Где-то внутри меня, так и не дойдя до горла, застрял наполненный страхом и ужасом крик. Он отчаянно рвался наружу, разрывая грудь, но так и остался где-то внутри. Сон ушел, наполовину растворившись в первых лучах утреннего солнца, пробивавшегося сквозь дыру в стене, которую мы почему-то называли окном, и слабо освещавшего мою крохотную комнатку. Она больше походила на грязную каморку, в которой должны храниться швабры вместо меня. Впрочем, они здесь и хранились, и если бы не моя кровать, под которой швабры и лежали, то зашедшему сюда могло показаться будто бы меня заперли здесь, как какое-нибудь дикое животное, желая скрыть от посторонних глаз. Наверное, сейчас, перепугавшись своего сна, именно на такое, в смысле дикое, животное я и был похож. Выпученные глаза и грязные спутанные ото сна волосы, которые давно уже была пора подстричь. Прибавьте ко всему немного опухшее лицо, и вы действительно задумаетесь над тем, не покинул ли меня разум, не дикий ли я… Маленький крысеныш в своей уютной норке. Напуганный и голодный.
Но не опасный, как вам могло показаться. И уж тем более не дикий. Просто не успел еще осознать, что все мертвецы остались во сне, а река так далеко, что я, возможно, больше никогда ее не увижу. Конечно, может быть когда-нибудь я поведу туда своего сына, чтобы рассказать малышу краткую, лишенную всяких деталей, историю наших Богов, вот только шанс этого довольно невелик, чтобы так далеко заглядывать в свое будущее, которого у меня могло и не быть. Люди часто умирают. Убийства или самоубийства, часто массовые, несчастные случаи, голод и конечно же болезни. Жертвами эпидемий ежегодно становятся сотни людей. Несмотря на свой довольно малый возраст, я прекрасно понимаю, что с легкостью могу оказаться одним из тех счастливчиков, подхвативших пневмонию или туберкулез, либо случайно в темном переулке получить в горло нож. Такое сплошь и рядом. На прошлой неделе наша улица похоронила целую семью, отравившеюся какими-то грибами. Шесть человек закопали в одной яме. Всем и на живых-то людей плевать, а на мертвецов и подавно.
Я мог бы занавесить эту дыру, что обзывалась окном, и еще немного вздремнуть или просто поваляться. Потянуть бессмысленное время бессмысленного дня, но если я на эту дыру натяну какую-нибудь тряпку, то здесь станет слишком темно. Я не люблю, когда день или утро превращаются в ночь. Здесь и так слишком тускло. Так что лучше перестать откладывать начало этого длинного дня и начать его с безвкусного завтрака, что ждет меня на кухне. За стеной в темноте, скрывшись от утреннего солнышка, мать уже ждала меня, накрыв на стол.
– Уже проснулся? – она знает, что я не люблю вставать равно.
Каждый без исключения день передо мной на трехногий стол ставилась глиняная чаша, слегка треснувшая по середине. На завтрак – густая и серая масса, от которой у меня кишки сворачивались в узелочек. Даже не подозреваю из чего эта смесь сделана, да и знать собственно, не особо сильно хотелось. Боюсь, что, если узнаю – аппетит у меня пропадет навсегда, а у меня и так с ним очень туго. Смесь из того, что отцу удалось найти за предыдущий день редко вызывала у меня восхищение, а если быть честным, то никогда. Весь фокус состоял в том, чтобы проглотить эту, с позволения сказать, кашу как можно быстрее, а желательно и вовсе одним глотком. Есть все же хочется, так что выбирать не приходится. Горячим есть это практически невозможно, а холодным еда напоминала мне… глину. Да, именно глину. Думаю, это действительно хорошее сравнение. Лучшее. Делаешь несколько больших глотков, чтобы желудок не успел понять, что в него вливают, и живешь себе припеваючи почти до самого обеда. Хотя без моральной и физической подготовки любой все равно выплюнул бы всю эту кашу назад, обратно на стол. К счастью, к такому завтраку я уже привык. Иначе каждое утро меня бы ждала хорошая взбучка от матери или, того хуже, отца, которого в это утро за столом не было. Тоже вполне привычное явление. Наверное, пораньше ушел на болото, чтобы добыть на завтра еду. Такую же безвкусную, такую же серую, как и сегодня. Или бухать. Встать пораньше для него почти достижение, как и для меня.
Ежедневно повторялось практически все. Даже мелочи, самые глупые и тупые. Это само по себе ужасно угнетало, так еще в придачу рождалось нудное чувство будто живешь в каком-то полуразмытом сне. Постоянное непрекращающееся чувство дежавю, что так сильно сплелось с жизнью, превратилось в опасную и неадекватную норму. Словно так и должно быть. На самом же деле я понимал, что это полнейшее безумие. Живешь, и совершенно не понимаешь, что уже видел, а что еще нет. Все стало слишком одинаковым и однообразным. Впрочем, не стоит ничего придумывать – так было всегда. Лишь только сон – четкая граница между неотличимыми днями. Если бы не это единственное разграничение, я уже давно бы потерялся во времени и пространстве. Сидел бы на покосившейся лавочке и спрашивал бы у незнакомцев «кто я?», «что я?» и т. д. до тех пор, пока меня бы не убили. Отчасти из жалости, отчасти из-за лишнего рта, что пользы не приносит, а кормить нужно. Спасибо хотя бы и на том, что сплю я, как убитый. Хоть какой-то плюс.
Бросить вызов? Попытаться что-либо изменить? Самопровозглашенные бунтари умирают на следующий день после своего самопровозглашения. И такой расклад событий еще не самый плачевный. В противном случае их превращают в изгоев, с вечным клеймом «сумасшедший». Они оказываются полностью изолированы от общества, которому ни в коем случае нельзя мешать продолжать разлагаться. В итоге такие «сильные» личности, лишенные обычного нормального общения, ломаются и кончают жизнь самоубийством. Так что тише воды, ниже травы. Так и существуем.
«Пусть этот день как можно быстрее закончится» – мысль, что посещает меня каждое утро. Стоит только открыть глаза, а она уже засела в моей голове, и никуда не хочет оттуда убираться. Ну и пусть. Она мне почти что нравится. А еще к этой мысли можно добавить другую: «С головой закутаться в толстое, но холодное одеяло, с сильным запахом гнили. В темноте и полной тишине дожидаться, пока разум не окунется в приятные, а иногда не очень, сновидения». Выбирая между кошмарами и однообразием бесконечно длинных дней – я выберу кошмары. По крайней мере они избавят меня от почти смертельной скуки и позволят скоротать немного времени своей никому не нужной жизни. Единственный, непохожий на все остальные день стал возвращаться ко мне ночами в странной вариации кошмара, и я не могу понять с чем это может быть связано. Мне уже совсем не страшно. Ну или почти. Страх практически полностью себя исчерпал, но не в полной мере. Скоро он окончательно и навсегда уйдет из моей жизни. Но даже если я перестану чувствовать страх вовсе, в точности, как в моем сне, мне бы все равно не хотелось, чтобы этот сон продолжал ко мне возвращаться. Пусть уходит вместе с ним.
– Ешь быстрее, – ее дрожащий голос выдает ее. Она чем-то раздражена, а я не для того пораньше встал, чтобы попасть под ее горячую руку. – Твои дружки тебя уже заждались, а я никуда не отпущу тебя, пока ты все не съешь. – теперь понятно почему она раздражена. Моих «дружков» мать недолюбливала и совершенно не скрывала это, но все же была рада, что я хоть с кем-то вожусь.
Вот черт! Как я мог забыть? Сегодня, именно у этого самого дня есть все шансы, чтобы тоже стать особенным. Въесться в наши воспоминания, и возвращаться в страшных снах. Ибо мы, отчасти глупцы, отчасти безумцы, собирались нарушить главный родительский запрет. Я о нем уже говорил. Детям запрещено далеко уходить от своего дома. Если быть точнее, свобода нашего перемещения ограничивалась одной лишь нашей улицей, состоящей из двух десятков домов, расположенных друг напротив друга. Четверть из них заброшены или непригодны для проживания. Что в общем-то одно и то же. Так, ладно! Пришла пора прекратить витать в облаках и наконец-то прикончить этот завтрак, пока он окончательно не превратился в ледышку. И что, спрашивается, может быть важнее завтрака? Каждое утро мне хотелось плюнуть в лицо того человека, который эти слова впервые произнес. Пусть они встанут у него поперек горла. Приятного аппетита? Звучит как проклятие или оскорбление, а может и слишком злостный сарказм. Непростительный в данном случае.
Почему нам запрещалось уходить с нашей улицы и зачем вообще мы решили этот запрет нарушить? Все очень легко. Чем дальше ты находишься от дома, тем больше шансов, что ты уже не вернешься. Про это я тоже, кажется, говорил. И не только потому, что тебя сожрут несуществующие монстры. Нет, люди намного страшнее и опаснее всех призраков и мутантов вместе взятых. Почему же мы тогда решили уйти гулять намного дальше, чем нам разрешено? А самое главное – куда? Вторую часть вопроса придется ненадолго отложить, а насчет первой… возможно потому, что запретный плод всегда сладок. А возможно и потому, что это все равно рано или поздно случилось бы. Не станем же мы вечно сидеть под родительским крылом, внимая все, что они нам внушают. Видимо, именно так мы взрослеем. Всякие игры надоедают или становятся неинтересными. Обычное хулиганство уже не приносит былого удовольствия, оно превратилось в обыденность. Изо дня в день мы повторяем одно и тоже, и нам это окончательно осточертело. Мы оказались заложниками скуки, и она требовала от нас, чтобы мы нарушили запреты. Мы не долго боролись. Сдались. Из двух зол выбрали ту, в которой еще не были. Возможно, это выйдет нам боком. Но мы же не дураки. Мы все рассчитали. Час туда, час обратно. Там мы пробудем не более двух часов. Два часа – это самый предел, иначе можем не успеть до темноты. Тогда-то нам точно влетит. Да еще как следует.
Ах, да, теперь вторая часть вопроса. Мы идем в северо-восточную часть города, которая еще до моего рождения была уничтожена страшным пожаром. И по слухам, уже не в первый раз. Поэтому люди и верят в то, что район этот проклят. Сгорает раз за разом, значит проклят. С тех пор там никто и не селился. Боялись. Хотя была и еще одна, не менее важная причина почему люди не вернулись в ту далекую часть города. Занять пустующий дом намного легче, чем с нуля отстроить новый. Благо их в последние годы стало предостаточно, но это опять же всего лишь только слухи. А они гласят, что наш город потихонечку вымирает.
Насколько рано мы повзрослели, я еще не знаю, но уже вскоре, думаю, буду это знать. Когда-то еще совсем недавно мы могли взять самые обычные палки, дать им имена, словно это самые лучшие мечи на всем белом свете и целый день ими махать, представляя себе, что все мы герои, спасающие невинных людей от разгневанных монстров. Только вот это время прошло; ушло, будто бы никогда и не было. Но мы-то помним, что это было еще вчера. Сейчас же, сегодня, мы уже совсем, как нам казалось, взрослые, и нам ничего этого больше не нужно. Мы же не маленькие. Мы хотим намного большего. Только чего? Мы еще сами не знали. Вот и выкручивались как могли. Даже идея этого маленького похода была придумана не нами. Взрослые ребята почти нечаянно нам ее подсказали. Подзадорили, рассказали пару историй о том, какие там хранятся несметные богатства. Мол все думают, что они проклято и боятся их брать. Но мы-то в эту чушь не верим. Зато верим, что там хоть что-нибудь осталось.
Не успел я выйти из дома, как на меня накинулись друзья. Их в принципе не волновало то, почему я опоздал. Все хотели только одного: как можно скорее выдвинуться в путь, а я опоздал в такой важный день. На их лицах слегка фальшивые улыбки. Слегка искусственно приподнятое настроение. Все в предвкушении чего-то необычного. Чего-то такого, что никто не может описать. Для этого не хватало ни слов, ни жестов. Но все чего-то ждали… чего же? И я этого сказать не могу, но все же иду. Необоснованно опасное путешествие, которое может плохо закончиться для нас. Вот что я ожидал, но все равно иду. Ребят постарше сегодня не было. Никто нас не подначивал, никто не гнал, но остановиться мы уже не могли. Мы готовы совершить этот наиглупейший поступок, рискнуть собственными жизнями. Все что угодно, лишь бы только не проявить себя трусом в глазах друг друга. Этого почему-то мы боялись больше смерти. С ней, видимо, мы еще слишком близко не сталкивались. Да, мы боялись друг друга, но признаться в этом никто не мог даже сам себе. Только сейчас, выдвинувшись в путь, я осознал, насколько сильно мне страшно. Даже коленки с трудом держат тело. Боюсь, что не вернусь или кто-нибудь из нас не вернется. Боюсь, что об этом узнают родители или произойдет еще что-нибудь. Каждый из нас этого боялся, но молчали все.
Интересно получается. Мы имеем неосознанную власть над друзьями, но не имеем ее над собой. Причем этот закон распространяется по обе стороны дружбы. Своеобразный замкнутый круг. И что же получается? Не контролировать себя, но контролировать другого, у кого есть власть над тобой. До чего это может нас довести? И что будет, если эта шаткая система однажды даст сбой? Я уже слышал про групповые самоубийства, но никогда раньше не верил, что такое вообще возможно…
Надеялся ли кто-нибудь из них, что я сегодня струшу и не приду? В таком случае вся эта затея могла бы провалиться. Все были бы только рады этому, но никто бы не показал своей радости. Теперь же это придется сделать кому-нибудь другому, тому, кто первый струсит, и это буду точно не я. Если же этого так и не произойдет, то тогда нам всем до самого конца придется строить из себя бесстрашных героев, в которых мы обычно только играем. Все для того, чтобы казаться сильным в чужих глазах, прекрасно зная, что это не так. Врать друзьям и самому себе. Разве это не чушь? Еще какая!
Если становиться взрослым, значит совершать необдуманные, опасные, и в действительности никому не нужные поступки, навязанные извне, то я, кажется, передумал становиться взрослым. Хочу навсегда остаться ребенком.
– Что мы будем там делать? – осторожный вопрос задал Артем.
«Неужели струсил?» – обрадовался я и чуть было не сказал это вслух. Чуть было не выдал себя.
– Не знаю. Там на месте что-нибудь придумаем, – нарочито небрежно ответил ему Том. Самый рослый и взрослый в нашей компании придурков, а значит и самый сильный, самый умный и, по идее как, самый бесстрашный, что ему и следовало постоянно доказывать. Иначе он рисковал потерять немалую часть своего авторитета.
Я ненавидел его за это. Особенно сейчас, ведь никто из нас не мог пойти против него. Любой, даже самый прозрачный намек на то, что нам стоит отказаться от этой затеи, означает полное и безоговорочное поражение.
– Пошатаемся по уцелевшим домам, – еще более самоуверенно продолжил он, все больше укрепляя свой авторитет, а заодно и свою самоуверенную позицию в том, что ничего с нами не случится. – Вдруг там действительно что осталось.
Иногда нам приходится притворяться, что мы все еще умеем веселиться. Только мне его идея казалась абсолютно глупой? Что мы там найдем? Все давно уничтожено огнем, а то что по счастливой случайности осталось целым, за долгие годы растащено жадными мародерами. Думаю, единственное, что там осталось – это огромные кучи мусора.
Совершенно невозможно ориентироваться в городе, где каждая новая улица совершенно ничем не отличается от предыдущей. Квартал от квартала, район от района. Ни тебе опознавательных знаков, ни названий, ровном счетом ничего, что могло бы помочь отличить одну улицу от другой. Даже не всегда удается понять, когда заканчивается одна и начинается другая. Их обманчиво-одинаковая внешность рождала во мне чувство постоянной потерянности. Еще одно непрекращающееся дежавю. Иногда мне казалось, будто бы мы топчемся на месте, словно застряли в пространстве и времени, и теперь не можем выбраться из этой дыры, в которую нас четверых засосало. Может быть, мы уже давно заблудились? Сможем ли мы найти дорогу домой? Вернуться назад? По абсолютно не различимым друг от друга улицам, грязным и кривым, как зубы насквозь пропитанных самогоном стариков. Дома действительно походили на зубы, возможно, даже мертвеца. Черные, кривые, местами выпавшие – пролеты сгоревших или окончательно разрушившихся домов, что не смогли выдержать тяжести времени. Проходя мимо очередного полусгнившего и сильно покосившегося дома, я снова и снова удивлялся тому, на сколько эти дома старые и кривые, и наличие живущих в нем людей казалось мне по-настоящему поразительным фактом. А я-то еще свой дом ругал. Вот в таком я бы вообще жить побоялся. Так и кажется, что он вот-вот должен медленно завалиться на бок, похоронив под своими обломками всех, кто в нем находился в этот злосчастный момент. И все же большинство из них все еще стоит, доживают отпущенное им время, медленно превращаясь в огромную кучу мусора и лежащих друг на друге обгорелых бревен.
Люди, живущие в них, часто казались мне точной копией своих домов: старые, грязные и подкошенные, готовые в любой момент упасть, если не физически, так морально, а многие и вовсе были уже мертвы. Я имею в виду духовно, конечно же. Никаких живых мертвецов вне снов не существует! Старики провожали нас своими неодобрительными взглядами, казалось, готовые плюнуть нам в спины. Для них мы совершили тяжелейшее преступление – попались им на глаза средь бела дня, да еще и на их улице! Именно тогда, когда именно они вышли из своих сгнивших домов. «Проваливайте, сосунки!» – типичное приветствие. К этому я уже почти привык, но я никогда не смогу смириться с этими стервозными матерями, которые грозили своим высеркам, что если те не будут слушаться их, то станут такими же балбесами и негодяями, а может быть преступниками и предателями, коими мы естественно и являемся, раз шатаемся где попало и без всякого дела. По их скромному мнению, за это нас следовало пороть, а после вешать, о чем они во всеуслышание сообщали и нам, и своим маленьким копиям. В их словах мы должны были стать примером для остальных малолетних преступников и предателей, чтобы они наконец начали помогать им, своим матерям, великим мученицам и труженицам, коими они все себя считали. И даже моя мать была не без этого греха. Их высерки с еще слишком юной озлобленностью поглядывали на нас. Для них мы являлись чужаками, вторгшимися на их законную территорию. Ничего хорошего нас здесь не ждало, и мы старались подолгу нигде не задерживаться, как можно быстрее проходя мимо них. Следовало поскорее убраться отсюда, и так почти с каждой улицей. Исключений не было. На наше счастье, чем ближе мы подходили к сгоревшему району, тем больше «выпавших» домов становилось, и тем меньше людей встречалось нам. Мы приближались к окраине заселенного города. И вскоре мы перестали встречать кого-либо вообще. Ни добрых, ни злых, ни кошек, ни собак. Только так мы поняли, что мы почти на месте.
Сегодня необычный день. Особенный. Не похожий на все остальные. Совсем недавно у меня уже был такой, особенный день, когда я уцелел лишь чудом.
Нас было четверо безумцев, плюющих на опасность в угоду своей репутации. Я, Том, Артем и единственная девочка в нашем отряде самоубийц, единственная из всех, кого я знаю никогда не уступающая нам, пацанам. Зайра! Готовая любому дать фору и совершать самые безумные поступки, на которые не решались даже мы. Она всегда была против чего-то. Сегодня против солнца, завтра против «той девчонки, что три недели назад назвала меня сукой», а уже к вечеру она будет против ложки и сна, ведь он для слабых духом. Она всегда была против, а против чего уже не важно. Главное быть против. В остальном же мы мало чем отличались, а тем более внешне. Все маленькие, тощие и грязные. Одетые в какое-то неописуемое тряпье, всегда порванное и еще более грязное. Даже по цвету волос мы были братьями и, конечно же, сестрами – грязными. Только так я могу описать этот цвет. Лишь у Зайры он незначительно отличался и был грязно-тускло-морковный. Явная попытка их мыть. От моих глаз такая глупость не скроется, ведь я-то знаю – это бесполезно. Возможно, поэтому я вечно грязнее всех.
Станет ли этот особенный день возвращаться ко мне ночами? И будет ли этот сон хорошим?
Удивительно, но только бесшабашная Зайра сомневалась в благоразумности нашей затеи, и единственная кто высказал это вслух. Ей мы многое могли простить, чего не простили бы по отношению к друг другу. Она прекрасно это знала и не раз пользовалась этим. Что еще с них взять? Девчонки. Однако же, если быть предельно честным, ее почти вслух сказанное «нет» уже не в первый раз означало, что она в жизни не позволит нам совершить глупость без ее прямого участия. Чтобы она хоть в чем-то отстала от нас? Она бы себе этого не простила. Пропустить все веселье, позволив кому-то, но не ей совершить очередную глупость? Никогда! Но мы все знали главную причину ее безбашенности, однако никогда не упоминали ее вслух. Ни при ней, ни без нее. И причина эта заключалась в ее матери, точнее в поведении ее матери, что с самого рождения несла всяческий бред, мало связанный с реальностью, а пару лет назад она и вовсе съехала с катушек. Стала по-настоящему безумной. Благо хоть не агрессивной. И тем не менее она превратилась в законченную истеричку, что взрывается всякий раз, когда ей что-либо не нравится, а не нравилось ей практически все, даже самые безобидные вещи. Самое удивительное было в том, что она действительно верила во всю ту чушь, что несла безостановочно. Именно поэтому Зайре ни в кое случае нельзя было оставаться дома или рядом с ним в небезопасной близости от своей матери, выслушивая опасный для психического здоровья бред. Даже ее отец не был против, чтобы его дочь была против… т.е. все свободное время проводила на улице с нами, считая, что уж пусть лучше вырастет хулиганкой, чем станет хоть в чем-то похожей на мать. Вообще, и отец ее был не без греха. Я ни разу не видел его трезвым.
– Мы дошли! – воскликнул Артем, сообщая и так давно очевидную для всех вещь. Соображал он как всегда туго.
Мы действительно были на месте, и, как ни странно, целыми и невредимыми. Пока что… Будем надеяться, что так будет и дальше. Если же с нами до сих пор ничего не произошло, то может быть ничего и не случится? Все что я слышал об этом месте, все эти страшные байки… может и это придумано нашими отцами, чтобы отвадить от этого места слишком любопытных и не менее непослушных сыновей? Все будет хорошо, я в этом почти уверен! Сейчас мы обшарим пустые дома, ничего не найдем, разочаруемся, может поиграем недолго и спокойно вернемся домой безо всяких происшествий еще до того, как родители обнаружат нашу пропажу.
Словно на ладони располагался перед нами целый район, заброшенный и забытый. Огромные черные кучи недогоревших домов со временем расползлись по всей улице, превратив все вокруг в одну сплошную помойку. Бывало нам приходилось идти по колено в грязи, черной от намешанной в ней гари. Единая, бесформенная и дурно пахнущая свалка. Вот какое мнение сложилось у меня об этом районе. Если судить по разочарованным взглядам и приунывшему виду, то такое впечатление сложилось не только у меня. Иной раз у нас едва получалось обойти стороной очередную огромную кучу, что растаяла под жаром солнца и расплылась под дождями. В таких местах спокойно можно было утонуть в грязи, стоит только оступиться и все… тебя уже не вытащат. И с самой первой минуты нахождения здесь я задавался только одним вопросом: сможем ли мы здесь хоть что-то найти?
Редкие, каким-то чудом уцелевшие дома, в том смысле, что они все еще продолжали стоять, но абсолютно непригодные для жизни, черные как ночь, они являлись единственным напоминанием того, что и здесь, в этой, казалось бы, свалке тоже когда-то жили. Старые и молодые, хорошие и злые, кому-то было столько же, как нам сейчас. И все они погибли в дикой ярости красного пламени. Даже как-то не особо верится, что такое вообще могло произойти. А ведь когда-то здесь так же, как и у нас по утрам добрые соседи желали друг другу удачного дня, проклиная за спиной. Так было принято: валить все беды на кого-нибудь другого, даже если тот ни в чем не виноват. Со временем это превращалось в привычку, от которой нельзя отказаться. Все и во всем вокруг виноваты, но точно не я. Так все рассуждали. Конечно, на горе многим, всегда существовали некие рамки приличия, не позволяющие открыто соседа послать. Это недоразумение с лихвой компенсировалось за его спиной. И эти же самые рамки легко переступались, как только закроется входная дверь дома. В узком кругу семьи можно посылать кого угодно куда угодно. Маленький мирок, не доступный другим, со своими исключительно правильными законами, навязанными теми, кто старше. Мне так хочется надеяться, что этот район в свое время был менее сволочным, чем сейчас наш…
От безделья и скуки и продолжали шататься по сгоревшему району, в котором большинство домов оказалось разрушено до самого основания. Пришлось изрядно потрудиться, чтобы найти хотя бы один с неразрушенными стенами. И пускай они были сильно обгорелыми, кривыми, косыми, но это лучшее из всего, что мы видели здесь. И у тех отсутствовали крыши. Они давно провалились внутрь, чтобы заполнить собой пустое пространство. Вместо окон – разбитые дыры, вместо дверей – разбитые дыры, но немногим побольше. Ни в один из домов мы так и не попали. Внутри – обрушившаяся крыша, все разрушено и совершенно непроходимо. Посмотрим издали, может украдкой заглянем, и уже идем дальше. Ничего интересного. Ни о каких сокровищах и речи не было. Единственное, что здесь осталось не тронутым – это мусор, мусор и еще раз мусор. Наполовину перегнивший, заполнивший все свободное пространство под нашими ногами. А мы среди всего этого мусора продолжали искать вещи, что давно украли мародеры, сожгло пламя и уничтожило время. Ничего более не было здесь. Нашему разочарованию не было предела. Мы провели здесь достаточно много времени, но так совершенно ничего и не смогли найти. Надеяться, что нам повезет в последние минуты нашего здесь пребывания – неимоверно глупо. Мы и не надеялись.
Воздух, пропитанный горьким вкусом сажи, едким запахом гниющего мусора и, простите, дерьма, еще более омрачал и без того сильно поникшее настроение. Не потребовалось много времени, чтобы нам наскучили пустые развалины и безжизненные улицы. Постепенно к каждому из нас и самому последнему, естественно, Артему пришло осознание того, что, не смотря на всю свою загадочность, эта часть города не представляла для нас абсолютно никакого интереса. Вся наша безумная идея катилось к черту: ничего интересного, ничего опасного и даже ничего глупого не произошло за все время нашего путешествия; и спасать эту с треском провалившуюся затею мне совершенно не хотелось. Пусть все продолжает катиться куда угодно – весь наш особенный день, а следом за ним и все остальное. Единственное, что мне сейчас хочется – это как можно быстрее вернуться домой, пока ничего не случилось. Лучше пусть день останется скучным, чем все остальное…
Когда мы уже были готовы развернуться и чуть ли не вприпрыжку скакать домой, вдруг оказалось, что мы потеряли Зайру. Вначале нам вовсе показалась, что она решила нас разыграть и где-то спрятались, потому что никто из нас не помнил, когда она исчезла и нам всем казалось, что это произошло прямо сейчас, только что. Мы посмеивались над ее выходкой и громко ее звали. Но она не выходила… Тогда мы начали беспокоиться. Как и полагалось в нашей компании, никто не показывал своего волнения, но каждого выдавали округлившиеся от страха глаза и попытки шутить, немного не в тему, немного неуместно. Герои, что еще сказать. Но ничего геройского в том, что мы насмерть перепугались, не было. Но, а как мы могли не испугаться? Наша подруга бесследно исчезла, и никто… никто не мог сказать точно, когда она пропала. И мне, и Артему, и даже Тому казалось, что она от нас и не отходила… и исчезла в тот момент, когда мы обнаружили, что она пропала. А до этого она словно бы всегда была рядом с нами. Очень странно.
Первые попытки ее найти – покричать и осмотреться вокруг – ни к чему не привели. Мы начали паниковать, а я знал, что этого нельзя делать ни в коем случае, но взять себя в руки у нас не получалось. На глаза наворачивались слезы, но пока удавалось сдерживать их. Куда она могла пропасть? Почему мы этого не помним? Страх в груди рвал мою душу в клочья. Я чувствовал, что что-то произошло… что-то плохое, но старался не думать об этом, что у меня совершенно не получалось. Я не переставал заваливать себя огромной кучей вопросов. Что могло произойти? Отстала? Заблудилась? Почему не кричала? Почему не звала? Испугалась? Вернулась домой? А такое вообще возможно? Она бы ни за что нам не уступила. К тому же она девчонка, и мы простили бы ей что угодно, но побег она не простила бы сама себе, и никогда бы так не поступила. Уж я-то точно знаю. Все остальные догадки казались притянутыми за уши, но тогда оставался только один самый главный, самый непонятный и самый сложный вопрос: так где же она? А из этого вопроса вытекали следующие: что с ней случилось и где нам ее искать?
Ответов не было и в ближайшее время они не предвиделись, поэтому мы решили не тратить зря время. Все же у нас его не так много осталось. Незамедлительно начать ее искать – показалось нам единственным верным решением из всех доступных на данный момент. Мы разделились по всей улице так, чтобы каждый мог видеть другого, и, громко крича ее имя, пошли по обратному пути, проверяя все места, в которые мы заходили или проходили рядом. Так надежнее, казалось нам. Но и это не помогло. Мы обшарили каждый дом, что еще не развалился и находился на нашем пути или около него, даже в самые разрушенные, в которые никто бы и не подумал полезть. В такие частенько приходилось чуть ли не ползком «заходить», иногда через окна, и каждую секунду, проведенную там, нам казалось, что он вот-вот окончательно развалится, обрушившись на наши головы. Ни одного, ни единого намека на то, что здесь проходила маленькая девочка или вообще кто-либо живой и здравомыслящий. Да и как эти намеки найти посреди бесконечной грязи? Она пропала, испарилась, исчезла, вместе с нашей надеждой ее найти, но мы все равно продолжали ее искать уже там, где мы вовсе не проходили, несмотря на риск потеряться самим. Горло уже саднило, я старался не обращать на это внимания, сосредотачивая все усилия на поисках Зайры. Время шло. Нам уже давно пора возвращаться. Уже сейчас часть пути назад нам придется преодолеть по темноте, и каждому из нас по первое число влетит за это, но и вернуться без Зайры мы не могли. Наверное, совесть не позволяла. Мы совершенно растерялись и не знали, что нам дальше делать.
– Нам давно пора возвращаться! – едва не плача заскулил Том.
– Мы не можем вернуться без Зайры! – голос Артема тоже его подводил.
– Артем прав! Что мы скажем ее родителям? – и я решил вступить в спор. – А своим? – однако Том не хотел слушать и меня.
– Останемся здесь еще ненадолго и сами не вернемся! Если и не убьют, так попросту в темноте дороги домой не найдем. Ты хочешь заблудиться? Я точно нет!
Было горько осознавать, но я был полностью согласен с каждым сказанным им словом. Слов против я найти не мог. Не мог я и согласиться бросить Зайру. Она бы нас не бросила… никого из нас… наверное… не знаю, но я так поступить не могу. Артем тоже молчал. И он понимал, что Том прав, и ничего нельзя сделать с этим. Правда останется правдой, как ее не извращай.
Но мы должны найти Зайру! Хотя бы попробовать это сделать, и больше медлить нельзя. Времени осталось слишком мало. Точнее его не осталось совсем.
– Мы не можем ее здесь оставить! – закричал я. – Не можем просто так уйти!
Том молчал. Молчал слишком долго, но я продолжал требовать от него ответа одним лишь только злобным взглядом.
– Я тоже не хочу этого делать, но послушай: она сама виновата! Не нужно было от нас далеко отходить, – вдруг мне захотелось убить Тома. – Я не хочу, чтобы мне просто так не за что от отца влетело. Нам придется уйти.
После таких слов, слов, которых я никак не ожидал услышать от Тома, я взбесился, но все умные слова, словно сговорившись, покинули мою дурную голову, и единственное что я смог – это обвинить Тома в том, что мне первое пришло в голову:
– Продолжай думать только о себе, пока мы будем искать Зайру!
– Я и о вас тоже думаю! – наши голоса начинали срываться на крик, мой давно уже сорвался.
– Бедный Том испугался, что получит нагоняй от любимой мамочки!
– Пошел ты!
– ЭТО ТЫ ИДИ ОТСЮДА! Иди прячься ей под юбку! Спасайся бегством! А мы продолжим искать Зайру!
Еще секунда и мы оба уже валялись бы в грязи, колошматя друг друга, совершенно позабыв и о нашей дружбе, и о подруге, что потерялась неизвестно где, неизвестно когда, но в несостоявшуюся драку вмешался Артем и то ли намеренно, то ли случайно ее предотвратил. Потому что предательства от него я ожидать не мог, пережить его тоже. Я проиграл или от неожиданности сдался. Разницы нет.
– Мне кажется, что Том… что Том, наверное, прав, – вот таким простым, пусть и неуверенным способом Артем сообщил мне о своем предательстве и безграничной трусости. Почти даже вежливо. В моей голове все разом переклинило и гнев в одно мгновение куда-то ушел, словно и не было. На его место пришло отчаяние. На глазах появились слезы, и я еле сдерживался, чтобы не начать реветь.
Отсутствие гнева позволило мне по-новому взглянуть на сложившуюся ситуацию. Против меня объединилось два бывших друга, и с ними я уже никак не могу совладать. Ни уговорами, ни кулаками, как я первоначально собирался, в общем, никак. Остался единственный шанс – попытаться их переубедить. Но в голову ничего не приходило.
– Ну так что? Ты идешь с нами или остаешься здесь? – Артем говорил именно то, что должен был говорить в ситуации, когда все обстоятельства за него, т.е. против меня, и одним единственным последним словом, самым важным из всех, он попытался меня добить. – Один.
И это подействовало. Это не могло не подействовать. Остаться здесь одному равносильно самоубийству, а я не был готов умереть… как я могу быть готовым в свои неполные десять? Все возможное, что зависело от меня, я уже сделал, но оба моих друга предали меня, а от одного меня толку немногим больше, чем ноль.
Ключевое слово: один. Один!
– Давайте тогда сделаем небольшой круг! – умные мысли меня все же посетили, и я спешил высказать их, боясь, что они вновь могут покинуть меня. Моя речь из-за этого получилась несвязной, потому что большую часть слов я проглотил. – Обогнем те дома… выйдем… где пришли… немного левее… не важно…
– Мы там рядом проходили, и ничего не нашли. Толку ноль, а время потеряем, – говорить со мной продолжал Андрей, потому что Том, залившись краской, отвернулся от меня и молчал, изредка поглядывая в нашу сторону. Дулся, гад.
– Мы не так много потеряем, зато будем знать, что сделали все возможное.
– А возвращаться по темноте будем?
– Если обратно побежим, успеем, – я должен был использовать последний, утекающий из рук, как вода, шанс, при этом в успех совершенно не веря. – Нам уже по-любому придется бежать, иначе до темноты не успеем.
– Что правда, то правда, – вдруг подал голос Том. Краска немного сошла с его лица.
– А если ее не найдем, завтра вернемся и продолжим искать, – вариант совершенно глупый, но у меня не было времени что-либо обдумывать, я говорил все, что приходило ко мне в голову.
– Больше мы ничего не можем сделать?! – вопрос и утверждение, изложенное в одном предложении, что поставило точку в нашей затянувшейся перепалке.
Если Зайра пропала не по своей вине, если с ней случилось что-нибудь страшное, то же самое может произойти и с нами, тем более ночью, тем более по одиночке. А темнеть уже начинало, поэтому мы решили далеко друг от друга не расходиться, делая свой последний полукруг перед своим позорным возвращением. После чего дома нас скорее всего убьют… наши же родители. В то, что мы сможем найти нашу подругу никто из нас уже не верил. «По крайней мере живой» – пронеслась страшная мысль, от которой я тут же попытался избавиться, еще громче обычного прокричав ее имя. «ЗАЙРА!». Горло сильно болело, но я и не думал сбавлять темп. Пусть услышат все: и маленькие девочки, и страшные маньяки.
День убывал, в то время как вечер вступал в свои законные права. Тьма подступала все ближе, пугая все сильнее. С выбранного пути мы свернуть уже не могли, хотя чем ниже опускалось солнце, тем сильнее нам хотелось сделать это. Но не мог же я просто остановиться, махнуть рукой, сказать: «Все кончено!», признать свое поражение. Да я даже не знал, что мне думать! Жива она… или уже нет. Стоит ли нам вообще ее искать? Может, она лежит сейчас где-нибудь под завалом и просит помощи… или уже вернулась домой и сейчас смеется над нами. Нет! В это поверить я не могу. Я ни во что из этого поверить не могу! Все это дико! Нереально. Словно во сне.
И тут я увидел человека. Нет, это не была Зайра. Обычного старика. В нем не было ничего странного. Таких как он, я десятками каждый день видел. Они ходят по городу, доживая свои последние дни. Ненужные никому, потерявшие все, они медленно умирали от голода и холода. Но сейчас… здесь… все было по-другому. Он стал единственным человеком, которого мы встретили за последние полдня, проведенные в этой помойке. В моих глазах этого оказалось достаточно, чтобы моментально превратить его монстра, виновного во всех мыслимых и немыслимых преступлениях. Для этого мне не нужны весомые аргументы, доказательства мне так же не нужны. Они здесь были неуместны. Мне безразличен любой факт, я точно знаю, что он виновен. Виновен во всем. Виновен лично передо мною.
Его вина заключалась в маленьком сгорбленном теле. Вина выглядывала из него в виде отвратительных и отталкивающих движений. Движений униженного, лишенного всякого достоинства и чести человека. Такие понятия полностью отсутствовали в природе его сущности. Не то чтобы они были лишние там. Нет, скорее они полностью противоречили его образу жизни. Вот и окончательно исчезли из нее к чертям каким-нибудь. Обвешанный всевозможным грязным и вонючим тряпьем, что визуально сильно увеличивало в ширину его дохлое тело, он выглядел живым комком похоти и грязи. Его вонь дошла бы и до нас, если бы здесь и так везде не воняло. Он поправлял свои длинные, но редкие и очень грязные седые волосы, а поправив их, заметил нас. Отвратительно улыбнувшись, оголив пару своих сгнивших зубов, старик побрел прочь. Он волочил за собой свою левую ногу, одновременно сильно хромая на правую. У старика получалась очень специфичная походка: при начале каждого нового шага, а каждый новый шаг он начинал исключительно с правой ноги, вначале все его тело двигалось вперед, а только потом за ним следовали ноги. Медленно он скрылся за ближайшим поворотом и больше мы его не видели.
Сломя голову мы понеслись в тот полудом-полуземлянку, из которой он вышел. То, что мы там обнаружили потрясло нас до глубины души, навсегда оставив на ней огромную рану, что никогда не затянется, и никогда не станет шрамом, а вместо этого верно будет кровоточить. Парализованные страхом мы не могли ни кричать, ни плакать. Стояли и смотрели на нее, остолбенев от ужаса. Зайра была мертва. Это было понятно с первого взгляда. Широкий разрез… нет! из безжалостно и глубоко вскрытой глотки все еще медленно тоненькой струйкой стекала по шее алая кровь. Именно кровь нас больше всего пугала. Ее было очень много. И она была везде, куда ни посмотри. Я не мог сдвинуться с места, не мог моргать или отвести от нее взгляда. Связь с реальностью была потеряна на неопределенное время. Я отказывался верить в то, что вижу. Все что угодно, но только не это. Все что угодно… все. Пожалуйста! В глазах потемнело, ноги подкосились, я чуть было не упал. Это привело меня в чувство, я не без проблем вернулся в реальность и сразу же…
Заплакал. После, наверное, минутного, а может быть и получасового молчания – взрыв. Отчаяние и страх потоками слез лились из нас. Я слышал один единственный нечеловеческий вопль, и нельзя было понять кричу только я один или вопили все сразу. Мы сидели рядом с ее маленьким обнаженным телом, по уши испачкавшись в ее крови и навзрыд рыдали. Все, что сделали с ней за не такой большой промежуток времени, не могло уложиться в голове. Ее били, насиловали и били вновь. Душили, выворачивали в обратную сторону пальцы, ломая их по нескольку раз подряд. Кисти рук практически полностью отрезаны, как и язык, как и волосы, как и соски. Все ее тело было полностью покрыто порезами, ссадинами и синяками. Кое-где виднелись слезы зубов. Из самых глубоких ран все еще сочилась кровь. Она буквально плавала в огромной луже собственной крови, которая перемешалась с грязью, став черной, как душа того, кто это сделал. Ни единого нетронутого места на ней не оставил этот монстр, что истязал ее, насиловал ее и только после этого убил. Бросив ее, словно использованную и испортившуюся игрушку. И после всего сделанного, он может вот так просто взять и уйти? Нет! НЕТ! старик должен заплатить за это! И эта долбанная сволочь заплатит!
Всего секунду назад я стоял на коленях в луже черной крови, а рядом со мной лежала моя мертвая подруга. Сейчас, вечность спустя, я бегу сам не зная куда, совершенно ничего перед собой не видя, чтобы убить этого жалкого, подлого, грязного, ничтожного старика. Настигнуть и убить. С такой же злостью, с такой же жестокостью, с какой убивал и он. Выколоть ему глаза, вырвать язык, заставить проглотить его. Я собираюсь в полной мере отомстить за Зайру, сделать с ним все, что сделал с ней он и даже больше. Я отрежу ему яйца, переломаю все кости, а после убью. Если он, конечно, сам не помрет, пока я буду срезать с его ног кожу.
Меня хватают за одежду, и она рвется, но этого оказывается достаточно, чтобы замедлить меня и сразу свалить с ног. И вот спустя всего, казалось, мгновение, которое к тому же еще даже и не закончилось после того, как я покинул дом, где…
…с головой окунувшись в вонючую кучу мусора, я лежу на земле, а мои друзья изо всех сил меня держат. Я пытаюсь вырваться. Кричу:
– Отпустите меня! – рвется из груди. – Я убью его! Я должен его убить!
– Аарон! – где-то далеко и одновременно близко.
– От… пусти!
– Аарон, прекрати, Аарон! – без понятия, кто из них держит меня, или они делают это вместе. В глазах лишь ненависть, злость, а еще такое количество грязи, что ничего кроме нее и не видно. А, впрочем, и не важно. Важно то, что я их всех ненавижу. Они мешают мне восстановить справедливость. Такую важную справедливость. Стоит только догнать… настигнуть… и убить…
– Дай! Уйди! – я дергаюсь, вырываюсь и даже кусаюсь… темнота.
Что это было?
Я не сразу понял. Удар. Точный. Прилетевший мне прямо между глаз. Мир замедлился или размылся. На пол секунды перестал существовать. Темнота проглотила меня и сразу же выплюнула. Меня вырвало, лежа на земле, и рвота расплылась по моим щекам, попала мне в разбитый нос, там смешавшись с кровью. Меня тут же перевернули, чтобы я не захлебнулся, и меня вырвало еще раз. Зрение сразу же вернулось. Темнота мгновенно отступила. Кто-то рукавом вытирал мое лицо, еще кто-то почти на ухо шептал.
– На нужно уходить. Уже стемнело, – какое страшное предложение.
И правда темно, улицы едва различимы.
– Вставай! Бежим!
Они сделали это почти насильно, и я встал, чтобы навсегда уйти отсюда и никогда больше не возвращаться. Я не хотел смотреть на друзей, которые так подло со мной поступили. Хотя в глубине души я был им за это благодарен. Все же они спасли меня, но было бы намного лучше, если бы они спасли Зайру. У нас не было времени похоронить ее. Мы даже не стали с ней прощаться. Не было ни времени, ни сил вновь возвращаться и смотреть на это. Я не мог себя заставить, прекрасно зная, что в том, что с ней произошло есть и моя вина. Я мог бы стать тем самым голосом разума, что еще утром сорвал бы все наши необдуманные и опасные планы. Но я испугался. Испугался упасть в глазах друзей, которые в момент опасности меня предали. К чему все это нас привело? Как теперь все исправить? Зайре невозможно вернуть жизнь, а нам нашу совесть. Именно она станет тем, кто всю нашу оставшуюся жизнь будет напоминать нам о том, что в этот день мы все частично погибли. А еще… что мы совершили это убийство, мы и лично я ее убили.
Мы со всей оставшейся в нас дури, а ее у нас всегда было много, по темноте неслись домой, до ужаса боясь где-нибудь не там свернуть. Мы ничего толком не обсуждали, но каждый из нас уже знал, что нужно говорить. Как будто бы мы все это заранее обсудили, а вслух оставалось произнесли лишь только пару коротких фраз, чтобы все окончательно уточнить. Мы придумали свою альтернативную правду. Сегодня мы не гуляли в сгоревшем районе. Даже близко не были к нему. Мы отошли лишь немногим дальше нашей улицы и гуляли на соседней. Заигравшись, совершенно не заметили наступления темноты, и только когда опомнились спешно разбежались. Там же мы в последний раз и видели нашу подругу. Куда после этого она делась мы совершенно не знали и догадываться не могли. Мы не видели ее мертвой, нет. Такого никогда не было! Как странно, что она не вернулась домой. И уже никогда не вернется. А нам осталось только одно – стереть с одежды следы преступлений. В ее крови до сих пор оставались все, кроме меня. С меня все стерлось, когда я валялся в грязи. Точнее не стерлось, а замазалось новым слоем грязи. Так решили сделать все: перемазаться как можно сильнее. Только у меня на лице немного крови оставалось, но эта уже была моя. Ее я стирал слюнями.
Осталось и еще кое-что, самое страшное: мы больше никогда не должны вспоминать сегодняшний день, чтобы никто кроме нас не узнал настоящую правду. Только тогда альтернативная правда, а по-простому откровенная ложь, сможет стать правдой настоящей.
И вот, весь в грязи, мокрый, потный и вонючий, от меня разило за версту, я медленно и как только могу тихо захожу домой. Пробираюсь через маленькую прихожую и уже хочу быстро сигануть в мою маленькую спасительную каморку, как тут вижу, что на кухне сидит моя мать и тихо плачет. Значит, она уже знает. Придется показаться ей, чтобы она меня убила. Иначе никак. Думаю, перед смертью, мне влетит так, как еще никогда не попадало. Часть меня даже жаждет этого наказания, потому что я его заслужил. А вот другая часть сопротивляется, говорит, что чем больше лжи, тем меньше будет правды. Правду можно придумать и свою, как мы уже сегодня сделали, и тогда, может быть, мне меньше достанется. Не зная, что еще мне делать, я на цыпочках медленно иду на встречу смерти. Мое сердце сжалось, превратилось в один маленький изредка пульсирующий комочек концентрированной боли. Вслед за ним попыталось сжаться и все оставшееся тело. Мне захотелось стать таким маленьким, чтобы мать меня не заметила и, продолжая уменьшаться, раствориться в пустоте. Только страх, и самая настоящая паника мешали мне заплакать или развернуться и убежать. Меня пробила крупная дрожь. И без того весь вонючий, я ко всему еще и сильно вспотел. На что я только надеялся, когда возвращался домой? Лучше бы я там остался, в сгоревшем районе, рядом с Зайрой. Мать все равно рано или поздно узнала бы горькую правду, вот только я и предположить не мог, что это произойдет так скоро. Какое оправдание мне найти? Сможет ли она меня простить? Конечно же нет. Я и сам никогда не прощу себя за это. Мать, наконец, заметила мое присутствие. Я боялся смотреть ей в глаза. Боялся, что увижу в них разочарование. Больше не могу дышать. Еще никогда мне не было так стыдно. Но она не кричала на меня. Не била меня, как я ожидал. Она вдруг протянула ко мне свои длинные дрожащие руки. Звала к себе, не произнеся ни единого слова. Я тут же поддался, сейчас я не мог поступить по-другому, сопротивляться ее воли. Я полностью отдавал себя под ее абсолютную власть. Может быть, она ударит меня сейчас или сейчас, или вот сейчас, когда я уже совсем близко… сейчас? Вдруг она обняла меня и еще громче расплакалась, сотрясаясь всем телом. Так сильно, что я решил было что она собирается меня задушить или утопить слезах. Но нет. Она и этого не сделала. Лишь только еще пуще прежнего начала рыдать. Я совершенно не мог понять в чем дело, но сквозь ее плачь мне с трудом удалось разобрать всего два слова, что она повторяла и повторяла с каждым разом все слабее:
«Отца казнят».
…я обнял маму и заревел.