Объятый пламенем корабль заката медленно, бесшумно и величественно вплывал в город. Жители, впрочем, не замечали его, продолжая заниматься своими делами и делишками, торопясь закончить их до наступления окончательной темноты или, напротив, готовясь к достойному, на их взгляд, проведению вечерне-ночной части суток.
Софи Домогатская и Евдокия Водовозова без всякой особенной цели прогуливались по набережным Петровской стороны, беседовали и наблюдали готовящуюся к недалекой зиме речную жизнь. Владельцы пароходов, пристаней, барж, дебаркадеров выбирали для зимовки места, где было медленное течение и предпочитали близость мастерских и заводов для осуществления ремонта. Суда заводились в устье реки Охты, толпились у левого берега Малой Невы между Биржевым и Тучковым мостами, их угловатые, темные абрисы виднелись у Канонерского острова, у красных корпусов Семянниковского завода. Деревянные баржи, которые требовали лишь плотничьего ремонта и осмолки, в близости заводов не нуждались и приставали в любом месте. Впрочем, большинство их строилось «на одну воду» и после последней разгрузки они разбирались на «барочный» лес. Этот лес считался очень низкого качества, так как был сырой и весь в дырах от деревянных нагелей. Он задешево продавался на месте на временные постройки, дешевые дома на окраинах и частично на дрова. Дуня уже подсчитала потребность в топливе на нынешнюю зиму и деньги, которые они с матерью могут на это выделить. Нынче Софи и Дуня в нескольких местах приценились и остались довольными совпадением своих возможностей и стоимости «барочного» леса. Веселые, туго подпоясанные продавцы с русыми чубами призывали девушек осуществить покупку немедленно и именно у них, скалили белые зубы, отпускали двусмысленные комплименты, бросали оземь картузы и обещали скидку на доставку. Дуня краснела и смущалась, а Софи беззлобно отшучивалась.
После, по настоянию Дуни, зашли на баржу с живорыбными садками и купили к ужину небольшого сига. Софи прогулка со снулым сигом казалась не слишком уместной, но Дуня уверила подругу, что медленно шевелящая хвостом рыбина ей совершенно не помешает, а экономия, если покупать именно в этом садке, получается существенная – не менее четырех копеек. «Ты самая умная, Сонечка, но я просто лучше считаю, поверь!» – сказала Дуня и Софи, пожав плечами, не стала более возражать. Экономические вопросы не давались ей, и дело, как она подозревала, было вовсе не в отсутствии склонности к арифметике. Разночинка Дуня, выросшая в благородной бедности, временами переходящей в откровенную нищету, буквально носом чувствовала малейшую возможность выгоды и экономии и, чтобы ее не упустить, начисто забывала о своей робости и стеснительности. Софи же до 16 лет жила в атмосфере богатства и роскоши и просто не имела в своем небедном словаре самого слова «экономить». Несмотря на произошедшие с тех пор события, прежние привычки так и не удавалось победить до конца. Впрочем, по счастью для себя, Софи была урожденно непритязательна в быту, и, когда не было денег (она никак не могла научиться рассчитывать свой бюджет), легко обходилась чаем без сахара и хлебом с вареньем. Разнообразное варенье в избытке и совершенно бесплатно поставляли ей родные из Гостиц, а также, в качестве подарка от маменьки, привозил во время нечастых визитов Петр Николаевич. Бывало, что ученики из богатых крестьянских или однодворских семей приносили учительнице натуральные подношения, завернутые в чистые тряпицы. Называлось это почему-то «благодарствуйте». «Софья Павловна, я вам тут «благодарствуйте» принес. Извольте не побрезговать,» – краснея, говорил недоросль, оставляя сверток на низком столике у печки, предназначенном для размещения учебных пособий. Никакой для себя обиды в «благодарствуйтях» Софи не видела и вечером охотно поедала свежие яйца, мед и пироги. Справные крестьяне умели считать не хуже Дуни Водовозовой, и прекрасно понимали, каково молодой девушке жить и содержать прислугу Олю на 20 рублей в месяц. Впрочем, Софи всегда честно предупреждала родителей и учеников, что на успеваемость недорослей количество принесенных ими «благодарствуйтей» не влияет никаким образом. Родители и ученики кланялись и соглашались.
Евдокии Водовозовой недавно исполнилось 20 лет. Она закончила акушерские курсы и уже второй год работала в Максимилиановской лечебнице. Природа ни в чем не обделила Дуню, и каждая черта ее облика по отдельности была очень мила. Пушистые светло-русые волосы, высокий чистый лоб, мягко блестящие карие глаза, стройная фигурка с несколько длинноватой талией, но приятно округлыми бедрами. Все было при ней, однако ж, чего-то явно не доставало, и безусловным доказательством недостачи служило то, что каждый мужской взгляд, случайно наткнувшийся на Дуню, безразлично скользил дальше и совершенно не задерживался на ее очевидных достоинствах. (Возможно, Дуня была напрочь лишена того, что спустя сто лет назовут сексапильностью – прим. авт.) Евдокия знала об этой своей особенности и смирилась с ней, чего никак нельзя было сказать о ее старшей подруге и наперснице – Софи Домогатской.
Знакомы девушки были давно. Покойный дядя матери Дуни, вдовый и бездетный Поликарп Николаевич, учил Софи математике и пользовался ее полным доверием. Именно он ссудил ее деньгами для побега в Сибирь, не надеясь дождаться ее возвращения и наказав возвратить долг своей внучатой племяннице – Дуне Водовозовой. Растроганная бескорыстной щедростью старичка, Софи дала слово не только вернуть деньги, но и оказывать Дуне всевозможное покровительство, если последней оно понадобится. К великой печали Софи, добрый Поликарп Николаевич оказался провидцем. Ко времени возвращения Софи из Сибири он уже четыре месяца лежал в могиле.
Прошло еще почти два года, прежде чем Софи, лишенная поддержки родных и вынужденная сама зарабатывать себе на жизнь, сумела собрать нужную сумму. На покрытие долга пошла значительная часть гонорара от издания «Сибирской любви».
К тому времени Дуня с больной матерью буквально бедствовали. Доставшееся им от Поликарпа Николаевича небольшое наследство все ушло на лечение матери Дуни. Иногда Мария Спиридоновна роптала на Бога за то, что деньги кончились, а облегчение в болезни не наступило, и лучше б Господь сразу забрал ее к себе, чтоб ей не мучиться, а денежки для дочкиного приданого сохранить. Иногда, напротив, – благодарила Создателя, что не оставил дочку одну. Дуня в противоречия не впадала, и все происходящее с ней принимала с тихой, животной покорностью. Была она при этом весьма смышлена, начитана, к тому же, как и Поликарп Николаевич, имела наследственную склонность к математике и любила в часы досуга всласть порешать задачи из учебников, оставшихся от покойного дяди. В целом две женщины жили тихо и скучно, получали мизерную пенсию за отца, вязали на продажу салфетки, экономили каждый грош, рассчитывая на удачное замужество Дуняши и с каждым годом теряя на него надежду. Они очень обрадовались и деньгам, и вторжению в их однообразную жизнь энергичной Софи, которая своей бодростью, быстротой движений и умозаключений составляла разительный контраст робкой и несколько медлительной Дуне. Известие же о том, что Софи – настоящая, живая писательница, привело обеих Водовозовых в состояние тихого, млеющего восторга.
Заметив эту радость и потребность в себе, Софи, со свойственной ей уверенностью в своей правоте, тут же принялась перекраивать жизнь Водовозовых на рациональный, как ей казалось, лад.
– Нечего от мира ждать милости, – объяснила она краснеющей от смущения Дуне. – Никто не придет и не облагодетельствует. Надо самой строить свою судьбу…
– Но не все же могут как вы, Софья Павловна, – робко попыталась возразить Дуня. – Не всех Бог талантом наградил…
– Полная чушь! К тому же я для тебя – Софи, а не Софья Павловна, и мы с тобой на «ты» договорились. Талантов у любого довольно, желание надо иметь, остальное приложится…
– Откуда ж тогда несчастных столько? – резонно заметила Дуня. – Небось, желание-то у каждого счастливым быть…
– Желание только тогда становится движущей силой, когда человек не просто хочет, но и осмеливается на то, что составляет предмет его вожделения. Ты поняла?
– Нет, – Дуня отрицательно помотала головой. – Как это?
– Ну вот гляди. Все юные девицы хотят большой, неземной любви. Длиною и ценою сравнимой с жизнью. Так?
– Да, разумеется, так, – подумав, Дуня энергично кивнула.
– Ну так за все же надо платить. И цены, если себя не обманывать, всем нормальным людям известны. Ты у Шекспира «Ромео и Юлию» читала? Вот, это оно. Длиною и ценою… А потом про такое песни поют, сказки рассказывают. Ну и скажи мне теперь: многие ли на такое всерьез отважатся? Не лучше ли в живых остаться и весь век в именьишке варенье варить, детишек нянчить, да с мужниной лысины мух отгонять? А? Теперь поняла?
– Да, – серьезно согласилась Дуня. – Теперь поняла. Исполняются те желания, на которые осмеливаются. Пусть так. Но вы мне теперь, Софи, вот что скажите: как же узнать – на что мне нынче осмелиться надо? Я не знаю.
– Погоди, подумать надо, – Софи накрутила на палец локон, потом деловито потерла узкие ладони. – Пошли чаю попьем. А я пока обмозгую все и тебе скажу…
Никаких сомнений в том, может ли она решать и на свой лад кроить судьбу еще недавно совершенно незнакомой ей девушки, Софи не испытывала. Ни тогда, ни после.
Дуня же относилась к своему Пигмалиону с полным доверием. Тому было несколько причин: деньги, которые Софи вернула наследникам, не побуждаемая к этому ничем, кроме данного когда-то обещания; готовность Софи самостоятельно, без малейшей поддержки строить собственную жизнь. К тому же Поликарп Николаевич, бывший для обеих Водовозовых непререкаемым авторитетом, при жизни несколько раз с восхищением отзывался о решительности и жизненной силе Софи Домогатской. Всего этого для робкой и совершенно не знающей мира Дуни было более чем достаточно.
С тех пор прошло несколько лет. Девушки оставались подругами. По совету Софи Дуня закончила акушерские курсы и поступила на работу в больницу. После Софи случайно обнаружила математические склонности девушки (сама Дуня не говорила о них, как о предмете малозначащем), и настояла на том, чтобы Дуня брала уроки. Поговорив спустя некоторое время с преподавателем (Софи выдала себя за старшую сестру Евдокии), она выяснила, что Дуня обладает ярко выраженными математическими способностями, которые грех было бы загубить. В нынешний момент Софи находилась на распутье. По идее, надо было отправлять Дуню за границу, например, в Германию, где женщин принимают в университеты, и она могла бы учиться математике. Но как это сделать? Выход подсказала Оля Камышева. Нужно выдать Дуню замуж за передового человека, сочувствующего идее женской эмансипации. Даже если этот брак будет фиктивным, положение замужней женщины позволит Дуне ехать за границу учиться. Многие девушки нынче так делают, объяснила Оля. Можно поискать подходящего мужчину. «Ищи!» – распорядилась Софи. Но сомнения не оставляли ее. За несколько лет общения с девушкой Софи поняла, что Дуня слишком слаба, чтобы жить в одиночку и без поддержки и опоры сражаться с обстоятельствами. Может быть, лучше было бы найти ей обычного, не фиктивного мужа? Как правильнее поступить? Самое интересное, что все это решалось практически без участия Евдокии. Дуня знала об этом, но никаких протестов с ее стороны не поступало.
Более того. По-детски обожая Софи, Дуня копировала ее словечки и гримаски, походку и манеру одеваться. В ее исполнении все это смотрелось слегка карикатурно, но ни одна, ни другая этого не замечали. Дуня делала это бессознательно, а Софи не была достаточно внимательной к младшей подруге, и больше любила действовать, чем анализировать и рассуждать. Даже в ее нашумевшем романе почти не было рассуждений – лишь действия и наблюдения. Критики, из числа недоброжелательно настроенных к роману, говорили о том, что «Сибирская любовь» именно этим и привлекает невзыскательного читателя – легкостью и полным отсутствием привычных умственных упражнений. Следить за размышлениями героев не надо – за полным отсутствием этих самых размышлений. Впрочем, многие снисходительно списывали этот недостаток на счет юности автора.
Меж тем быстрые осенние сумерки сгущались. Призрачный зеленовато-лиловый свет газовых фонарей окутал город.
– Гляди, Дуня! – позвала Софи. – Солнце уже за дома зашло, а огонечки остались.
– Как это?
– Ну ты смотри же – человеческие глаза. Они по природе блестят, но ведь у каждого же свой блеск. Вот, на тротуаре справа, видишь? – пара мещан с дочкой гуляет. Глаза ровно светятся, спокойно, как свечи в церквушке. Куда спешить? Все правильно. А вон у юнца в шинели очи горят, как электрические фонари в саду «Аквариум». Он, должно, влюблен отчаянно. А вот старушка в салопе – тусклые огонечки, зеленые, как гнилушки на кладбище, куда и ей скоро пора… Понимаешь теперь?
Воображение Дуни было не слишком развито. Но за то она и ценила Софи – ее энергия и фантазия раз за разом пробивали пыльный кокон сниженных Дуниных эмоций. Вот и теперь Дуня отчетливо представила себе темный ночной город, по которому с неопределенным таинственным гомоном передвигаются тысячи бродячих огоньков. Среди них бельмастые нищие, воры, преступники, убийцы… Дуня поежилась. Ощущение оказалось не слишком приятным.
– Пойдем, Сонечка, домой, – предложила она. – Темно уж, маменька ждет нас, волнуется…
– Чего ж волноваться-то? – удивилась Софи. – Мы – взрослые люди, что ж с нами будет?
– Да она газет начиталась, – виновато пояснила Дуня. – Не надо было мне покупать, но ведь жалко ж ее – я на работе, а она целый день в четырех стенах, со своей болезнью, даже пойти никуда не может. А там пишут, что у нас как раз нынче объявился разбойник по образцу лондонского Джека-потрошителя, присылает девицам угрожающие письма с подписью «Джекъ» и все такое. Понятно, что это шутки такие дурацкие, и градоначальник Гессер опровержение в «Ведомостях» дал, я ей читала, но все равно, ты ж понимаешь…
– Понимаю, – вздохнула Софи. – Хорошо, что мне отчитываться не перед кем. Давай тогда, что ли, извозчика возьмем?
– Ну нет, Соня, к чему такие деньги тратить?! – сразу же возмутилась Дуня. – Тут меньше получаса ходу, а я и не устала вовсе.
Вдова Водовозова с дочерью проживали в северо-восточной стороне Петровской части, в милом деревянном домике с башенкой и фасадом на пять окон. В свой нынешний приезд Софи, уступая настойчивым просьбам, жила у них, хотя обычно избегала останавливаться у знакомых. Никакой особой чувствительностью Софи не страдала и опасениями обеспокоить людей себя не изводила. Просто ей, подобно вольному дикому зверю, привыкшему вести одиночный образ жизни, было удобнее во всякий миг располагать собой так именно, как ей пожелается.
Прошли много не по-петербургски запутанных улиц. Многоэтажные доходные дома, часто уродливые, с какой-то неживой архитектурой, сменялись ветхими деревянными домишками, напоминающими кучу дров. Оживляя их, в низких окошках горели ласковые теплые огоньки.
– Соня, неловко! – каждый раз говорила Дуня, когда Софи, изловчившись, заглядывала в эти окошки и как рыбак рыбу, ловила мгновения чужой жизни.
Позже потянулись длинные серые заборы с набитыми по верху черными гвоздями, дровяные склады. Оскальзываясь на деревянных мостовых, девушки невольно ускорили шаг. Поднялся тревожный ночной ветер. Из распахивающихся дверей чайных и распивочных падали на улицу быстрые лохмотья дымного света, летели обрывки песен и пьяных выкриков. Откуда-то запахло водорослями и мокрым песком. На фоне почти окончательно стемневшего неба проносились поджарые, жемчужно подсвеченные облака и чернели фабричные трубы.
Внезапно послышался стук и металлическое скрежетание подъехавшей коляски. Возница закричал на лошадей грубым голосом, и они встали. Закрытая черная карета смотрелась в этих местах чужеродной, и Софи с любопытством взглянула на нее и подошла на шаг поближе к человеку, который показался из распахнутой дверцы и вежливо обратился к ней с каким-то незначащим вопросом.
Далее все произошло стремительно. Выскочивший из коляски мужчина в черном плаще, полностью скрывающем фигуру, обхватил девушку за шею рукой и с помощью еще одного человека, прячущегося в карете, втянул ее внутрь. Софи не издала ни звука. Дуня, не веря своим глазам, застыла в полном ошеломлении, прижав к груди все еще слабо трепыхающуюся рыбину. Возница поднял кнут, взревел, как пароходный гудок, и карета собралась тронуться. Однако русобородый мужик, доселе лениво следующий за гуляющими девушками, не то мастеровой, не то крестьянин, в два прыжка оказался рядом с каретой и с воинственным воем схватился за дышла, мешая движению. Удар кнутом не произвел на мужика никакого впечатления. На крики из ближайшего трактира выглянула пара любопытных пьяниц. Из кареты торопливо выскочил кто-то из седоков (уже без плаща) и со всего размаху опустил на голову мужика что-то вроде дубинки, отчего тот рухнул, как подкошенный. Дуня, которая уже немного пришла в себя, отчаянно завизжала и с помощью несчастного сига закатала пробегавшему мимо разбойнику ужасную оплеуху. Тот пошатнулся, но нашел в себе силы молча влезть в карету и захлопнуть дверцы.
– Полицию и врача! – крикнула Дуня вышедшему на шум половому и бросилась бежать за каретой.
Силы окончательно оставили ее на Тучковом мосту. Цепляясь за перила, Дуня сползла на деревянный настил, заглянула вниз, туда, где холодные воды Малой Невы бурлили у быков моста. Какая-то жуткая тяга проснулась в ней. Сиг шевельнулся. Размахнувшись что было сил, Дуня жертвенным жестом швырнула рыбину в реку и разрыдалась с непонятным облегчением.
Оглушенный сиг долго плыл по течению кверху брюхом, потом родная стихия оживила его, он развернулся на бок, взмахнул хвостом и ушел в глубину.