать. Ну ладно, дальше. – «И если это велико, как говорили нам в больнице, то о великом напишите в газете. Если ординарно, но правильно – расскажите нам, чтоб было понятно. Если плохо – предупредите». Все, и дальше подписи. Ах, как некстати заболел инспектор. Собственно, все, товарищи, на сегодня. Для руководства нужен грамотный чиновник, а не специалист. До свидания. А вы чем-то недовольны, Евгений Львович?
Мишкин. Да нет. Теперь ведь всегда при эмболии придется идти на риск. Всегда придется оперировать.
Седой и лысый. Непонятно. Ну и что?
Мишкин. Кончилась свобода выбора. Каждый полученный успех лишает нас свободы выбора. Теперь не сомневаться буду я, а оперировать. Не думать, а действовать.
Самый старый. Что ж в этом плохого, если эксперимент за все уже решил?
Мишкин. А я не хочу, чтоб за меня что-то или кто-то решил, даже если я сам это породил! Я люблю сомневаться.
Самый старый. Нет, выговор, пожалуй, вам все-таки надо дать… Утешайтесь тем, что и у других теперь уменьшилась свобода выбора.
Председатель (смеется). Я ж говорю, что нам не хватает чиновника, подготовлявшего бы материал. Время позднее. До свидания, товарищи.