Глаза, устремленные на улицу. Жизнь Джейн Джекобс - читать онлайн

Предисловие

Стоит только задуматься, что вы хотите сказать о Джейн Джекобс, – и сразу же задаешься вопросом, как бы она на это среагировала.

Вам бы вряд ли захотелось ввязаться в спор с Джейн: она могла переспорить любого. В словесном поединке она была непобедима. В тридцать лет, то есть задолго до создания «Смерти и жизни больших американских городов», она написала провокационную статью для крупного журнала, издатель которого поинтересовался достоверностью ее информации. Когда они встретились, Джейн защищала свой текст, «перечисляя факты и наблюдения из первых рук»[1]. Позже она спросила симпатизирующего ей коллегу, почему он не заступился за нее. Тот ответил: «А незачем. Бедняга [издатель] подумал, что попал под бензопилу».

Можно сказать, что Джейн Джекобс не выносила дураков, и это верно. Но нет – вы так не скажете, ведь это ужасное клише, а вам не захочется произносить клише перед Джейн. Вам захочется быть на высоте. Если ваши доводы неубедительны, вам не хватает точного примера, ваша точка зрения не ясна, вы, вероятно, не пожелали бы это продемонстрировать. Потому что если бы вы это сделали – за кухонным столом в ее доме в Гринвич-Виллидж, или позже, в Торонто, или на общественных слушаниях, или среди ученых – она бы вас просто уничтожила. «Бывают поводы не соглашаться с Джейн Джекобс, но не так много, как кажется, – писал Роджер Сейл в The Hudson Review в 1970 году, – потому что, по ее собственным словам, она практически всегда права, и настоящие вопросы возникают, когда вы начинаете размышлять, а что же она упустила?»[2]

Джейн – как все ее звали, включая троих детей – написала семь книг, спасала городские районы, останавливала строительство скоростных дорог, ее дважды арестовывали, она нежилась в лучах обожания со стороны легионов поклонников, провела миллион дискуссий и дебатов за кухонным столом, которые всегда выигрывала. По крайней мере в последние годы – хотя есть все основания полагать, что все это восходит еще к начальной школе, – она неизменно главенствовала в разговоре. Она слушала, отвечала, спорила. Она думала о том, что хотела сказать, и говорила это. Не приукрашивая, не смягчая. Просто говорила. Назовите ее хоть жестокой, хоть честной. Кто-то однажды сказал о ней: «Какой прекрасной, милой бабушкой ей никогда не бывать»[3].

Джейн была совершенно нормальной, здоровой и счастливой во всех самых важных смыслах. У нее были друзья, которые ее любили. Она хорошо к ним относилась, была доброй и любящей. Она могла быть игривой и даже дурачиться: по меньшей мере однажды корчила смешные рожи на камеру. Когда вы с ней здоровались, она крепко вас обнимала. Она отрывала время у письма – самого важного занятия в ее жизни, – чтобы помочь своим детям, друзьям, соседям. Но она всегда говорила то, что думала; она не знала, как можно иначе. Однажды, когда Джейн в очередной раз сказала то, что думала, журналистам The New York Times, редактор журнала, в котором она работала, произнес: «Полагаю, вам действительно не следовало высказываться…»[4]

Итак, встает законный вопрос: всегда ли она была такой? Или это черта характера, развившаяся со временем? Может быть, она проявилась только после того, как первая книга ее прославила? Или после переезда в Торонто, когда она стала для этого города знаковой фигурой, перед которой преклонялись? Маска ли это, которую известная персона порой надевает на себя и с которой срастается с годами? Или она всегда была такой?

Джейн Джекобс написала семь книг, но помнят ее благодаря только одной из них, под названием «Смерть и жизнь больших американских городов». Она впервые была опубликована в 1961 году и с тех пор постоянно переиздавалась. Считается, что эта книга больше, чем что-либо иное, изменила общий взгляд на города и то, чего ожидают от них. Когда читатели говорили о ней, то порой признавались, что «Смерть и жизнь» была для них опытом, близким к религиозному. Что книга их изменила. С этих пор они видели все иначе. Их Чикаго, или Нью-Йорк, или Бостон изменился в их глазах, обрел новый баланс важного и неважного. Для многих сегодня, конечно, Джейн Джекобс – почти культовая фигура, а «Смерть и жизнь» – своего рода евангелие, как «Маленькая красная книжица» председателя Мао, или Библия, или Конституция США – вместилище окончательной истины. Я отношусь к тем, кто рано узнал о Джекобс и прочел ее «Смерть и жизнь» еще в начале 1970-х годов. Для нас настоящим откровением стала уверенность в том, каким город может быть в своих лучших проявлениях, и оправдание городской чувствительности наподобие того, которое я впитал, когда рос в Нью-Йорке, и позже видел в Париже и Сан-Франциско.

С тех пор прошло уже много лет, и предметом книги, которую вы сейчас читаете, являются не города, не городское планирование и не урбанистика. Эта книга предназначена не для того, чтобы собрать жизнеутверждающие истории обновления и возрождения городских улиц. Она не берет читателя за руку и не ведет его через возродившийся район Стэйшн-Норт в Балтиморе или облагороженный Уильямсбург в Бруклине; через старые склады и офисные здания, переделанные в жилье, или вновь ожившие даунтауны. Она не ликует в связи с устойчивым падением уровня преступности в Нью-Йорке и других городах. Не наслаждается сносом разрушающих город магистралей в Бостоне и Сан-Франциско. Все это, рассмотрев под правильным углом, можно положить к ногам Джейн Джекобс. И вы действительно найдете такие счастливые истории в книге. Но не они являются ее предметом.

Скорее это биография замечательной женщины, которая помогла воплотить подобные истории в жизнь. Эта книга возвращает нас к тем временам, когда редкие позитивные сообщения о жизни в городах были похоронены под кипами пресс-релизов о новых проектах развития пригородов, строительстве новых междугородних автомагистралей, связанных клеверообразными развязками, и новых циклах корпоративного бегства в пригородные бизнес-парки. К тем временам, когда старые городские кварталы сносились, а на их месте возводились высотные здания; когда трущобы были трущобами и каждый точно знал или хотя бы представлял, что это такое; когда на любого, кто хотел жить в городе, смотрели как на слегка чокнутого. К тем временам, когда Джейн Джекобс вышла, оглянулась вокруг и помогла людям увидеть город другими глазами.

К концу своей жизни и со времени смерти в 2006 году в возрасте восьмидесяти девяти лет она вызывала обожание, градус которого заставляет поднимать брови. Джейн назвали «самым влиятельным урбанистическим мыслителем всех времен»[5], ставя перед Фредериком Ло Олмстедом, Льюисом Мамфордом, Робертом Мозесом и Томасом Джефферсоном. Ее называли «гением здравого смысла»[6], «крестной матерью городской Америки»[7], «городским Торо» и «Рейчел Карсон[8] мира экономики»[9]. Одна из ее книг, «Системы выживания» (Systems of Survival, 1992), считается «чертовски наблюдательной, подобно фильмам Вуди Аллена»[10]. В свою очередь, один из фильмов Вуди Аллена был описан как «транслирующий идеи Джейн Джекобс и ее жалобы… на степень отчуждения современной архитектуры и послевоенный урбанизм»[11]. «Смерть и жизнь больших американских городов» сравнивалась с «листом бумаги, который Лютер прибил к Замковой церкви Виттенберга четыре века назад»[12]. Человек, назвавшийся поклонником Джекобс, отправился туда, где она жила в Нью-Йорке и в Торонто, сказав, что для него, «городского сумасшедшего», «это было сродни путешествию в Грейсленд и Тупело[13] в штате Миссисипи»[14]. В статье «Общество Святой Джейн» Мариана Могилевич после смерти Джейн написала: «не удивительно, что процесс канонизации Джекобс начался сразу же, не было потеряно ни минуты времени»[15]. Когда протестующие захватили Уолл-Стрит, экономист Сэнди Икеда спросил: «Что бы сделала Джейн Джекобс?»[16] И когда Стюарта Бранда, создателя «Каталога всей земли», библии контркультуры 1960-х годов, спросили, кем он хотел бы быть, если бы не был собой, он выбрал Джейн Джекобс, «леди Венеция, XV век. Лучше не бывает»[17].

По отдельности эти свидетельства могли бы быть интригующими, но все вместе они заставляют нас задуматься: можно восхищаться Джейн Джекобс, как я, и все же утомиться от такого нагромождения восхвалений или заподозрить что-то; попытка вникнуть в суть реального человека не выиграет от такого преувеличения. Сейчас нам не надо решать, действительно ли Джейн Джекобс «миссис Инсайт»[18], действительно ли она самый влиятельный урбанистический мыслитель всех времен или заслуживает более приземленной, человеческой мерки. На самом деле, как мы увидим, множество ревизионистов ставят под вопрос те или иные грани наследия Джекобс. Мы можем обнаружить в такой героизации по крайней мере один прочный факт: среди тысяч архитекторов, урбанистических активистов, городских планировщиков, экономистов, жителей города в целом и светочей независимой мысли Джейн Джекобс видится персоной выдающейся; иногда то, что она сказала или как она это сказала, вызывает не спокойное, уважительное восхищение, а воодушевление и благоговение; многие, прочитав ее книги (или прослушав ее выступления) стали ее сторонниками или фанатичными поклонниками.

Это тем более удивительно, что Джейн Джекобс не могла похвастаться качествами, которые способствуют почитанию у публики. Начнем с того, что она не была мужчиной. Не была богатой. Не достигла сколько-нибудь значимого общественного признания до тех пор, пока ей не исполнилось пятьдесят. Никогда не была красивой. Не была даже незабываемо некрасивой; немалую часть периода своей общественной активности она была старушкой с одутловатым лицом, в несуразном свитере и кедах. Тембр ее голоса, порой на грани визга, не оказывал гипнотического воздействия. Она не избегала телевизионных интервью или других форм публичности в пользу книг или общественной нагрузки, но никогда к ним прямо не стремилась. После успеха своей первой книги она расскажет, что ей пришлось решать: стать звездой или писать, и она выбрала последнее. Остается только удивляться, как в таком случае она смогла околдовать столь многих?

Они попали под ее чары, я думаю, почти исключительно благодаря словам. Ее слова выражали идеи. А это были не просто хорошие идеи, они были новыми, свежими, увлекательными. Они были сформулированы в ярких афоризмах, подкреплялись несокрушимой логикой и неопровержимыми фактами и были приправлены чувством абсолютной правоты. К тому же многим читателям казалось, что она говорила именно то, что они и сами думали. Может быть, вы тоже совсем не хотели вслед за всеми остальными уезжать в пригород; тоже думали, что это нормально, или весело, или увлекательно – жить среди миллионов незнакомцев, анонимно, в городе. И вот – была леди, которая тоже так думала, понимала это и помогала вам увидеть ваш город и, возможно, даже по-новому увидеть вас самого и освободить вас.

Но было что-то еще: ее слова явно выражали определенную позицию, отражали некоторое восприятие, которое многие находили изумительным, привлекательным и убедительным. Да, она говорила просто, но нельзя оказать влияние на людей за счет одной лишь ясности. Порой ее язык был еще и разрушительным – агрессивным, даже злобным. И демонстративно независимым: она любила ссылаться на здравый смысл и подчеркивать, что не она одна так считает.

В классическом, получившем «Оскар» фильме «Филадельфийская история» есть сцена, где репортер желтой прессы (его играет Джимми Стюарт) и Трейси Лорд, до кончиков ногтей девушка из высшего общества (ее играет Кэтрин Хепбёрн), оба основательно разбитые, вероятно, на пороге романа, шепчутся друг с другом.

Конечно, каждый кадр фильма, каждое слово, произнесенное Трейси Лорд, каждый взгляд и жест, каждый звук ее мейнлайнского акцента подводят к заключению, что если кто и потрясающий, то именно она, и отрицать это можно лишь из ложной скромности, хотя, быть может, она на самом деле не отдает себе отчета в том, какова она, или в том эффекте, который она производит на окружающих.

Почти через шестьдесят лет что-то похожее на эту сцену произошло с Джейн Джекобс. В 1997 году канадский журналист спросил ее, почему так мало бунтарей, подобных ей. Нет, они существуют, ответила Джейн:

И это такая же ложь, исходящая от Джейн Джекобс, как ложь Трейси Лорд.

И конечно, Джейн Джекобс не преминула добавить: «Зато я внятная».

Слова Джейн Джекобс доходили до ее поклонников не только через тексты. Многие ее приверженцы знали ее не по «Смерти и жизни» или менее известным книгам, а как городского активиста. Для них, особенно в 1960-е и начале 1970-х годов, это была ее основная работа. Однажды городские власти захотели провести дорогу прямо через парк, где играли дети Джейн. В другой раз они решили снести весь ее район Гринвич-Виллидж как трущобы, пустив его под равнодушный и жестокий нож Городского Обновления. Потом они собирались практически отрезать всю нижнюю часть Манхэттена большой автомагистралью, что наверняка уничтожило бы ее привычный мир.

Что ей оставалось делать, кроме как пытаться остановить все это? Поэтому она поднималась и выступала на общественных слушаниях. Она писала яркие, порой гневные письма. У нее были друзья-агенты среди городских властей. Она помогала организовывать протесты; однажды ее даже арестовали, и против нее было выдвинуто четыре обвинения в совершении преступлений. На стратегические совещания за ее кухонным столом приходили соседи, принимая решения о том, какие факты собрать и какие цифры привести, или как окрутить какого-нибудь пожаловавшего в гости городского чиновника. Джейн не собирала подписи. Чаще она выступала в роли главного стратега, общественного лица протеста, вставая на слушаниях, чтобы урезонить планировщиков, или девелоперов, или городские власти, или еще какого-нибудь врага. Чаще всего она выигрывала, как в случае с владыкой городского планирования Нью-Йорка Робертом Мозесом, победив его проект автомагистрали на Нижнем Манхэттене. «Джейн занесла топор над Мозесом и убила его», как скажет ее давний издатель, Джейсон Эпштейн. И пусть соседей порой слегка пугали всесокрушающий напор ее стратегии в урбанистических битвах и яростная целеустремленность, с которой она вела свои войны, они все равно любили ее. Такой они ее и запомнили – заступницей и защитницей округи. Когда она прославилась, и журналам и газетам понадобилось как-то ее называть, они изображали ее «Барбарой Фричи трущоб»[20] или «мадам Дефарж, ведущей возмущенный народ на баррикады»[21].

Некоторые из этих битв были насколько выдающимися – они сохранились в коллективной памяти благодаря книгам и статьям, почти автоматически сталкивающими ее с Робертом Мозесом, как Давида с Голиафом, – что рассказы о них звучат так, будто это и была она, будто здесь, в этой работе на благо общества проявлялась настоящая Джейн Джекобс: организатор, активист, радикал, лидер людей, которые вышли с обшарпанных городских улиц на борьбу с мэрией. Она была и такой: хотя никогда в этом не признавалась, все же, должно быть, получала от этого удовлетворение. Гораздо чаще, впрочем, она продолжала в интервью говорить что-то вроде: «Меня возмущало, что я должна отвлекаться на войну, по большей части нелепую, навязанную мне и моим соседям». Послушать Джейн, так все это отрывало ее от настоящей работы.

Действительно, как только она справлялась с тем или иным официальным оппонентом, не похоже, чтобы она искала, какого бы еще дракона сразить; скорее, как Цинциннат, государственный деятель, который откладывает свой скипетр власти после того, как отразил очередной вызов Риму, Джейн возвращалась к работе, которую вынуждена была бросить в кризисный момент. Теперь она снова могла отрывать время у семьи, наказав мужу и детям никого к себе не впускать. И тогда, среди книг и статей, рядом с печатной машинкой, она снова начинает упорно читать, напряженно думать и неустанно работать над идеями и словами, сделавшими ее одной из главных интеллектуальных фигур XX века.

После «Смерти и жизни» Джейн написала много других книг, которые также были хорошо приняты, нашли серьезных читателей, рецензенты пели им осанну и каждая из них получила своих поклонников. Она писала, в частности, об экономике, особенно о том, от чего зависит экономическое здоровье городов и регионов. Среди авторитетных экономистов не сложилось единого мнения об этих книгах: были ли они, как считают некоторые, по-настоящему гениальными или все-таки странными и неадекватными. Другие ее книги ведут нас в совершенно неожиданных направлениях. Она опубликовала книгу о двоюродной бабушке и ее приключениях на Аляске. Написала книгу для детей. Писала и философские работы, построенные как диалоги Платона.

Можно сказать, что все эти книги на разные «темы», основанные на разных наборах фактов, и их автор скачет от одной к другой. Но можно попробовать взглянуть на них как на работы, раскрывающие одну общую тему. Джейн рассказывала, как однажды, ребенком, она с отцом сидела на крыльце дома в Скрантоне, и разговор зашел о дубе, росшем во дворе. «Зачем он нужен?» – спросил отец[22]. Риторический вопрос, конечно. Он явно клонил к чему-то вроде философии. Цель дерева? К какой цели стремится дуб, правда? Он живой. «У меня готов ответ, – вспоминает Джейн, – цель жизни – жить». Она так и сказала отцу. «Да, – ответил он, – это дерево прилагает большие усилия, чтобы жить – любое здоровое живое существо так делает».

Мы привыкли смотреть на «Смерть и жизнь больших американских городов» как на книгу о городах, но может, лучше увидеть в ней книгу о смерти и жизни? То же самое рефреном повторяется во всех ее работах – жизнь в контрасте с упадком и смертью. Говоря о «Смерти и жизни», она признается, что никогда особенно не стремилась создать образ конкретного идеального города. Скорее Джейн «всего лишь хотела знать, как сохранить жизнь», бурлящую в нем, «что, по моему мнению, является целью жизни»[23]. Эпиграф к книге содержит цитату из Оливера Уэнделла Холмса-младшего: «Жизнь самоценна, и стоит ли она того, чтобы ее прожить, определяется одним: достаточно ли ее у вас»[24]. Статья Джейн о новых рабочих местах для женщин, написанная во время Второй мировой войны, как будто урчит счастливым шумом машин и индустриальной вибрации. Джейн видела, как отец лечил больных. Она была воспитана на рассказах о бьющей ключом энергии дяди Билла, о поездке двоюродной бабушки на Аляску. Ее очень расстраивал упадок, царивший в Скрантоне, и постепенное разрушение деревни в лесах Северной Калифорнии, куда она ездила подростком. Больше всего ее впечатляла в жизни больших городов не только их многогранность, но и их энергия. Будто все время она искала необходимые для людей условия, позволяющие вести хорошую и насыщенную жизнь.

Когда Джейн подростком пошла в герлскауты, она попала в «то, что мы с друзьями считали лучшей герлскаутской группой в городе Скрантон в Пенсильвании»[25]. Но группа стала слишком популярной, слишком большой, и руководство решило сформировать вторую группу. Они собирались в одной и той же церкви, только в разное время. Джейн осталась с изначальной группой, но скоро поняла, что она «скучная и апатичная». Так что однажды вечером они с подружкой пошли во вторую группу. «Вот так разница!» – подумала она: группа была полна энтузиазма, старшие девочки помогали младшим, все «искрилось жизнью». Жизнь – мера всех вещей. Жизнь – корни, ищущие воду, листья, ищущие солнца, города, взрывающиеся энергией, бизнес-бум, экономическое процветание, зарождающиеся идеи. Почитайте Джейн Джекобс, и вы увидите одни и те же темы и образы, пропитывающие все ее работы. Она учила, что бессмысленно выяснять, почему города разрушаются, важно знать только, почему они процветают: «Самая простая точка зрения – самая поразительная. Нет причин стагнации. Нет причин нищеты. Есть только причины роста»[26].

Но живое никогда не остается неизменным. Мысли Джейн был противен любой намек на застой, даже если речь шла о том, чтобы красота оставалась красотой. «Задумайтесь, – писала она, – какой была бы жизнь, если бы все, что нам было нужно, это сохранять все по-прежнему, пассивно жить за счет того, что было создано в прошлом. В такой утопии жизнь была бы непереносимо скучна. Поддержание порядка и избитая рутина – это бремя, особенно если от них нет избавления»[27]. Спокойная жизнь в неизменном повседневном мире в качестве гражданской или общественной добродетели была для нее немыслимой. «Единственный путь, благодаря которому динамические системы могут оставаться живыми – это постоянное самообновление, – сказала Джейн. – Это касается человека, города, вида, биомассы, неважно». Вот слова Боба Дилана, которые могли быть и словами Джейн: тот, кто «не занят рождением, занят умиранием»[28].

Идеальные города и цивилизации для Джейн – те, что могут соперничать со свежестью и энергией ее внутреннего мира.

Джейн написала большую часть своих книг не в Нью-Йорке, где она жила с восемнадцати до пятидесяти, а в Торонто, в Канаде, куда с семьей переехала в 1968 году. Там она прожила последние тридцать восемь лет своей жизни. В год ее смерти, в 2006-м, Барри Уэллман, социолог из Университета Торонто, написал: «Торонто скорбит по своей Джейн и помнит о ней»[29], упрекая некоторые некрологи за ньюйоркоцентричность. Джейн приняла гражданство Канады, и для канадцев Джекобс стала одной из них. Не успели они обосноваться в Торонто, как она уже идет с мужем и детьми на защиту от атак на ее новый город и на здравый смысл, ровно от того, с чем она столкнулась еще в Нью-Йорке. В мгновение ока она оказалась в центре интеллектуальной и политической жизни своего города, вовлечена в гражданские дискуссии, дружбу с мэрами; даже когда Джейн постарела, люди продолжали приходить к ее двери, желая впитать крупицу мудрости.

«Мудрость», конечно, натянутое, старомодное слово, но именно за этим многие приходили к ней – как к источнику мудрости; ей посвящена книга, сборник научных статей под названием «Урбанистическая мудрость Джейн Джекобс»[30]. С тех пор как «Смерть и жизнь» и ее вторая книга «Экономика городов» сделали ее заметной публичной фигурой, Джейн часто приходилось искать компромисс между необходимостью уделить время работе и нашествием желавших ее увидеть журналистов, студентов, экономистов, ученых, политиков, планировщиков, иногда даже школьников, приезжавших целыми классами в надежде встретиться с известной пожилой леди. Немного странно для женщины, с трудом закончившей среднюю школу.

Джейн Джекобс была невероятно начитанной, ее можно отнести к интеллектуалам, какое бы определение вы ни использовали; она была глубоким и смелым мыслителем, но пришла к этому определенно неортодоксальным путем. В возрасте двадцати двух лет, когда многие ее одноклассники уже окончили колледж, она начала ходить на курсы в Колумбийский университет, продолжив учебу. Через два года она написала книгу, которая выросла из одного из посещаемых ею курсов, и издала ее в Columbia University Press[31]. Она так и не получила степени в колледже, ей не удалось продвинуться за рамки второго курса.

Джейн напишет, что в Скрантоне она ходила в государственную школу, где «очень многому научилась у учителей первого и второго классов. Впоследствии, думаю, я по большей части училась сама»[32]. Один из ее учителей, как гласит история, утверждал, что города и села всегда возникают у водопадов[33]. Юная Джейн подняла руку: «А Скрантон нет». Почему она так уверена? Что ж, взгляните: их маленький городок стоит на скромной речушке, но никакой водопад не играл никакой роли в его росте, так что вот так. Вот такой она была: наблюдала, читала, думала. Обладая сверхъестественным даром интеллектуальной независимости, она выясняла для себя какие-то вещи и высказывала их.

В самый разгар маккартизма Джейн должна была заполнить анкету, скрыто выясняющую ее лояльность властям. Отвечая на вопросы, она совершенно не старалась себя защитить, а наоборот, пыталась со свойственным ей патриотизмом пристыдить составителей. Ее первая большая книга опровергла то, что считалось профессиональным каноном. Она успешно сражалась с самыми влиятельными фигурами Нью-Йорка. На пике славы и влияния она собралась и уехала из Нью-Йорка и начала все заново в Канаде.

Но вот проблема: Джейн, казалось, с самого начала обладала подобной независимостью, или эксцентричностью, или бесстрашием – чем бы это ни было. (С самого начала? То есть это было заложено в ее генах? Удачи с защитой этой идеи.) Конечно, было что-то, что оставляло ее невосприимчивой к универсальным рецептам, передаваемым учителями, старшими, коллегами и авторитетными экспертами, что-то, что оставляло ей свободу спорить, спрашивать, думать самой, следовать за своей звездой. Если эта книга имеет своей целью осветить какую-либо тему, кроме жизни самой Джейн Джекобс, то эта тема – конфликт независимого рассудка с общепризнанным мнением.

Все, что сделала Джейн Джекобс, прежде чем стать знаменитой в возрасте сорока пяти лет, и позднее, в течение оставшейся жизни, она делала в промежутках между приготовлением пищи, заботой о детях, сборкой пасхальных корзин и уходом за садом. Уже в первые часы работы в архиве Джейн Джекобс в Бостонском колледже я понял, что что-то, ээээ, отличается от всех прежних героев в моем новом объекте исследований. Я провел целый день среди личных вещей и корреспонденции человека, чей замечательный дар предвидения и интеллект проявлялись во всем, что она делала, в каждом написанном ею письме, каждой подготовленной ею книге, каждом собрании, на котором она выступала. Но все это разыгрывалось на фоне ее жизни как девушки, женщины, жены и матери. Джейн не была домохозяйкой, но ее жизнь не была и мужской жизнью. Эта «женская работа», с которой справлялась Джекобс, пока писала «Смерть и жизнь», «Экономику городов» и другие книги, сделала ее для меня, автора нескольких биографий «великих мужчин», чем-то новым, с чем тоже надо считаться.

В кратких биографиях и биографических справках Джейн обычно не называют феминисткой; по крайней мере, это не первое, что мы о ней думаем. Она не говорила ни на одном из разнообразных языков феминизма и не обращалась непосредственно к феминистским темам. И все же, как не думать о ней как о феминистке? Ее имя периодически упоминается в списках для чтения во время Месячника женской истории[34], в блогах по «историям женщин» и тому подобном. Она вошла в список «300 женщин, которые изменили мир» наряду с Рейчел Карсон и Бетти Фридан[35], женщинами-учеными, чьи фундаментальные работы появились почти в тот же момент, что и «Смерть и жизнь», точно так же повлиявшими на время, в котором мы живем. Когда представители власти спросили ее насчет профсоюзной деятельности, Джейн заявила, что выступает за «уравнивание платы между мужчинами и женщинами за схожую работу»[36]. Это случилось в 1949 году. Через несколько лет она гордо написала о родственнице, которая, «веря в женские права и женские способности», обзавелась собственным печатным станком, чтобы издать свою работу, «не используя мужской псевдоним».

В книге «Сезоны в жизни мужчины» Дэниел Левинсон[37] писал о характерных этапах и моделях в трудовой жизни мужчин, странным образом схожих, будь эти мужчины рабочими, писателями или учеными. У женщин – и это уже отмечено неоднократно – все по-другому, «естественные» этапы и модели искажаются замужеством, рождением детей, их воспитанием, ведением домашнего хозяйства или иногда даже лишь их перспективой. Однажды в 1960 году мэр Нью-Йорка Джон Линдси позвонил Джейн в середине дня. Трубку взяла ее десятилетняя дочь Мэри, она и сообщила мэру, что с мамой «можно будет поговорить после 16:00»[38]; этой истории, вероятно, не произошло бы вообще, будь Джейн мужчиной. Богатство или иные обстоятельства не защитили бы ее от тысячи мелочей повседневной домашней жизни. Как и многие образованные женщины, она занималась своим делом урывками, в промежутках. Неизбежная жизнь женщины в потоке семейной жизни, балансирующей между интересами и жонглирующей делами, удовлетворяющей нужды других без каких-либо послаблений и льгот, часто сопровождающих профессиональную жизнь мужчин, тоже является частью этой истории.

Конечно, нельзя сказать, что в карьере Джейн не было «траектории». Но это был не тот узнаваемый восходящий интеллектуальный и профессиональный импульс, который элитные университеты ищут в штатных преподавателях, а литературные и художественные агенты – в лучших молодых клиентах. Ее первые шаги были значительно скромнее – окончание школы, низкооплачиваемая работа секретаря, первая достойная работа среди «белых воротничков» в возрасте двадцати семи лет, десять лет в федеральной бюрократии, затем назад, в частную сферу, в число десятков других подобных ей, в профессиональный журнал среднего уровня. Траектория кого-то, кого у нас не будет причин запомнить, у кого могла бы сложиться самая незапоминающаяся карьера, кто был бы любим семьей и уважаем коллегами, но в любом случае не оказывал бы большого влияния на мир. Нельзя сказать, что она «удачно вышла замуж» в смысле Джейн Остин, хотя в самом важном смысле Джекобс вышла замуж именно удачно – за человека интеллигентного и с темпераментом, в высшей степени ей подходящим, кого она могла любить, уважать и кем могла наслаждаться всю жизнь. Она не была особенно амбициозна. Никакой влиятельный наставник никогда не выделял ее как подающую надежды и способную на высокие достижения в национальном масштабе. У нее не было раннего, взрывного карьерного успеха в двадцать два или двадцать семь, который вытолкнул бы ее в ряды тех, на кого следует обратить внимание. Она оставалась невидимой, неизвестной замужней женщиной, матерью троих детей, с любимой работой; жила над бывшим кондитерским магазином в нескольких кварталах от складов и доков на реке Гудзон, добиралась до работы в Среднем Манхэттене на велосипеде.

И так бы все и шло.

Если бы однажды в 1956 году, когда она уже четыре года работала на последней из своих постоянных работ, босс не попросил подменить его на конференции. Пойди туда и выступи с речью, ты же можешь, Джейн? Сам он не мог: собирался в Европу. Нет, сказала она, ей не нравится выходить и говорить перед людьми. Пожалуйста, сказал он, очень надо. Ну ладно, согласилась она, но только если можно говорить то, что она захочет.

Она так и сделала, и это изменило ее жизнь, и чуть позже изменит мир.

В первой части книги говорится об интересном и запутанном пути, который привел ее к этому.

Во второй – о том, что происходило после. В третьей – о новой жизни на новой земле.