С тех пор Литвака не видели трезвым вообще. Никто и никогда.
Через пару месяцев, набравшись духу, Мышкин сказал, вкладывая в слова весь запас доброты и сочувствия:
– Жень, нельзя же так. Я сам алкоголик с дореволюционным стажем. И то не могу смотреть на твое самоистребление. Сделай перерыв… хоть на пару недель. Даже на одну. Должен ведь быть предел какой-нибудь! А?
– Это верно, – с неожиданной легкостью согласился Литвак. – Безусловно, должен.
– Ну, вот, ты все прекрасно сознаешь… – с облегчением сказал Мышкин. – Если даже Барсук тебя не выбросит за ворота, то все равно: не в вытрезвитель опять, так элементарно под трамвай попадешь. Или под поезд метро. Разрежет рельсовый транспорт тебя на куски, и на шашлык не сгодишься. Собирай тебя потом в кучу… Но это еще не так страшно. Ты о нас подумай. Пришлют на твое место варяга. И будь он хоть сто раз трезвенником… Зачем нам это нужно? Зачем нам тут, можно сказать, в родном доме, посторонний, совсем чужой человек?
– Ты еще никогда не высказывался более точно! – одобрил Литвак.
– Так когда пьянку остановишь?
– Когда?.. – задумался Литвак и внимательно посмотрел в потолок.
Он долго мял в кулаке свою раввинскую бороду, отливающую синевой, как ствол карабина «сайга». Наконец произнес решительно – как гвоздь забил в гроб с одного удара:
– Никогда!
– Идиот! – рявкнул Мышкин. – Издеваешься? Над кем? Над своими друзьями, которые почти родственники тебе, глумишься! Ни стыда, ни совести – все пропил.
Литвак покачал головой и сказал с печалью:
– Нет, не издеваюсь. Тут, брат, совсем другое.
– Что еще?
– Мне бросать пьянку никак нельзя, – грустно вздохнул Литвак.
– Абстиненция? Всего делов-то! – махнул рукой Мышкин. – Попринимай пару недель транквилизаторы, и никакого синдрома. Не хуже меня знаешь. А там и выпить можно. Раз в неделю. Или два. Но понемногу.
– Нет, не то говоришь, – с еще большей печалью произнес Литвак. – Не в похмелюге дело. Все намного глубже. И сложнее.
Он открыл ящик своего стола, вытащил плоскую бутылку на триста граммов и сделал несколько медленных крупных глотков неразбавленного. «Далеко зашел, – безрадостно отметил Мышкин. – Как нарзан, спиртягу хлещет».
– Мне бросать мою системную и хорошо отлаженную алкоголизацию нельзя потому… – произнес Литвак и сделал еще два глотка, очень громких. – Мне нельзя бросать пьянку потому… Потому, что… Потому, что может случиться непоправимое.
– Ну, не пугай, не пугай… – запротестовал Мышкин.
– Если я протрезвею, то повешусь или утоплюсь. В тот же день. Поверь, я серьезно.
– От стыда, что ли? – криво усмехнулся Мышкин.
– Именно. От стыда. Мне очень стыдно будет осознавать, среди каких ничтожеств и бездарностей я вынужден находиться каждый день. И тратить на общение с ними свою драгоценную жизнь. А ведь она у меня одна и, главное, последняя. Я не тебя с Клюкиным имею в виду, – великодушно уточнил он. – А всё и всех, – Литвак повел рукой вокруг, – всю эту толпу, всю эту страну, всю эту Эрэфию ублюдочную – и ее мертвецов, и тех, кто только разогнался на пути к могиле. Я нормальный человек, Дмитрий. И не смогу трезвым жить в вашем идиотском, гнусном, лживом, вонючем обществе, в вашей дохлой, гнилой стране, которую вы якобы построили – за четверть столетия! Да за это время десять Советских Союзов или пять Америк можно было построить! Но вы ее сначала раздербанили. И назвали это «возрождением России». Заменили одни слова другими и, скажу со свойственной мне прямотой и искренностью: стали все поголовно врать самим себе. С восторгом. «Я русский – какой восторг!» – это Суворов, да? Но у него хоть были основания такое переживать. А у тебя? А у остальных ста сорока миллионов таких же, как ты, потребителей телевизионной каши, не раз уже съеденной тобой же?
– Я телевизор совсем не смотрю! – обиделся Мышкин.
– Тем хуже для тебя! Даже не знаешь, на какого червя вас всех ловят. А смотрел бы, может, и разобрался. Думаешь, достаточно пройти на 9 мая с портретом деда, солдата той войны, чтобы примазаться к восторгу Суворова? Да Суворов в гробу переворачивается, глядя на ваше строительство «новой русской нации»! Уж лучше добить эту бездарную суку!..
– Какую? – удивился Мышкин.
– Суку по кличке «Россия»! – отпечатал Литвак. – Чтоб не мучилась больше. Совершить такой вот акт человеколюбия.
Мышкин сначала онемел, потом подпрыгнул чуть ли не до потолка.
– Что? Что ты несешь, болван! – закричал он. – Мы построили? Добить? «Какой восторг», значит? А не твои ли соплеменники украли все бабки под видом перестройки и демократии, украли заводы и фабрики, землю, леса и воровать продолжают, и сейчас по сто миллиардов баксов вывозят в оффшоры каждый год?!
Литвак усмехнулся с нескрываемым презрением.
– С вашего позволения, герр Мышкин, или как вас там… товарищ Дима. Мои соплеменники воровали – да! Ровно столько воровали, сколько им предлагали и даже навязывали твои соплеменники, мой дорогой. И воровали они вместе. По общему согласию. И по общей любви. По любви к деньгам. Крали они все организованно – по квотам и под контролем КГБ. Моих соплеменников и сегодня здесь мелкий процент, а твоих – сто сорок миллионов. И Ельцина настоящая фамилия была не Рабинович, и Путина зовут, кажется, не Веня из Бердичева, а Вова из Питера.
– Ну, Путина ты уж того… – нехотя отступил Мышкин. – Хоть я в политике ни ухо, ни рыло, но даже мне видно, что он меняется… Вернул Крым – что может быть нагляднее. Не дал бандере Донбасс уничтожить. В Сирии исламистов бомбит. Значит, есть чем летать и бомбить. При Ельцине не было чем.
– Ха! И ты со своей клешней туда же – куда конь с копытом, – плюнув на пол, Литвак отхлебнул из бутылки. Посмотрел сквозь нее на свет, покачал озабоченно головой и вытер губы. – Если ты не полный идиот, – заявил он, – а идиот наполовину, то должен был заметить: Крым сам свалился ему в руки. Все сделали местные. Я многих там знаю, с детства. Десять лет они готовились к нападению со стороны Бандерляндии. И дождались момента. Опередили бандеру на каких-то два дня, когда те своего бывшего Януковича ловили, чтоб прирезать на волне «украинского патриотизма», который всегда был, есть и будет всего лишь восторгом прирожденного карателя. Тогда Володимиру оставалось только принять подарок и бантик сбоку привязать. А подарочек-то весит много! Такой еще удержать надо. Силу для таких подарков иметь надо… экономику, науку, армию… Но у него ничего, кроме дружков-олигархов. И бестолковых шестерок в коммерческой организации под названием «правительство РФ». И целый зрительный зал бесплатных клакеров и фанатов…
– Не должен был возвращать Крым? Отдать бандере на растерзание? – с вызовом спросил Мышкин.
– Почему? – добродушно отозвался Литвак. – Должен. Еще десять лет назад. Ты знаешь, я в Крыму родился. Мой отец был не ювелиром или подпольным цеховиком, а морским офицером. Подводником. Капитан второго ранга Моисей Соломонович Литвак! А? Звучит?
– Звучит… – легко согласился Мышкин. – Почти как адмирал Корнилов… – лицемерно добавил он.
– Адмиральские лампасы папаше не светили, – возразил Литвак. – Сам понимаешь, пятая группа инвалидности6. Но все равно, боевой офицер. И умер он не от ран, а от огорчения, когда Ельцин отдал Крым бандерлогам. ЕБН и флот хотел отдать, как старую куртку, но хорошо, что такие, как адмирал Катасонов и мой папаша, не допустили… Но Крым все эти годы плохо лежал. Не Путин, так Обама взял бы. И не почесался бы. И плевал на всех хотел Барак Хусейнович.
– Значит, справедливо сделал Путин?
– Хвилософ из морга, ещё один Хома Брут, – едко заметил Литвак. – Запомни: справедливости требует только слабый! И только слабый к ней взывает. А сильный молча делает свое дело. И заставляет всех признать свои дела справедливыми. Так было при Юлии Цезаре, при Сталине, при Рейгане – так осталось и сейчас и в человеческом, и животном мире. И в растительном…
– И все ж таки, перемены обещал Вован… Модернизацию объявил. Импортозамещение… – застенчиво напомнил Мышкин.
– Вот-вот! – подхватил Литвак. – Ты только что сам подтвердил, что я, как всегда, прав… Ты, Дима, конституциональное воплощение типичной русской простоты! Которая хуже еврейского воровства. «Обещал»… «Объявил»… А вот если я сейчас, сию минуту здесь, в родном нашем морге, объявлю своему наивному коллеге и старому другу, тебе, то есть, объявлю, что я не Литвак, твой начальник еще вчера и системный алкоголик сегодня, а на самом деле марсианин? И пообещаю тебе – по дружбе! – мешок сладких марсианских пряников в плане импортозамещения. Ты мне поверишь?
– Конечно, поверю, – ухмыльнулся Мышкин. – Ты же друг мне. Врать не станешь.
– Не буду врать, – решительно подтвердил Литвак. – Не буду врать также, утверждая, что тебя можно чему-либо научить. Напрасное это дело.
– И снова я тебе верю – безоговорочно, – подтвердил Мышкин, но уже не так жизнерадостно. – Оброни еще одну жемчужину мудрости. Или две, – попросил он.
Литвак уже был пьян и хлопал глазами, как сова на солнце. Однако сарказм Мышкина до него дошел. И Литвак стал медленно и злобно трезветь.
– Хоть ты, Дима, и тупица, причем, безнадежный, но так уж и быть: из одной чистой жалости к тебе сообщу несколько пустяков, с помощью которых даже такой сибирский валенок, как ты, может определить, на каком свете он находится. Повальный маниакально-депрессивный психоз, который я назвал «crymus vulgaris», пройдет, и в сухом остатке смотри на несколько вещей. Первое: если в государстве стратегические отрасли в руках частника, а тем более, иностранца, то это не государство, а конюшня без ворот и без сторожа. Объективно. А субъективно – проститутка в последней стадии прогрессивного паралича. Ты знаешь, что энергомашиностроение и производство электричества – у немцев, что у них контрольный пакет?
– Не знаю, – промямлил Мышкин, совсем сбитый с толку. – Не врешь?
– Я же твой друг, ты сам сказал, значит, врать тебе не буду, – заверил Литвак. – Могу привести еще десятка два примеров. Только времени жаль. И без тебя сокращаю свою жизнь. Второе: ты политэкономию капитализма в институте учил?
– Как и ты, – обиделся Мышкин.
– Ну, я-то учил, – заявил Литвак. – И запомнил кое-что. Насчет финансов.
– Еще бы: исторически любимая для еврея тема, – уколол Мышкин.
– Потому и соображать умею – не в пример таким, как ты, – отпарировал Литвак. – Так вот учти: если учетная банковская ставка по кредитам в стране выше трех процентов, то развитие экономики становится невозможным в принципе. В любой стране, в любую эпоху, при любом строе – хоть при Нероне, хоть при Путине. А почем кредиты в Руссиянии?
– Честно говоря, не знаю.
– Плохо, что не знаешь. Я алкаш, почетный клиент вытрезвителя, еврей пархатый – знаю. А ты, мой начальник, не знаешь.
– Деньги, Женя, меня так остро не волнуют. Хотя я их тоже люблю.
– Я не про деньги, – возразил Литвак. – Деньги – это то, что у тебя в кармане. Финансы – нечто большее, это кровь экономики, это как кислород для нас. А твое патриотическое правительство установило для экономики собственной страны кредит в пятнадцать-двадцать процентов, коммерческие банки дерут и выше. Это смерть. Как если бы тебе предложили дышать воздухом, в котором не двадцать процентов кислорода, а два. Когда издохнешь?
– Быстро, – признался Мышкин. – Так ведь санкции… Из-за Крыма.
– Несчастный ты остолоп, – вздохнул Литвак. – Вот представь себе: я на тебя разозлился и решил наказать тебя санкциями. И предлагаю тебе, чтобы ты – добровольно! – каждое утро вместо яичницы с колбасой жрал собачье дерьмо с тротуара. Будешь жрать?
– Повременю, – твердо сказал Мышкин. – Но скорей всего не буду.
– Правильно. Ты себе хозяин. И сам выбираешь, яичницу жрать или собачье дерьмо. А кто заставил Центробанк, государственную контору, так задрать кредит? Обама? Значит, он, на самом деле, управляет руссияньским государством? Нет, твои кремлевские патриоты сами обескровили экономику. Самостоятельно и добровольно. Тогда зачем нам кремлевские «галерники» в руководителях? Без них одного Обаму прокормить дешевле выйдет. Все вы молитесь на Владимира Крымского, а он вам за это – наркотик марки «патриотизьм»! Бесплатный и каждый день. Включил телевизор, получил дозу и забылся – весь счастливый. И наконец, еще более важное: страна, где высшее образование платное, а отраслевая наука только что на наших глазах, под видом реформы Академии Наук, уничтожена «патриотическим» правительством, – такая страна не имеет будущего. Никакого. Даже виртуального.
Мышкин покрутил головой и тяжело вздохнул.
– Лучше бы ты молчал. Весь оптимизм мне ломаешь.
– Сколько он стоит, твой оптимизм? Я за него и гроша не дам.
– И вообще, – продолжил Мышкин., испытывая внутреннюю потребность отодвинуть от себя подальше то, что на него безжалостно свалил Литвак. – В чем-то ты, может, и прав, но не верю я в эти теории заговора…
– И правильно делаешь, – похвалил Литвак. – Поддержу тебя аргументом из жизни… Ведут на бойню овец. А вернее, они сами бегут, добровольно. И шустро так, спешат за своим президентом, роль которого выполняет на мясокомбинате специально выдрессированный козел-провокатор. Его дело – спокойно привести своих временных поданных, на площадку, где стадо оглушают электроразрядом. Так вот, наш козел бесстрашно идет – электричество для него выключено. И овцы за ним, потому что доверяют. Тут одна овца кричит: «А ведь нас убивать ведут!» Остальные на нее набросились: «Дура! Вечно ты со своими теориями заговора!» Усвоил?
Но Мышкин не ответил: на душе стало еще паскуднее.
Литвак снова посмотрел на свою бутылку, недоверчиво потряс ее.
– Странное дело! Куда он подевался?
– Это заговор против тебя, Моисеич… – напомнил Мышкин.
– Точно, он. Дай-ка мне ключ от фляги.
– Так ведь и часу дня еще нет, – попытался слабо сопротивляться Мышкин. – Это я тебе как начальник сообщаю.
– А я, гражданин начальник, не спрашиваю у тебя, который час. Я прошу дать ключ от спирта. И побыстрее.
– Может, не стоит? Хотя бы до вечера.
– Гражданин Дима, я опять-таки, не спрашиваю тебя, кому, сколько и когда надо пить, – с нажимом сказал Литвак. – Дай ключ. Я тебе только что интересную и важную лекцию прочел, умнее тебя сделал, хоть и не уверен. Мне положен гонорар. Бесплатно я не работаю.
Тяжко вздохнув, Мышкин принялся старательно рыться во всех карманах.
– И куда я его девал?.. – бормотал он. – Где-то посеял, наверное… Да, пропал ключ! Потом поищу.
– Я тебе помогу, – решительно заявил Литвак.
Запустил пальцы в нагрудный карман халата Мышкина и, как фокусник, извлек ключ от фляги со спиртом.
– Готов тебе и дальше помогать в поисках. Ты только скажи, – предложил Литвак.
– Скажу, – уныло пообещал Мышкин.
– Тогда добавлю еще кое-что – сверх гонорара. Учти: за Крым сейчас расплачивается не Кремль, не мы с тобой. Расплачивается Донбасс. Кровью. Только детей там убито за год больше тысячи. Почему так вышло? Да потому что на Юго-Востоке русские люди, которых на всей Украине живет 87 процентов7, поверили обещанию Владимира Крымского, что он их защитит. Как же – на весь мир пообещал… И теперь предлагает бандеровскому убийце и его жертве помириться. Один убил у другого ребенка, а теперь они будут дружить.
– Здесь я с тобой, Женя, не соглашусь, – решительно заявил Мышкин. – Нельзя было войска туда вводить. И сейчас нельзя.
– Наконец ты сказал хоть что-то разумное! – похвалил Литвак. – Верно, только дурак стал бы кидать на Донбасс регулярную армию. Но и без нее тьма способов загнать бандеру на пять метров в землю. Крымскому было достаточно сказать киевской хунте максимально серьезным тоном: «Будете убивать людей на Донбассе, Россия сегодня же официально признает Донецкую и Луганскую республики». И все! Ни одного выстрела. И бежала бы эта бандера за Львов! Думаешь, бандерлоги пришли на Донбасс за великую Украину воевать, убивать русских изменников-«колорадов»? Ничего подобного. Им командиры-начальники пообещали автомобиль каждому, десять гектаров земли и по два-три раба из местных шахтеров. Или казаков. Ты думаешь, почему бандерлоги на груди носят бейджи с надписью «Рабовладелец»? Не знаешь…
– А если бы не испугались слов Путина?
– Испугались бы, еще как! Сто лет известно: воевать укро-нацистская сволочь не способна. Они могут только убивать безоружных, истреблять гражданское население. Или служить вертухаями в концлагерях. Так что нормальный правитель России подарил бы Новороссии двух или трех «Черных аллигаторов»8. И войне конец. И дети Донбасса остались бы живы. И взрослые. Вот почему я говорю: помойка, а не страна твоя Руссияния…
– Так почему же ты, страдалец, до сих по сидишь в помойке, а не свалил на родину предков?! – рявкнул Мышкин.
Литвак затих и сосредоточенно зачесал пятерней бороду.
– Почему сижу? Время не наступило. Но если все здесь будет и дальше так, оно наступит очень быстро, – заверил Литвак. – Как говорил товарищ Ленин, объективная реальность, данная нам в ощущениях, сильнее наших представлений о ней. Хотя жаль… Хоть и помойка, и стервятники нас с тобой живых расклевывают, но все равно: она мне тоже родина, хотя тебе, нееврею, этого не понять.
И Мышкин с изумлением увидел, как коровьи глаза Литвака повлажнели… Нет, показалось.
– Наверное, не понять, – согласился он. – Как может еврей жалеть Россию, если существует Израиль?
– Вот именно. Для тебя – полукацапа, полухохла – все проще. У тебя Израиля нет. У тебя одна Россия от Белого до Черного моря и от Карпат до Камчатки. Вполне достаточно. А вот привязали бы тебя к двум наклоненным деревьям и отпустили бы, очень я тогда хотел бы послушать твои вопли, когда тебя надвое начнет разрывать…
– Всё! Прекращай трёп! – не выдержал Мышкин. – Взял ключ – уходи! Иначе передумаю.
Литвак ухмыльнулся, завертел на пальце веревочку с ключом, замурлыкал песенку и двинул в кладовую.
Мышкин вытащил из стола наброски статьи, которую надо было сдать в «Вестник патологоанатомии» еще месяц назад, и попытался сосредоточиться. Ничего не получалось. Проклятый Литвак словно мозги отключил.
«Гуманист чертов, эксперт, в политики записался… Когда был начальником, очень любил новую власть. А теперь душа мести требует… Осмелел! Еврей – русский патриот, вечный анекдот. А, может, и не врет. Или дурочку изображает?»
Он вдруг спохватился и посмотрел на часы. Оказывается, он уже час сидит над чистым листом, а Литвака все нет. И ключа нет.
Встревожившись, Мышкин порысил в кладовую. Уже издалека увидел: дверь открыта, Литвак лежит на полу, обнимает алюминиевую флягу и храпит. Крышка фляги открыта, ключ Литвак зажал в кулаке. Мышкин попытался отобрать ключ. Бесполезно. Хватка у Литвака всегда была стальная.
– Да отдай же ключ, скотина! – рявкнул Мышкин.
Заглянул Клюкин.
– Что-то рановато он, – заметил озабоченно.
– Пользуется, сволочь, привилегиями подчиненного! – пожаловался Мышкин. – Ведь теперь не он за себя, а я за него, гада, отвечаю.
Он снова попытался разжать Литваку кулак.
– А если молотком? – предложил Клюкин. – Один удар по пальцам – и ключ наш.
– Сначала на себе попробуй. Нам же вместо него потом работать.
– Тоже верно… – согласился Клюкин. – Что же тогда?
– В морг, – приказал Мышкин.
Они оттащили Литвака в морг.
– Принеси бинт, Толя.
– Стерильный? Все-таки руку будешь ему рубить? Или только пальцы? – поинтересовался Клюкин.
– Прежде на тебе попробую! – хмуро пообещал Мышкин.
– Добровольно не дамся.
– Тащи бинт, я сказал!
Мышкин плотно забинтовал Литваку обе кисти – плотнее, чем бинтует себе боксер перед рингом.
– Вот так, – удовлетворенно заявил Мышкин, поднимаясь с пола.
– Гениально! – заявил Клюкин. – Надежнее места для ключа не найти. Главное, разбинтовать не сможет.
– Учись, сынок, как надо с подчиненными обращаться, – сказал Мышкин. – Где еще найдешь такую заботу?
– Не ценим, – согласился Клюкин.
На следующий день Мышкин объявил собрание трудового коллектива – впервые за все существование отделения.
– По праву, данному мне сильными мира сего, – объявил Мышкин, – выбираю себя председателем собрания.
На удивленное мычание коллектива ответил жестко:
– Я здесь диктатор! И никакой демократии. Несогласных спишу на берег немедленно.
Коллектив удивился еще больше, но теперь молча.
– Хорошо. Ваше молчаливое согласие принимаю. Итак, подчеркну еще раз: ничего в регламенте жизни и работы не меняю. Все будет, как при бабушке9. Точнее, как при дедушке, – он кивнул в сторону Литвака. – Но есть поправка. Одна, но принципиальная. В этом помещении отныне – ни слова о политике. Ни единого. Жизнь слишком коротка, чтобы ее еще и на эту мерзость тратить. Все эти «Крымнаш» или «Россия поднимается с коленно-локтевой позы» запрещаю. Возражения есть? Нет возражений.
– Есть уточнение, – неожиданно осмелилась Большая Берта.
– У тебя, что ли? – удивился Мышкин. – Ну, – с сомнением сказал он, – давай свои уточнения. Что-нибудь насчет использования тампаксов?
Но если Большая Берта на что-то решилась, никакой издёвкой сбить ее с толку невозможно.
– Чисто теоретическое уточнение. Вот вы сказали: жизнь коротка и на политику ее жалко. Но в реальности наша сегодняшняя жизнь – сплошная политика. Так уж устроено: если убегаешь от политики, она сама тебя найдет, причем, в самый неподходящий момент.
– Женщина! – Мышкин стукнул кулаком по столу так, что его любимая настольная лампа, древняя, с зеленым стеклянным абажуром, подпрыгнула и свалилась. Чудом Клюкин успел поймать лампу в сантиметре от кафельного пола. – Ты хоть знаешь, что наши правители-охранители могут сегодня любому припаять «дестабилизацию политической обстановки», как писателю Юрию Мухину. А ты, Литвак, первый кандидат в дестабилизаторы, в момент за решеткой окажешься. Вытрезвитель тебе раем покажется, с пятью звездами.
Неожиданно влез Клюкин:
– А обрушить рубль – не дестабилизация? Одним махом снова обворовать людей – не расшатывание политической обстановки?
– Толя… – примирительно начал Мышкин.
– Нет, ты, начальник, мне рот не затыкай, мы не в Госдуме! Вот у меня вчера на сберкнижке было сто двадцать тысяч, хотел с девушкой на теплые моря слетать. Это вчера, а сегодня реально – это уже семьдесят. Половину украл Центробанк.
– Толя, – проникновенно сказал Мышкин. – Я-то здесь при чем? И твои коллеги? Не там ответ ищешь.
– А где искать?
– Нигде! – отрубил Мышкин. – Нигде! Понял? Не забывай, ты живешь в свободной демократической стране. Будешь пищать направо-налево, отправишься вслед за Литваком. А то и в Кресты10 или в столичную Матросскую тишину – тоже замечательный острог для правдолюбцев всех времен и эпох.
– А если… – не унимался Клюкин.
– Напоминаю: демократию и политику я только что запретил. Всё – разбегаемся по рабочим местам.
И Мышкин объявил собрание закрытым.