И вот теперь, полгода спустя, я здесь, у бабушки в Кёниге[1]. По стеклу струится дождь, и я наблюдаю за каплями: они скользят, сливаются друг с другом. Преголя[2] ловит неверное отражение Рыбной деревни и переливается таинственно, как змеиная кожа. Вообще-то это не настоящая деревня, это новые здания в довоенном немецком стиле. Наверное, они нужны для того, чтобы отвлекать внимание от «хрущевок» на заднем плане. И чтобы туристам и молодоженам было где фотографироваться. А вот белая башня-маяк ничего.
Рассматриваю старую фотографию конца 40-х. Она матовая и как будто теплая. На ней молодые Тишкины – мои прабабушка и прадедушка – и бабушка Надя, совсем еще малышка. Они настороженно смотрят в камеру, словно фотографироваться для них – тяжкая обязанность. А может, дело в старой немецкой кирхе, которая виднеется у них за спиной. Может, именно она, обезглавленная не то английским, не то советским снарядом, наводит ужас на Тишкиных?
На башне уцелели огромные часы с тяжелыми стрелками. Показывают двадцать минут седьмого. Еще по немецкому времени. Что-то тревожное рвется наружу с этой фотографии. Я вглядываюсь в напряженные лица Тишкиных и прячу фотографию в книгу.
Дождь усиливается. Капли бьются о стекло, как бестолковые прозрачные букашки. «Википедия» говорит, в Кёниге в среднем тридцать четыре ясных дня в году. Остальные дни принадлежат ветру, дождю и мраку. Город вечной осени. Я проводила здесь по три недели каждое лето – а лета так ни разу и не увидела. Посмотрим, повезет ли в этом году.
В старину неугодных жен и глупых детей ссылали в какой-нибудь монастырь, чтобы не было стыдно перед соседями. Вот и меня… Вернее, я сама решила устраниться. Родителям нужно от меня отдохнуть, а то я уже стала их личным домашним дементором. Им нужна целеустремленная дочь-отличница, которую можно с гордостью показывать друзьям, а не беспомощное создание, которое даже из дома выйти не может.
Конечно, никуда бы меня не отпустили, если бы врач не сказал, что смена обстановки и свежий воздух пойдут мне на пользу. Главное, чтобы лекарство не забывала принимать. Насчет этого он может не беспокоиться, забыть о лекарстве я уже не в состоянии.
Перед отъездом мама все равно искала повод меня оставить. Зачем? Понимала ведь, что нам всем нужна передышка. Так хотелось оказаться где-нибудь, где никто не знает, что у меня диагноз.
Одноклассники вели себя странно: списать не просили, даже не заговаривали со мной лишний раз. Ну правда, о чем говорить с жертвой теракта? А если она еще и с катушек слетела? Как ни скрывай, все равно узнали. От классной, наверное.
Иногда мы ссоримся с отцом, и мама меня защищает: «Она такая ранимая и впечатлительная! С ней надо ласково». Отцу все равно, он железный: сам не плачет и от других не потерпит. Но иногда у железных людей рождаются самые обычные дети. А моему отцу не повезло вдвойне: у него дочь.
«Чуть что – сразу в слезы!» – цедит он и уходит. Ему противно видеть мои опухшие глаза, он даже не пытается это скрыть.
Я сама виновата. Окажись отец на моем месте, он бы выстоял и еще бы кого-нибудь спас. Мне следовало заставить себя быть сильной, выносливой, не бояться. Притвориться, что «ранимая и впечатлительная» – не про меня. Вот тогда бы он воспринимал меня как нормального человека.
А я сломалась.
Отец считает, что я сама себя накручиваю, а врачам лишь бы лечить, они и здорового до смерти залечат.
Если бы можно было отсечь руку, чтобы избавиться от страха, я бы это сделала. Серьезно, я не преувеличиваю. Жизнь без руки кажется мне куда привлекательнее того, что сейчас со мной происходит.
Ну вот, теперь, когда я в Кёниге, им станет полегче. Отцу не придется каждый день видеть меня, а маме – отцовские оголенные нервы. Осталось только выздороветь. Отец дал мне на это три месяца.