Снова потянулась дорога. Теперь Мокша ехал впереди. Лесович время от времени постукивал по вековым деревьям ладонью, хмурился, словно что-то было не так, и двигался дальше, ничего не объясняя.
Айин, будто прочитав мысли Свея, не разговаривала с ним и чаще обращалась к речнику, который, казалось, сейчас вывалится из седла от счастья.
Солнце садилось за верхушки деревьев. Багровый закат обещал мороз, и на самом деле заметно холодало. Пора было подумать о ночлеге и для путников, и для лошадей. Но Мокша словно всё ждал чего-то…
Однако, в очередной раз стукнув по сосне, он обернулся:
– Скоро будет Волчья заимка. Там и заночуем, – и добавил, разведя руками, – леший словно провалился! Зову, зову его…
Взобравшись на очередной взгорок, все увидели уже в вечерних, морозных сумерках с десяток домов в ложбине, окутанных печным дымом и паром.
Путники прибавили ход. Лошади, покрытые инеем, принялись всхрапывать, почуяв близкое жильё.
Бревенчатые избы стояли близко друг к другу, но не образовывали улицу. Высокие заборы, узкие двери и окна – враг так просто не вломится. Строения добротные, бревенчатые. Слабый свет лучины сочился сквозь слюдяные оконца, да и то в двух-трех домах. Большие собаки, к ночи спущенные с цепи, лаяли за заборами, срываясь на хрип…
Спустившись в овраг, путники устало следовали уже почти в полной темноте по безлюдному проулку, в который уверенно вёл их Мокша. Когда лесович остановился, все по очереди вытянули шею, чтобы взглянуть, что там.
Высокий, худой словно жердь, мужчина в наброшенном на плечи тулупе, почти сливался в сумерках с чёрным забором. Молча, он отворил ворота и, взяв под уздцы Саврасого, ввёл его во двор, за ним последовали остальные.
Двор был неширок. Лохматый пёс рвался и хрипел от злости, уже посаженный на цепь, – хозяин ждал гостей. Молодой лесович, судя по всему, сын хозяина, быстро управлялся с лошадьми, с удивлением оглядываясь на полян.
Спешивались, стряхивали куржак, повисший на бровях, шапках. Усталость брала своё – хотелось упасть и не двигаться. А Айин? Свей с любопытством поглядывал на девушку, которая, казалось, была невозмутима.
И только войдя в дом, и взглянув на её осунувшееся лицо, он понял, что она измучена. Сев в уголок к печке, она закрыла глаза, сложила руки на коленях и замерла… и уже через мгновение дыхание её стало ровным, губы приоткрылись… она спала. Свей, как зачарованный, смотрел на неё – это была такая необычная красота. Длинные пряди волос выбились из-под плаща, в котором она так и уснула, и теперь мягко подчеркивали нежный овал лица. Длинные ресницы, и тонкий носик, яркие с мороза губы… Нежное ушко розово светилось в спутавшихся русых волосах.
Тут Свея кто-то сильно толкнул.
Речник! Он прошёл мимо и… обернулся… и пожал плечами. Извиняется? Или издевается?
Рангольф, заметив, что Айин спит, подошёл, склонился над дочерью и, легко подняв её, понёс в дальний, тёмный угол большой единственной комнаты в доме. Там уже были застелены широкие лавки и забросаны медвежьими шкурами…
У стола хозяйка, назвавшаяся тёткой Лесей, строго оглядывала кушанья, всё ли ладно. Горшок с густым наваристым супом с зайчатиной, круглый хлеб, солонина, нарезанная крупными ломтями.
Все потянулись к столу. Обхватив глубокую глиняную чашку, Свей жадно принялся есть горячее вкусное варево.
Прова, так звали хозяина, потихоньку расспрашивал Мокшу, который, совсем немного поев, отставил чашку. Схлоп ел, не поднимая головы, и лишь пустела чашка, как он тут же протянул её хозяйке, вскинув на неё вопросительно глаза. Та рассмеялась и наполнила.
– Ты, Прова, словно ждал. Предупредил кто? – спросил дружинник.
– Про вас ещё от ручья знаем, думали, раньше придёте, – ответил тот. – Неспокойно теперь. Дозоры ставим и днём, и ночью. После того, как Ручьёвку вырезали, так и ставим. Хорошо ещё до степняков князь наш схронов понаделал. – Тут Прова посмотрел на Свея, – видел я тебя как-то с отцом. Жаль его, хороший был лесович.
Он помолчал. Небольшие его, глубоко посаженые глаза вновь принялись изучать гостей.
– Вот ты, речник, – пренебрежительно обратился он к Умо, который исподлобья смотрел на него. Сушёные змеиные головки свесились на глаза, и вид у речника был какой-то затравленный, будто тот выглядывал из засады, – почему ты не со своими? Ходишь, трясёшь здесь своими змеюками. Знаешь ведь, что противно на тебя глядеть, а всё равно трясёшь. – Чувствовалось, что Прова решил отвести душу, что называется, и вцепился в несчастного речника мёртвой хваткой. – Ох, не люблю я вас, ненашенские вы…
Умо опустил руки с похлёбкой и так и сидел, пристально уставившись на лесовича, словно ждал, когда тот всё выскажет.
Но Рангольф вдруг проговорил:
– Тихо.
Все и так молчали, раздосадованные злой выходкой хозяина. А тут даже Леся остановилась на полпути, отрезая хлеб, зажав в кулаке большой охотничий нож и прижав к груди круглую булку.