Сколько раз мне казалось, что дочь где-то поблизости? Сотни раз, больше? Особенно в первые месяцы, в первые годы после похищения. Стоило мне заметить маленькую девочку со светлыми волосами, как я уже не сомневалась, что это она – моя Гортензия. Происходило это постоянно и где угодно – на улице, в метро или магазине. Безумие надежды завладевало мной, и больше я себе не принадлежала, видя только этого ребенка, напоминавшего ту, которую у меня отняли.
Я не могла сопротивляться и бросалась вдогонку. Сколько раз я приближалась в моей неутолимой надежде к чужим детям, почти касаясь их, безразличная к тем, кто был с ними рядом и смотрел на меня с подозрением и готовностью немедленно вмешаться? Несколько секунд я не отрывала от них взгляда, прежде чем убедиться в ошибке. Разочарование было настолько сокрушительным, что я и не помышляла об извинениях. Отвернувшись и почти всегда плача, я убегала, не раз услышав в спину: «Сумасшедшая!» Но разве могло это меня задеть? Я была безутешна.
В то время я исходила Париж вдоль и поперек, оттягивая момент возвращения домой и надеясь случайно встретиться с ней или хотя бы с моим палачом.
Как-то октябрьским субботним днем, ближе к вечеру, когда я выходила из «Галери Лафайет»[11], я действительно поверила, что нашла свою дочь. Я придержала дверь, чтобы пропустить вперед арабку лет пятидесяти. Белая чадра наполовину скрывала тонкое лицо женщины, которая пробиралась с трудом, обремененная множеством пакетов да еще громоздкой прогулочной коляской. Когда женщина со мной поравнялась, я невольно опустила глаза и взглянула на коляску. В ней сидела девочка, одетая в прелестное голубое пальтишко. Я готова дать руку на отсечение, что моя Гортензия была как раз такого возраста. Льняные локоны, голубые глаза, милая улыбка – это была она!
На этот раз, лишенная сомнений, я заставила себя сдержаться, чтобы не перейти к действию незамедлительно. Не так уж это было бы трудно – оттолкнуть женщину, схватить дочь и броситься со всех ног прочь, унося ее в объятиях. Но вокруг было полно людей, меня быстро бы догнали, Гортензия могла испугаться, а я не собиралась пугать дочь в момент нашего воссоединения. Я просто двинулась вслед за ними в сутолоке улицы Лафайет, несколько раз обгоняла их и оборачивалась, чтобы полюбоваться личиком дочери и убедиться, что это не сон.
Женщина свернула на улицу Рише, потом остановилась на улице Каде перед новым зданием со стеклянными дверями. Я вошла вслед за арабкой в холл, придержав за ней дверь, и сделала вид, что ищу нужное имя в интерфоне. Краешком глаза, не переставая наблюдать за ней, я увидела, как она, достав малышку из коляски, взяла ее на руки. Потом женщина вошла в лифт, прежде разместив там свои пакеты. Едва дверь лифта закрылась, я сразу к нему приблизилась и проследила, на каком этаже он остановится. Как только лифт остановился, я бросилась к служебной лестнице и взбежала на шестой этаж. Я сразу же определила квартиру – это была вторая справа, я до сих пор это помню – по шуму и голосам, раздававшимся за дверью. Звонкий голос принадлежал, как я решила, молодой женщине, которая радостно поприветствовала ребенка. Я услышала, как она поцеловала девочку и с беспокойством спросила, не замерзла ли она. Тоненькие переливы голоска Гортензии были точь-в-точь такими, как раньше, когда мы вместе играли.
Последние сомнения исчезли. Я позвонила.
Дверь мне открыла молодая блондинка с девочкой на руках. От возбуждения щечки Гортензии покрывал нежный румянец. На лице женщины отразилось удивление, как только она меня увидела, затем она любезно улыбнулась, отчего моей уверенности поубавилось. Не давая ей времени что-либо сказать, я произнесла твердым голосом:
– Вы вернете мне Гортензию!
– Гортензию?
Она была скорее удивлена, чем напугана этим чудовищным заявлением. Арабка встала позади блондинки в воинственную позу, и я увидела, как она схватила со столика бронзовую статуэтку. Тогда я, повернувшись к ней, сказала:
– Вмешиваться не в твоих интересах. – И продолжала настаивать: – Вы немедленно вернете мне дочь, или я вызову полицию!
Решительным жестом, но без всякой паники молодая женщина передала девочку-Гортензию няньке и сделала той знак удалиться. Арабка наградила меня ненавидящим взглядом черных глаз и скрылась с ребенком и статуэткой в глубине квартиры. Было слышно, как в двери повернулся ключ.
Но, когда блондинка отдавала малышку и та повернулась в профиль, я успела заметить на ее шейке довольно большую темную родинку.
На безупречно чистой, белоснежной коже Гортензии не было никаких родинок.
Я зарыдала в голос.
– Да чего вы все-таки хотите, мадам? – спросила мать девочки, по-прежнему не теряя самообладания.
Другая на ее месте пришла бы в бешенство, позвала на помощь или просто захлопнула дверь перед моим носом. Хороша же я тогда, наверное, была – вспотевшая, с блуждающим взглядом и растрепанными волосами.
Сохраняя полную достоинства невозмутимость, молодая женщина быстро окинула меня взглядом с головы до ног и вместо того, чтобы поскорее выпроводить, что я бы сделала на ее месте, предложила мне проследовать за ней в гостиную. Подчинившись, я рухнула на диван, полностью разбитая, и принялась бормотать сумбурные извинения.
– Все в порядке, Джемиля! – проговорила она громким голосом через несколько мгновений, когда мои рыдания начали стихать. – Вы можете вернуться с Виргинией и, если вам не трудно, подайте нам чай.
Молодая женщина взяла дочку на колени; ребенок испуганно махал ручонками, и мать принялась его ласкать, чтобы успокоить, и попросила меня рассказать, что произошло, подвинув ко мне чай, принесенный нянькой. Если не считать Изабеллы, я ни в ком еще не видела столько душевной теплоты. Не в состоянии больше сдерживаться, я поведала ей о своем несчастье, говорила больше получаса, и она ни разу меня не прервала.
Рассказ мой не вызвал у нее сомнений: казалось, он живейшим образом ее взволновал, до того, что она взяла мою руку в знак поддержки. Она даже предложила мне дождаться мужа, кажется, адвоката, который, по ее словам, мог дать мне дельный совет. Но я предпочла уйти, потрясенная, умирающая от стыда, и уже сожалела о своей ненужной откровенности. В дверях она меня обняла, протянув визитку с номером телефона и заставила пообещать, что я буду держать ее в курсе и как-нибудь приду в гости. «Меня зовут Таня», – сказала мне она.
Когда дверь лифта закрылась, я услышала, как маленькая Виргиния спросила тонким голоском:
– Что это за дама, почему она плачет?
А мать ответила с нежностью:
– Ах, она очень несчастна, бедняжка.
Визитку я выбросила и никогда больше там не появлялась, не в силах вновь окунуться в эту атмосферу семейного счастья.
С того дня я перестала видеть дочь в каждой встреченной белокурой девочке во время моих прогулок. Полиция уже много недель, а потом и месяцев тщетно пыталась найти Сильвена. Теперь он наверняка находился далеко, возможно, уехал из Парижа или даже страны.
На счастливую случайность я больше не полагалась.
И тем не менее разве не случай свел нас вместе в тот вечер на улице Трюден? Или это было вмешательство судьбы?
Не важно. Главное, я нашла Гортензию. Я себя не обманываю, я твердо знаю. Откуда, скажете, такая уверенность?
Материнский инстинкт – неоспоримая реальность, это нечто, затаившееся в глубине моего существа, мне подсказывало, что моя дочь рядом.
Черты ее – черты лица того ребенка, которого я воспитывала с любовью. Лицо Гортензии – лицо той взрослой девушки, которую я лелеяла в своем воображении, видела во сне, – всегда одно и то же лицо, неизменно.
И потом, еще одна деталь, которую только я могла узнать. В тот момент, когда Гортензия отдавала мне зонтик, на ее лице на долю секунды мелькнула вопросительно-лукавая гримаска, которую я так хорошо знала. Гримаска, которая появлялась у нее всякий раз, когда она протягивала мне куклу и заставляла ее поцеловать.
Это была она, я могла поклясться чем угодно. И будь я проклята, если я снова ошиблась.