Слышу нарастающий вой. Сирена несется по улицам, накатывая и отступая подобно валу. Ее тягучее и мощное, как у рога, звучание раздвигает воздух и теснит дома.
Стою посреди комнаты, вглядываюсь в зашторенные окна, за которыми летят рваные хлопья черного дыма. Запах гари давно мне привычен, я не ощущаю его, если не вижу, что и где горит. Теперь он часть города, часть воздуха и солнца, он исходит отовсюду: от домов и мусорных свалок, от еды и постельного белья, от меня.
Только замолкает накатывающий вой, как издалека летит отголосок другой сирены, и где-то совсем рядом дребезжит раскатистый голос:
– Внимание! Внимание! Жители города Разумник! В связи с биолого-социальной угрозой введен карантин и объявлен режим чрезвычайной ситуации! Для получения подробной информации включите радио или телевизор!
Сообщение повторяется три раза – и еще три после завывания сирены. И вот я уже на балконе, смотрю в открытое окно и вижу десятки – нет, сотни соседских голов, они испуганно пялятся на меня из своих незащищенных норок, точно суслики, и не двигаются, глядят во все глаза и с любопытством ждут.
– Есть последнее слово? – Хриплый голос режет слова мне прямо на ухо, но рядом никого нет, нет никого и по углам.
– Стойте! – кричу я и кидаюсь к открытой двери. – Не надо!
Бегу в коридор, но на пороге соседней комнаты застываю как вкопанный. Вокруг сразу темнеет, больше не слышу сирены, не слышу ничего, только свое тяжелое дыхание и чей-то угрожающий хрип:
– Ты ведь умный парень…
– Не убивайте его! – прошу я с мольбой в голосе, взглядом слепо ощупывая полумрак. – Он никому ничего не сделает, я полностью его контролирую!
На фоне мглистого окна отчетливо прорисовываются четыре массивные фигуры. Они стоят неподвижно, будто каменные идолы, и хотя лиц я не вижу, но чувствую, как они смотрят на меня, смотрят и раздумывают: убить его на всякий случай тоже или можно отпустить, пусть живет?
Их четверо, но говорит один. Его дыхание пропитано холодной гарью, как черный зев сгоревшего дома с обломанными балками-зубами.
– Сейчас он, может, и не опасен, – хрипит главный голос. – А потом превратится в машину для убийств и начнет охотиться на людей. И ты же будешь натравливать его на всех неугодных. На всех, кто когда-либо по неосторожности или нарочно обидел тебя. Твои одноклассники, Маря, но в первую очередь, конечно же, Рубен.
– Я никогда так не сделаю!
– Это ты сейчас так говоришь. Когда он станет твоим послушным псом, готовым исполнить любой приказ, ход твоих рассуждений сразу изменится, поверь.
– Такого не будет, я знаю! Стойте! – вскидываюсь я, заметив слабое движение среди фигур. – Он еще человек! Он еще человек!
Бросаюсь вперед, но каменные идолы перехватывают меня и оттаскивают назад.
– Куда ты, дурак!.. – бормочут они. – Заразишься ведь!..
– Ты умный парень, подумай о себе… – внушает главный голос, ввинчиваясь мне прямо в ухо.
Не слушаю, бьюсь что есть мочи, тянусь вперед, как умалишенный, пытаюсь добраться до окровавленного тела на полу…
– Марат! – Подскакиваю на кровати в кромешной темноте, весь мокрый и дезориентированный. Меня трясет, не могу отдышаться, в горле точно перегородка стоит, не пускает воздух. Легкие жжет огнем, в висках тревожно ухает: сейчас умрешь! Но вот перегородка, дернувшись, чуть-чуть отодвигается – и я судорожно заглатываю кислород, густой и пропитанный гарью, давлюсь им, кашляю и глотаю опять.
Едва стихают последние конвульсии, ссаживаюсь с влажных простыней на пол и вдыхаю легкий аромат древесины, непослушной рукой провожу по лицу. С висков сползают капли холодного и как будто чужого пота, от отвращения меня передергивает. С опаской вглядываюсь в прогорклый мрак, вслушиваюсь в звенящее безмолвие: я один?.. Стараюсь понять, где нахожусь, вернуть себе уверенность в том, кто я.
Нащупываю на запястье часы – и сразу понимаю: это не продолжение кошмара, это реальность, другой ад с другими правилами, с действующими законами физики. Кнопку подсветки нахожу сразу. Три пятнадцать ночи, пятое сентября. Это не возвращает мне уверенность в том, кто я на самом деле, но рассасывает чувство дезориентации.
Вчера был последний день моего карантина в бытовке, сегодня возвращаюсь в дом. Буду жить со всеми. Эта мысль не радует, не огорчает, не вызывает ничего, кроме тупой осознанности: город остался позади. Я в коттеджном поселке «Лесной янтарь» за много километров от эпицентра кошмара, от рассадника заразы, где вирус послужил отправной точкой всеобщего безумия.
Заученными движениями тянусь к окну и зажигаю лампу на пустом письменном столе. Болезненно сощурившись, резко отворачиваюсь и не глядя опускаю ее вниз и в сторону: лампочка слабая, но ее свет после кромешной тьмы кажется мне ярче солнца и режет глаза. Жаль, нет фонарика. Не только фонарика, у меня нет почти ничего. Одна сумка с одеждой, да и то взял ее Рубен, накидал первое попавшееся из шкафа. Все, что было мне нужно и могло бы пригодиться сейчас, осталось в городе. Или квартиру давно вскрыли и обнесли? Не удивлюсь, если она сгорела из-за пожара этажом выше или ниже. Тушить их давно некому.
Провонявшее потом постельное белье сворачиваю в куль и запихиваю в стиралку на кухне. Запираюсь в мизерной уборной и долго полощу рот и умываюсь, стараясь избавиться от навеянных сном ощущений и привкусов. Когда поднимаю голову от маленькой раковины, из зеркала на меня угрюмо глядит заросшее существо. Губы нервно сжаты, взгляд опять исподлобья, но я даже не стараюсь хмуриться… Расслабляю лицо, – уголки губ сразу опускаются, глаза потухают, проявляется болезненная усталость.
В конце лета мне исполнилось двадцать шесть. Рубен с Анфисой и Марей пришли ко мне и долго толпились у бытовки, по очереди передавали друг другу трубку телефона и взахлеб строили планы на вечеринку в честь моего дня рождения, которая обязательно – это каждый из них повторил по нескольку раз – состоится, как только я вернусь в дом. Я стоял у себя в бытовке, держал в руке трубку второго телефона, кивал в такт их словам, будто китайский болванчик, а про себя надеялся, что к моей выписке все уже забудут об этом.
Телефоны, о которых я говорю, установили здесь еще до моего возвращения. Обычные старые аппараты, такие есть в комнатах для краткосрочных свиданий в тюрьмах: для переговоров между заключенным и его близкими.
Подарков не было, но Рубен принес запеченную оленину.
– Мясо не ем, говорил уже.
За месяц отбывания карантина раз двадцать, наверно, говорил.
– До сих пор? – удивился братец. – Я думал, это уже прошло.
Маре тоже поднадоело раз за разом это слышать. Она с трудом скрыла раздражение, сразу губки поджала, засверкала глазками. По ее лицу я понял, что веду себя некрасиво и вообще от природы неблагодарный. «Хоть сегодня мог бы зажать волю в кулак и справиться со своим недугом, не переломился бы», – упрекал меня ее взгляд.
Извиняться не стал, не было сил. На поздравления едва «спасибо» из себя выдавил, какие уж тут извинения. Мне ничего не хотелось, только пусть они поскорее уйдут и наконец заберут с собой этот жареный кусок мяса, съедят сами или выкинут, мне все равно, лишь бы его здесь не было.
Рубен и Анфиса вроде не подали вида, что я их как-то задел, но Маря даже толком не попрощалась со мной, обиделась. На ее красноречивый взгляд ответил деланым недоумением и прикинулся непонятливым. Оставшись наконец один, в изнеможении опустился на пол. Эта необходимость постоянно прибегать к оправданиям, снова и снова повторять одно и то же выматывает меня, но сказать правду я не могу, это будет все равно что заразить их.
…Первые минуты после уборной запах гари в бытовке ощущается отчетливее, дальше я как обычно перестаю его замечать. Натягиваю джинсы и футболку, босиком перехожу в кухню, набираю в чайник воды из-под крана и включаю плиту. Пока руки заняты механической обыденностью, в голове отдельно от окружающего мира крутятся обрывки сна.
«Есть последнее слово?» – тихо спрашивает прокуренный голос, хрипит над самым ухом, но обращается не ко мне.
Бессознательно вжимаю голову в плечи, с опаской оглядываюсь: никого… Из глубин памяти на меня смотрит Марат, точь-в-точь такой, каким я запомнил его: черные как смоль волосы, угольные глаза и острый нос. Он всегда немного напоминал мне ворона.
Свист чайника приводит меня в чувство. Не заметил, как очутился за обеденным столом. В себя прихожу ослабевший от накативших воспоминаний, но здесь не становится лучше, от мысли о скором выселении вконец хирею.
Со скрежетом отодвигаю стул, подхожу к плите и щелкаю переключателем. Чайник выскальзывает из непослушных рук на соседнюю холодную конфорку, но, к счастью, приземляется удачно и лишь слегка задевает меня горячим боком. Даже не вздрагиваю, мысли заняты другим.
Я не готов вернуться в дом, не готов жить вместе со всеми.