Дети, помните: вы – хозяева лагеря!
От вас что требуется, друзья мои? – Дис-ци-пли-на!
Разумеется, промышляли мы в лагерях и всякими хрестоматийными уже пионерскими подлянками, типа намазывания девчонок зубной пастой. Операции эти, как правило, планировались заранее и приносили нам, маленьким извращенцам, много нечаянной радости! Начиналось все с того, что сразу после отбоя мы надолго засовывали своих «Чебурашек» (так называлась советская зубная паста) в трусы.
Делалось это не просто так, а чтобы как следует нагреть тюбики, ведь не будешь же ты выдавливать на лицо девочке какую-то непонятную холодную субстанцию – она сразу же проснется и поднимет невероятный визг! По этой же причине мы ходили мазать наших красавиц строго ближе к рассвету, когда их сон был наиболее крепким и глубоким. В такие часы с ними можно было делать все, что угодно – они дрыхли так, что хоть из пушки над ухом пали – не шелохнутся!
Дождавшись заветной минуты, мы довольно приличной толпой (всем хотелось посмотреть на сладко спящих нимфеток!) и еле сдерживаясь от смеха, пробирались в девичью палату. Главное в таком ответственном предприятии было не шуметь, а делать все быстро и слаженно. Каждый из нас уже знал свой маневр и жертву, которую ему нужно было намазать. А дальше все зависело от банальной удачи.
Обычно спецоперация наша проходила без сучка и задоринки – мы вымазывали зубной пастой с ног до головы беззаботно сопящих девчонок (причем, больше всех доставалось, как всегда, самой обаятельной и привлекательной – над ней колдовали особенно усердно!). А поутру они, проснувшись и проклиная нас самыми последними словами, бежали чистить свои перышки под умывальником.
Но иногда, какая-нибудь из чутко дрыхнувших девочек все-таки просыпалась и начинала, подобно противопожарной сирене, очень пронзительно завывать на весь корпус! (Какие же писклявые, оказывается, у этих истеричек голоса!). В этом случае мы с диким гоготом ломились на выход, стараясь успеть запрыгнуть в свои кровати прежде, чем разбуженный криками вожатый прибежит выяснять, в чем, собственно, дело.
Кстати, зря мы так издевались над девчонками – народ это был, в общем-то, неплохой и в отличие от нас, мальчишек – весьма сердобольный. Помню, как однажды мы вместе с нашими одержимыми благотворительностью пигалицами ухаживали за бездомным щенком, найденным нами на территории лагеря. Кто-то перебил ему лапу и на срочно созванном общем ребячьем собрании было решено втайне от вожатых выходить «Найденыша»! Поставить его, что называется, на ноги.
Целую смену мы всем отрядом кормили и поили нашего славного малыша, гладили и игрались с ним. К услугам потерпевшего нами из досок была сколочена комфортабельная конура, которую мы выстелили изнутри похищенным в чьей-то палате одеялом. Бедный песик настолько ошалел от счастья, что не знал, кого ему благодарить за свое спасение – за «Найденышем» одновременно ухаживали с десяток девчонок и мальчишек – и каждого он норовил в знак невыразимой щенячьей признательности лизнуть в лицо!
Быстро выздоравливающий щенок крутил, не переставая, от удовольствия маленьким хвостиком, напоминающим пропеллер, и с радостным лаем кидался на всякого, кто отмечал его своим вниманием! Несмотря на то, что взрослые, прознавшие о «Найденыше», периодически пытались выгнать песика за территорию лагеря (что вызывало просто взрывы детского негодования!), судьба его сложилась на редкость благополучно. В конце смены одна из девочек уговорила своих родителей, и те позволили ей забрать полюбившегося всем озорного разбойника с собой.
Но вернемся к нашим мальчишеским проказам. Помимо зубной пасты, у нас имелась еще целая куча всевозможных способов разнообразить свой ночной досуг в пионерском лагере. Это и подвешенное над дверью ведро с водой, которое обрушивалось на «всяк сюда входящего», и ползающая по темным коридорам нежить в виде упырей и привидений с фосфорными глазищами, и переливание над спящим бздунишкой воды из разных емкостей, от звука которой он непременно должен был описаться, и связывание в одну бесконечно длинную гирлянду одежды ничего не подозревающих товарищей, и торжественный вынос какого-нибудь сонного счастливчика на кровати в девичий туалет. А также множество других смешных и не очень забав, на которые всегда так горазда была пионерия!
Или взять, к примеру, один из самых веселых детских праздников – День Нептуна! Это был как раз тот редкий и прекрасный случай, когда весь пионерский лагерь вдруг неожиданно сходил с ума! Еще недавно примерные, пионеры, с помощью вымазанных сажей лиц, искусно задрапированных тряпок и тому подобных нехитрых уловок, внезапно превращались во всевозможных чертей, русалок, пиратов и прочую пиздобратию из живописной свиты Нептуна!
Роль же самого хозяина океанических глубин играл, как правило, начальник пионерлагеря, который, нацепив на себя бороду с короной и восседая где-нибудь на берегу местной речки-вонючки, покорно дожидался, когда слетевшие с катушек от неожиданного сабантуя пионеры, окунут его и других, таких же обреченных на издевательство вожатых в мутные, канализационные воды рахитичного ручейка…
Но главной и совершенно безальтернативной в плане всеобщей популярности у нас считалась игра «Зарница» – это был, как сказали бы сегодня, безусловный хит любой смены в пионерском лагере! В чем заключался смысл этой игры? Рассказываю! Для начала абсолютно все детское население лагеря делилось на две равноценные команды – синих и красных.
Затем по названию армий на рукава всем играющим нашивались погоны соответствующей расцветки. Задача команды состояла в том, чтобы, обнаружив штаб противоборствующей стороны, захватить главную реликвию врага – его боевое знамя! При этом все солдаты противника подлежали безусловному уничтожению посредством срывания с них вышеозначенных погон!
Девчонок до этой бойни, как правило, не допускали – их, всем скопом, записывали в медсестры, и они должны были с помощью йода и зеленки врачевать многочисленные царапины «бойцов», полученные ими в «жестоких сражениях». Но чаще всего плутовки просто разрисовывали зеленкой под хохлому не понравившихся им мальчиков.
Собственно, в погонах, как в яйце у Кощея, и заключалась жизнь маленького солдата. Одна сорванная нашивка подразумевала ранение бойца – при таком раскладе он еще мог оставаться в строю, правда, обязан был перейти с бега на ходьбу. Если же ему отрывали два погона, то тут уже делать нечего – «гибель» пионера означала, что он должен немедленно покинуть ряды играющих и отправиться, в качестве вознаграждения за провальную игру, чистить картошку на лагерную кухню.
Играя в «Зарницу», я всегда выбирал себе самую рискованную роль разведчика. Во-первых, мне очень нравилось, что он не ходит строем, как другие солдаты, а все время действует один, находясь на самом острие атаки! Во-вторых, я ужас как любил появляться там, где меня не ждали, а мои попытки пробраться незамеченным в тыл противника и разведать место нахождения вражеского штаба, казались мне верхом героизма!
Но иногда чувство меры отказывало мне и я, вопреки всякому здравому смыслу, ввязывался в несвойственные для разведчика рукопашные схватки с превосходящими, так сказать, силами супостата. Вместо того, чтобы попытаться захватить флаг, я отважно бросался в самую гущу своих соперников и начинал буквально бесчинствовать, уничтожая живую силу врага! В конце концов, изорвав в клочья с десяток чужих погон, я лишался и своих.
В общем, целый день ошалевшие от «всамделишной войнушки» дети носились по территории лагеря и за его пределами, отчаянно пытаясь «поубивать» друг дружку. Заканчивалась же вся эта история обычно всеобщим побоищем, что-то типа «Царя горы», в котором принимали участие даже те, кто согласно правилам, не имел на это никакого права. И я, нейтрализовавший к тому времени кучу солдат противника, да еще и сам лишившийся погон, лез в первых рядах штурмующих…
Да, прекрасное было время! Единственное, что мне не нравилось в лагере – это его пионерская составляющая. Ведь каждый день не знающие жалости вожатые мучили детей двухразовыми, утренними и вечерними, линейками, заставляя несчастных пионеров и ни в чем не повинных октябрят то поднимать, то опускать флаг на высокой мачте. Кроме того, существовали еще всякие сборы «совета дружины», пионерские речевки, кричалки и прочая тряхомудия, которая также не доставляла никому большой радости. «И чего они так издеваются над бедными детьми?! – озабоченно думал я. – Зачем нам все эти «Взвейся, да развейся!», будь они неладны! Неужели нельзя дать ребятам возможность отдыхать спокойно без этого дурацкого официоза и пафоса?!».
В ту смену, о которой пойдет речь, вожатые вообще, будто с цепи сорвались! Словно задались целью максимально закрепостить нас, своих подопечных. Они разработали такой насыщенный план совершенно не нужных нам мероприятий, что мы и вздохнуть свободно не могли! Каждодневные сборы, собрания, обязательные политинформации совсем замурыжили ребят. Прибавьте сюда еще изматывающие хождения строем (которые мне в интернате опротивели хуже горькой редьки!) и тогда вам станет понятно наше состояние.
Одним словом, мне все это так надоело, что я решил подбить пацанов к неповиновению и поднять супротив вожатых настоящее восстание! В этот момент я представлял себя кем-то вроде любимого мною Спартака, призвавшего гладиаторов на бунт против римских рабовладельцев! Весь тихий час мы писали листовки собственного сочинения, в коих указывалось на невозможность более подчиняться тиранам и на необходимость самой беспощадной войны с антигуманными порядками!
Борьба наша этим не ограничилась: стащив из всех палат тумбочки, кровати и стулья мы построили еще и баррикаду, которая у нас, на мой взгляд, весьма недурно получилась. Во всяком случае, когда вожатая вошла в палату и увидела нагроможденную друг на друга мебель с торчащими из-под нее вениками, напоминающими дула пулеметов, а над всем этим грозным сооружением – развевающийся на швабре красный галстук – ее чуть кондрашка не хватила!
Но и на этом я не успокоился, ведь «нет нам покоя, ни ночью, ни днем»! На лагерном конкурсе песни я подговорил беспрекословно подчинявшихся мне ребят, и вместо обычной пионерской банальщины, типа: «Вместе весело шагать по просторам, по просторам», отряд вдруг грохнул на весь лагерь во все тридцать три своих луженых глотки: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов. Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов!». Надо было видеть позеленевшие от злости лица вожатых в эту минуту – они никак не ожидали от нас такой невообразимой наглости!..
А вообще, чем занять свободное время праздношатающихся на отдыхе ребят? Затосковавшему от безделья ребенку обычно предлагалось найти знакомые буквы в книге, выданной библиотекарем, получить по шее так и не поднятой штангой в спортзале, «позолотить» свои «коряги» в кружке «умелые руки». Вот, пожалуй, и все, что могли предложить нам отвечавшие за правильно организованный досуг вожатые.
Короче говоря, делать в пионерском лагере было решительно нечего. А иначе, как объяснить то, что мы, спрятавшись за стендом «Пионер – всем пример!», принялись весело обкидывать рассыпчатыми камушками группу девочек, которые не без удовольствия огрызались в ответ. В кадрежном запале мы и не заметили, как к этой суетливо щебечущей кучке подошел вожатый. И еще одна порция земли опустилась на их головы.
В ту же секунду увидев выражение лица «дяди Коли», – а оно ничего хорошего не предвещало, – мы поползли за ближайший куст. Но было слишком поздно! Львиное рычание потерпевшего застало нас как раз в тот момент, когда мы лихорадочно пытались вытолкнуть друг друга из единственного убежища.
Спустя немного времени, мы уже сидели в вожатской Николая Васильевича. Вернее, сидел только я, а братья Зарудины стояли с подушками на вытянутых руках и не смели засмеяться. Хотя обстановка того стоила. Вожатый Коля, злобно гримасничая и непрерывно жестикулируя, заставил меня написать приблизительно следующее заявление:
«Начальнику пионерского лагеря «Солнечная поляна» (фамилию за давностью лет не помню). Я, Олег Сукаченко, прошу выгнать меня из лагеря, так как я, такого-то числа сего года, обкидал вожатого первого отряда Николая Заболотного обломками кирпичей, и чуть было не пробил ему голову! Считаю подобное поведение недостойным звания октябренка и настаиваю на своем безусловном отчислении из «Солнечной поляны». Никаких претензий к администрации лагеря не имею. Дата, подпись».
«Но это же ложь!» – пытался поначалу протестовать я. – «Никаких кирпичей не было! Мы бросались в вас обычной землей!». «Поговори мне еще!» – прикрикнул на меня дядя Коля, но я продолжал возмущаться: «Мне что, больше делать нечего, как писать на себя закладную?!». «А у тебя нет другого выхода! Коль скоро ты, маленький гаденыш, научился шкодничать, привыкай и отвечать за свои поступки!».
В общем, мне пришлось подчиниться грубой силе и возвести на себя всю эту немыслимую напраслину! Затем, ощутив тяжесть вожатской подушки, я понял, почему так нетерпеливо переминались с ноги на ногу мои несчастные сообщники. А они, с большим облегчением опустив этот груз, дрожащими руками написали по точно такому же заявлению на брата.
Из лагеря нас, разумеется, не выгнали, а вот на перевоспитание в 1 отряд к вышеупомянутому дяде Коле все же отправили. Но нет худа без добра! Помню, с какой любовью и нежностью встретили нас там старшие девчонки-пионерки. Они принялись всячески опекать «без вины виноватых малышей», и весь остаток лета мы жили с ними, как у Христины за юбкой…
Как это не покажется странным, но мне нравилась та особенная минута, когда я после долгого отсутствия возвращался из пионерского лагеря к себе домой. Интернат, конечно, не был в строгом смысле домом – никакого уюта, доброжелательности и уж тем более любви там отродясь не наблюдалось.
Но все равно это щемящее ощущение пусть и не совсем родных, а все-таки своих, близких стен присутствовало. Что не говори, а я к ним привык, со временем они стали мне даже не безразличны. Так, наверное, уголовник, просидевший всю жизнь в тюрьме, с ностальгией вспоминает о ее решетках.
Вроде и не за что было любить детдом, но вот ты идешь к нему по чуть припорошенной осеней листвой дорожке, вдыхаешь запах свежеокрашенных корпусов, слышишь приветственные возгласы своих друзей, которых не видел целое лето, и по которым успел соскучиться, и тебя вдруг накрывает такая теплая волна эйфории, что в горле начинает першить. Ведь было же, было даже в этом суровом заведении, не терпящим сентиментальности, что-то хорошее, милое твоему сердцу и дорогое!
Я знал, что вскоре это чувство пройдет, и все мы окунемся в самую обычную, серую детдомовскую жизнь, где нет места ни ласковому слову, ни добрым мыслям. Но всякий раз потом, приезжая из лагеря, я пытался поймать, уловить это настроение, которое испытал однажды. После разлуки с интернатом мне хотелось вызвать его на откровенность, пробудить в нем человеческие чувства, но он только лязгал железными засовами в ответ и все больше ощетинивался решетками.