Чудесное равновесие нашей жизни с Гортензией сразу было нарушено, как только Сильвен вновь в нее вошел.
Нет, не в тот кошмарный вечер, когда он отнял у меня дочь. Сильвен уже появлялся за четыре недели до того, как Гортензии должно было исполниться два с половиной года. За пять месяцев до похищения. Годы спустя после его ухода с улицы Мучеников.
Почти слово в слово я помню то, что рассказала тогда об этом событии капитану Дюпуи. Этот человек всегда проявлял ко мне сочувствие, моя страшная судьба, похоже, его по-настоящему взволновала.
Словно предупрежденная шестым чувством, я сразу его увидела. Сильвен ждал меня возле министерства, на той стороне улицы, устремив на меня свой пронзительно-голубой взгляд. На его губах играла улыбка – дружеская, немного виноватая, а на лице застыло выражение заискивающего животного. Он почти не изменился: по-прежнему был строен, со смородиново-черными волосами до плеч, все так же неотразимо притягателен.
Я не притворилась, будто его не заметила, а наоборот, посмотрела ему прямо в глаза, запрещая приближаться. Несколько секунд я постояла перед ним, а затем круто развернулась и решительной походкой направилась к метро. Не знаю, как мне удалось обуздать свое волнение – я была потрясена. Один его вид вспышкой молнии вызвал к жизни все мои унижения и обиды. И речи быть не могло ни о каких уступках, он мог рассчитывать только на мое презрение.
Понимая, что Сильвен станет меня преследовать, я мысленно к этому подготовилась. И правда, с верха лестницы он меня окликнул:
– София!
Тон его был резким, почти приказным. Не услышав ответа, он меня догнал и схватил за руку.
– Мне нужно с тобой поговорить, – произнес он уже мягче, – это очень важно.
Я попыталась высвободиться, но тщетно, Сильвен держал меня крепко. Он приблизился ко мне вплотную, и я опустила взгляд, чтобы его не видеть. Ни единого слова не вырвалось у меня, ни «отпусти» или «оставь меня, я не хочу тебя видеть».
Пришлось подождать, пока он сам кончит говорить и меня отпустит. Я наклонила голову и стояла, не отводя взгляда от билетика, который трепетал, словно старался сохранить равновесие, на выступе ступеньки. Улетит – не улетит?
Но я не забыла ни слова из того, что он мне сказал тем вечером. Он, дескать, раскаялся, говорил он плаксивым тоном, он не должен был меня бросать, просто все уж так сложилось, навалилась куча дел, да и не готов он был тогда к отцовству. Сильвен называл себя безмозглым, несколько раз повторил, что «поступил, как мудак». Да, он понимал, конечно, что я вправе его ненавидеть и не хотеть больше с ним встречаться, но он надеялся все исправить и рассчитывал на мое прощение. А в конце произнес:
– Я очень хочу увидеть свою дочь. – И я почувствовала в его голосе сомнение, словно он принуждал себя, прежде чем добавить: – Прошу тебя!
В этот момент Сильвен отпустил мою руку, и я, воспользовавшись этим, быстро зашагала прочь. Не удостоив его ни взглядом, ни ответом.
И я не обернулась, когда он закричал мне вдогонку:
– Я ее отец и имею право с ней видеться!
Или он сказал «имею на нее право»? От одной этой мысли я задрожала всем телом и подумала: «Никогда!»
Решение было принято, и я не изменила его до конца.
Позже, гораздо позже, я стала спрашивать себя, а что было бы, не окажись я столь категоричной? «Возможно, тогда он бы ее не похитил», – сказала мне как-то мама, когда мы с ней об этом заговорили. В те времена, когда еще нам удавалось поговорить… Но мысль эта только вначале мучила меня, даже сейчас я твердо уверена: забрать у меня дочь – вот что было его целью. Только мне известно, до какой степени этот человек любил причинять зло другим, каким он на самом деле был негодяем. И никто не смог бы убедить меня в обратном. Ему не нужна была дочь – отомстить он хотел именно мне. Вот только за что?
Увы, для размышлений времени у меня оказалось больше чем достаточно. Конечно, он видел себя лишь в роли повелителя, а я стала ему противиться. Бедняжка Гортензия сделалась инструментом в его руках, чтобы он мог расправиться со мной. Однако в итоге я пришла к выводу, что речь шла не только о мести. В чем он мог меня упрекнуть по-настоящему? Только в том, что я запретила ему видеться с ребенком, на которого он не имел ни малейшего права, брошенным им еще во чреве матери? Нет, этот человек был настоящим безумцем, ринувшимся на поиски жертвы, чтобы удовлетворить свои садистские наклонности. После того как он меня соблазнил, я месяцами оставалась игрушкой в его руках, считая, что испытываю сильную и вечную любовь. И я стала его жертвой, когда он лишил меня дочери. Существовать Сильвен мог, только питаясь страданиями других, и ему потребовалось в конце концов мое полное уничтожение. Выбор судьбы пал на меня – наши с ним пути пересеклись, но я готова поклясться, что была не единственной его жертвой.
И все же я никогда не жалела, что запретила ему встречаться с дочерью. Гортензия была моей – не Сильвена. Он не заслуживал ее, не заслуживал того, чтобы называться отцом. Однажды он уже исчезал, а значит, лучше всего ему было снова исчезнуть, и на этот раз навсегда. Сильвен нам с дочерью был не нужен, для него в нашей жизни больше не было места.
Гортензия росла без отца и ничуть не нуждалась в нем. У нее была я, и мы вдвоем были счастливы. Ни разу не спросила она меня, где ее папа. А ведь она повидала их, пап, достаточно, например, когда они приходили в ясли за своими детьми, и те крепко обнимали их за шею. Сколько раз я с горечью наблюдала такие сцены. Но никогда, клянусь, она не задала мне такого вопроса. Разве это не доказательство, что в папе никакой нужды не было?
Вот что я ему сказала, когда мы встретились с ним во второй раз на следующий день. Как и накануне, он ждал меня, стоя на тротуаре, на противоположной стороне улицы. Я направилась к нему, не обращая внимания на его умоляющий взгляд, полный надежды. Мне были прекрасно известны все его ловушки, и я не собиралась в них попадаться. Посмотрев ему прямо в глаза, я произнесла тоном, не допускавшим никаких возражений:
– Убирайся и не пытайся больше пробраться в нашу жизнь. Ты для нас не существуешь – ни для меня, ни для Гортензии.
И тогда это чудовище разрыдалось. Очередная уловка – но я осталась холодной, как мрамор. Презрительно улыбнувшись, я сказала, что он жалок, и оставила его там, с его крокодиловыми слезами, которые нисколько меня не тронули, а лишь вызвали отвращение.
– Плачь на здоровье, я и так потеряла с тобой уйму времени, а сейчас я очень тороплюсь, мне нужно забрать из яслей дочь.
Несмотря на то что сцена была впечатляющей – посреди улицы, рядом с моей работой, я уверена, что никто не обратил на нас внимания.
Так уж устроен Париж: люди идут каждый своим путем и никому нет ни до кого дела.
Развернувшись, я поспешила к метро, настолько удовлетворенная, что бросила его там стоять с открытым ртом, что даже не подумала, что, возможно, этот человек представлял опасность. В тот момент он получил свое, а я бежала, чтобы поскорее увидеться с моей дорогой Гортензией.
Сильвен сумел мне отомстить, да еще как.
– Мне не следовало так поступать, – признавалась я позже комиссару Дюпуи. – Очень сожалею, что возбудила в нем ярость, это было непростительной ошибкой.
Комиссар тогда нашел верные слова, может быть, из сочувствия к моему отчаянию, и его голос дышал искренностью:
– Время не повернуть вспять, мадам Делаланд… Но этот Дюфайе, судя по вашим рассказам, производит впечатление, так сказать, психопатической личности. Каков бы ни был повод, рано или поздно он причинил бы вам зло. Вы не должны ни в чем себя упрекать.
По сей день я благодарна ему за эти слова и за то, что он пытался найти мою дочь и этого мерзавца и сделал для этого все, что было в его силах.
И все же могла ли я не сердиться на него, потерпевшего поражение в этих поисках, равно как и я?