В любое время года Лужский край с его высокими холмами, песчаными грядами, перелесками, рощами, долинами, крутобережьем многочисленных рек и озер очаровывает своей живописностью. Полужье заселялось славянами еще с VI века от Рождества Христова, чему свидетельством многочисленные памятники древности – городища, селища, сопки, курганы, могильники, жальники. Однако, главный город уезда – Луга, основан был по указу «сверху». В 1777 году Екатерина П, проезжая Полужьем, и вдохновившись, должно быть, красотой и богатством здешних мест, повелела: «На реке Луге учредить новый город, близ урочища, где река Врёвка в Лугу впадает, наименовав его городом Луга». С 1802 года числится Луга уездным центром, но еще в середине XIX века путешественники отмечали: «Луга вовсе не похожа на город, это просто небогатое село, в котором, кроме собора, нет другой церкви и ни одного красивого дома». Так и посейчас.
Все помещики этого края испокон веку были, что называется, «средней руки», сидели на 200–400 десятинах и у кого насчитывалось больше, считались богачами. Среди владельцев почти не встречалось титулованных особ, в основном то были представители небогатого дворянства, которые, тем не менее, во все года изрядно послужили России в самых разных областях и землях, находясь в чинах прапорщиков, поручиков, секунд-майоров, редко полковников.
Военное поприще в то время представлялось настолько естественным для дворянина, что отсутствие этой черты в биографии должно было иметь какое-то специальное объяснение. Впрочем, после появления «Манифеста о вольности дворян», изданного Петром III 18 февраля 1762 года, многие дворяне, дослужившись до определенного чина, уходили в отставку и удалялись в деревни, где жизнь была спокойнее и дешевле.
Все эти исторические сведения невольно вспоминались Софи во время ее затянувшейся одинокой прогулки по берегу Череменецкого озера. При этом девушка ясно отдавала себе отчет в том, что исторические ретроспективы служили лишь ширмой и отвлечением от мыслей действительных, которые прятались глубоко в сознании и пугали ее своей неопределенностью и какой-то неясной угрозой для ее размеренной, устоявшейся жизни.
Живописные картины открывающихся видов на Череменецкий Иоанно-Богословский мужской монастырь, выстроенный на маленьком островке по приказу Ивана Ш, и богатую мызу Вал с ее радиальными аллеями и террасами, радовали взор Софи и несколько утишали мятежную душу. Предвечерний свет и осенняя утомленная предрасположенность природы также оказывали свое действие.
Село Калищи с двумя почти слившимися с ним деревнями Неплюевкой и Дубровкой, скрывалось в слегка расплывшейся акварели пейзажа, и лишь голубые купола Петропавловской церкви, да зеленая крыша недавно выстроенной школы проглядывали в кронах деревьев, еще пышных, хотя и тронутых уже осенней ржавчиной. Темнело по-осеннему быстро, на небе уж появилась краюшка луны, отчего-то напомнившая Софи светлую детскую пяточку. Первая звезда отразилась в залитой водой колее разбитой дороги. Софи оторвалась от созерцания вечерних картин и ускорила шаги, торопясь вернуться до темноты. Не слишком многолюдное село уже тонуло в тумане и безмолвии. На лавке возле своего дома сидел сапожник Рувим в черной ермолке и держал в руках маленький сапожок, по виду женский или детский. Работы Рувим не делал, а все время, что Софи шла по улице, зачарованно глядел на луну. При этом пел себе под нос какую-то песню, из которой Софи на подходе слышалось лишь «Цззсы… Цззса…». Увидев Софи, Рувим прервал свое птичье пение, привстал, молча поклонился, не снимая ермолки. Софи показалось, что сапожник хотел что-то сказать ей, но удержал себя. Кивнув ему, девушка прошла дальше, потом отчего-то обернулась. Ей казалось, что все это – озеро, дорогу, пяточку луны, сапожника – видит она в первый раз, а до этого не видела вовсе. И все казалось отдельным (раньше она не отделяла того же Рувима от придорожной столетней липы) и исполненным какого-то особого, нового смысла.
Рувим отложил сапожок, достал из кармана луковицу, показавшуюся Софи огромной, черную краюху хлеба и стал сапожным ножом чистить луковицу. Софи, словно окаменев, наблюдала. Очищенная луковица в свете луны казалась ярко-серебряной и законченно красивой. Рувим полюбовался ею, посолил из кармана, а потом смачно откусил, заев горбушкой. Положил все на лавку, выставил кадык и, уставившись на небо, снова затянул свое: «Цззсы… Цзсса…». Софи встряхнулась, словно разбуженная собака, потерла кулачками скулы и заспешила домой.
Софи любила свой маленький домик, выстроенный неподалеку от школы и одновременно с ней, крытый такой же веселой зеленой крышей. Несмотря на пять прошедших лет, в жаркие вечера от стен школы и домика еще пахло смолой и свежим деревом. Илья Самсонович Андреев, лужский помещик, по проекту и на деньги которого была выстроена школа, знал Софи с детства, благоволил ей и, учитывая размер земского учительского жалованья и отношения Софи с родными, подкидывал ей, смотря по сезону, то дров, то мешок картошки или муки, то ведро яблок или лукошко клубники. Несмотря на вольнодумство, суфражистские взгляды и гордяцкую репутацию, Софи подношения от Ильи Самсоновича принимала легко и с благодарностью, так как благородная душа, деловая сметка, активность в делах благотворительности и неподкупная честность одинокого вдового старика были широко известны в уезде и симпатичны ей с детских лет (в те времена Илья Самсонович сначала заседал в суде, а потом был избран предводителем уездного дворянства).
Издалека увидав возле своего домика маленькую карету-«эгоистку» с высокими колесами, Софи в первую очередь подумала об Илье Самсоновиче, но, приблизившись, поняла, что изящный экипаж, не лишенный щегольства, принадлежит кому-то чужому. На козлах дремал крупный молодой парень с гладкими щеками, даже не пошевелившийся при появлении Софи. Вороная кобыла рысистой породы повела в ее сторону лиловым глазом, на ее блестящем крупе, словно присевшая бабочка, застыл лимонно желтый кленовый листок. Софи огляделась в поисках гостя и сразу же заметила вблизи крыльца маленькую фигурку, кутавшуюся в темно-синий салоп. Незнакомая девушка вышагивала вдоль фасада, то и дело попадая в лужи, но явно не замечая этого, нервно поводила руками, словно споря с кем-то, и ломала пальцы. Софи вздохнула и мысленно простилась с тихим одиноким вечером, проведенном с книгой в любимом кресле.
– Не меня ли вы ждете? – осведомилась она у девушки.
Та подпрыгнула, словно ее ткнули в бок чем-то острым, хрустнули пальцы, блеснули во тьме влажные глаза и русый локон, выбившийся из прически.
– Я… вы так бесшумно… извольте… простите… без приглашения…я даже напугалась…
– Я хожу без шума – я знаю, – согласилась Софи. – Это с детства. Вы играли в индейцев? Нет? Я играла с братьями. Нужно ступать особым образом, с носка на пятку, и глядеть, куда ставишь ногу. Это привычка, как научишься, потом уж не надо следить. Пройдемте в дом, – Софи еще раз вздохнула. – Там и поговорим. Я – Софи Домогатская. А вам, милая, кого надобно?
– Вас, как раз вас мне и надобно, – успокоенная размеренным голосом Софи, девушка слегка расслабилась. – Софья Павловна Домогатская. Меня селяне послали к школе, сказали, вы здесь. Я уж жду, жду, думала, вы в гостях или еще где… А мне еще ехать…
– Что ж у вас за дело ко мне? Как мне вас называть?
Сняв салоп и присев на краешек стула, девушка казалась еще меньше. Ее хрупкость виделась не совсем здоровой, а огромные глаза портили коричневые, слегка набухшие подглазья. На вид ей нельзя было дать больше четырнадцати-пятнадцати лет. Резвость, естественно присущая этому возрасту, подменялась у нее откровенной нервичностью и издерганностью чувств. Когда часы на стене в гостиной начали бить, она вскрикнула и тут же зажала рот узкой ладошкой с простеньким серебряным колечком на среднем пальце.
– Меня зовут Лаура…
– Вот как? – соболиные брови Софи удивленно приподнялись, а девушка тут же смешалась.
– То есть на самом деле я Аграфена, Груша по-домашнему. Аграфена Воробьева. Позвольте… То есть, я хотела сказать, вы можете меня Грушей звать…
– Хорошо, Грушенька, так и договоримся. Вы, в свою очередь, можете называть меня Софи. Что же вас привело к моему крыльцу в столь поздний час? Куда вы вообще направляетесь?
– Я направляюсь в Лугу, – послушно, словно отвечая урок, сказала Грушенька. – У меня там маменька-вдова и двое братиков проживают. В собственном доме, – зачем-то добавила она и громко глотнула, так, что по узкой бледной шее прокатился комок.
– Может быть, чаю? – сообразила Софи. – Вы ведь ехали по холоду и здесь ждали. Погода нынче осенняя, промозглая… Не возражайте. Сидите. Я сейчас попрошу Ольгу, она самовар поставит. У меня маковые крендельки есть…
После второго стакана Грушенька согрелась, зарумянилась, с каким-то зверушечьим удовольствием трескала крендельки, и смотрела на Софи уж не с испугом, а с какой-то недетской грустью.
– Что ж мне вам сказать? – молвила она и сунула руку куда-то в складки странноватого покроя платья, доставая оттуда измятое письмо. – Вот вы такая милая, внимательная к незнакомой девице, чаем меня поите… И дом у вас такой чистый, милый, спокойный… Вы ведь учительница в школе, да? Как бы я хотела… Да что говорить! А я ведь, пожалуй, расстрою вас… Смущение чувств уж точно… Нехорошо это выходит. Я вот понимаю, а делать нечего. Письмо у меня для вас. От Михаила Михайловича Туманова. Велел передать в собственные руки. Вот, передаю… А только не надо бы вам…
– Спасибо, Грушенька, – прервала ее Софи, забирая письмо и не желая слушать дальнейшее. – Я сама решу, что мне с этим письмом делать… А кем же вам-то Туманов приходится, что посылает курьером?… Кстати, кучеру бы вашему чаю… Я Оле скажу…
– Не трудитесь, только сконфузите их… Пусть так, лучше, право… Мартын, он глухой. И не говорит почти. Речь по губам понимает, но у знакомых больше… Оставьте его, не смущайте…
– Ну что ж, вам виднее. А только как же глухой – кучером? Странно это. Впрочем, что мне? Что ж с Тумановым?
– Хозяин он мне, кто ж еще… Я же в Доме Туманова, в клубе… ну… в общем работаю… Это он как любезность попросил… и конфидент… чтоб не знали… Я молчаливая очень, не как другие девушки. У меня маменька в Луге. Я к ним часто езжу, подарки вожу, деньги, это все знают… Вот он и попросил меня… Это дурно, что я к вам приехала? Это вам… стыдно?… От такой, как я…
– Помилуйте, Грушенька, о чем вы? Я вас даже не очень понимаю. Почему стыдно передать письмо? Что в нем такого? Туманов что, давал вам его читать?
– Нет! Конечно, нет! Что вы! Как вы могли подумать! – девушка сделала руками такой жест, словно отгоняла крупную птицу, и едва не смахнула чашку. – Я не об этом вовсе!
– А о чем же?
Грушенька насупилась, поломала тонкие пальчики (Софи перекосило – она совершенно не выносила хруста, сопровождающего этот нервический жест) и сказала с угрюмой агрессией:
– О том, что вам должно быть неблагородно чаи распивать с падшей женщиной!
Несколько мгновений Софи размышляла, пытаясь переварить и связать между собой полученные сведения, потом осторожно улыбнулась. Внутри у нее, впрочем, все клокотало от злобы. Туманов оказался еще хуже, чем она могла подумать. Следовало внимательнее прислушиваться к словам мудрой Элен. Появилось желание немедленно кинуть в печку непрочитанное письмо. Софи удержала себя от детской экзальтации. Хватит здесь Лауры-Грушеньки. Как же она не догадалась сразу? Малолетние девочки, обслуживающие богатых клиентов заведения, столь падких на всякие пикантные развлечения… Интересно, пользовался ли сам Туманов ее услугами? Наверное, да, раз она заслужила его доверие.
– Это вы падшая женщина, Грушенька? – на всякий случай уточнила Софи. Девушка кивнула все с тем же упрямо-яростным выражением на лице.
– Сколько же вам лет?
– Семнадцать. Вы думали меньше, я знаю. Все так думают. Доктор говорил, надо было есть больше, когда росла. Теперь уж я не расту, поздно…
– Это ничего, – утешила Грушу Софи, соображая, что ж сказать дальше. – Миниатюрные барышни многим мужчинам нравятся… – тут же поняла, что получилась ужасная двусмысленность, и жар заиграл на щеках, не от самовара и чая, а от смущения.
Грушенька, впрочем, отчего-то не смутилась, а приняла комплимент, даже улыбнулась застенчиво и кривовато. – «Видать, сама свою худосочность и юный вид почитает за недостаток, – догадалась Софи. – Полагает, что это мешает в… «работе»».
Разговор иссяк сам собой, и именно в эту минуту за окном послышался топот копыт, потом короткий разговор, визг и хихиканье Оли в сенях, стук сапог с подковками по деревянному полу. Вслед за тем в гостиную вошел румяный молодой человек, с большим чистым лбом и слегка слабой для такого лба нижней частью лица. Сходство его с Софи бросалось в глаза. Входя и протягивая к сестре руки, он уже говорил:
– Здравствуй, нехорошая, гадкая Сонька! Приехал из Петербурга специально, чтоб тебя видеть, говорить с тобой, мне столько надо рассказать тебе, а ты и носа не кажешь. Что ж мне? Слушать Модеста про его пасеки, паровые котлы, регулярные сады и прочие благоустройства? Он зануда…
– Здравствуй, Гриша! – Софи сердечно обняла и расцеловала брата. – Я тоже рада тебя видеть. Касательно Модеста Алексеевича, хотела бы тебе напомнить, что все вы живете на его деньги, в том числе и на доход с имения, который он в меру своих сил стремится увеличить…
– Соня! И ты меня будешь попрекать! – и без того румяные щеки Гриши полыхнули как маков цвет. – Что ж мне теперь – застрелиться? Пойти рабочим в артель?
– Не говори ерунды! Все, что от тебя требуется, это относится с уважением к его усилиям…
– Бог с ним! – Гриша порывисто шагнул к сестре, встал на колено и совершенно по-детски потерся щекой о ее предплечье. Софи положила руку на его голову, намотала на палец и шутливо дернула ореховую прядь. Видно было, что сердиться на брата она не умеет. – Я не о нем говорить приехал. Модест Алексеевич без меня слушателей имеет. Леша с Сержем за ним хвостами ходят, а главный советчик – мама твоего Петеньки. Он без нее ни лошадь выхолостить не велит, ни скамейку на партере выставить… «Как Мария Симеоновна скажет»… – сунув палец за щеку, шепеляво передразнил он. – Матушка с Аннет, кажется, даже обиду на него держат. Ты будешь у нас в субботу? В воскресенье я уезжать должен, в понедельник – занятия в Университете. Приезжай, пожалуйста, хоть в пятницу вечером. Побудем вместе, поболтаем на диване. Помнишь наш диван в кабинете? Папенька тебя туда сажал в наказание за проделки, а я к тебе украдкой прибегал, тебе нельзя было уходить, и ты тогда меня не гнала, говорила со мной… Я ведь дурной был мальчишка, я на тебя, знаешь, папеньке специально доносил, чтобы он тебя на диван наказал, и ты со мной говорила, рассказывала мне. А потом я очень боялся, что Бог меня за донос накажет, и плакал по вечерам и молился…
– Ага! Совесть мучила?
– Нет, это не совесть была, страх только. Я просто любил до смерти твои рассказы и не мог от этого отказаться. Как иные табак курят, или вино, понимаешь? Я ж книг не любил тогда читать, а ты так много всего знала… Помнишь, как ты меня заставляла паруса учить?
– Помню, помню… А ты как-то принес мне под рубахой пышки с повидлом, повидло выдавилось и размазалось, а ты боялся сказать, до вечера ходил так и всю мебель в доме перепачкал. А вечером Аннет села на стул и прилипла к спинке. Потом все искали, что это…
– Да, да, и Анька думала на тебя, что ты специально, потому что видела, как ты эти пышки на диване ела, а меня не видела, и маменька уже хотела тебя наказать, а ты молчала, и тут я не выдержал и признался… А Лиза меня потом в корыте мыла и говорила, что у меня даже в пупке повидло… Ох! Про-остите! Софи, что ж ты молчишь?!
– Гм-м… Я… да… – от радости встречи с братом Софи и сама позабыла о своей оригинальной гостье. Грушенька между тем сделалась еще незаметнее и сжалась так, что, казалось, занимает места не больше котенка. – Позвольте… Мой брат Григорий Павлович, студент… А это Лаура… то есть Аграфена Воробьева. Простите, отчества вашего…
– Эрастовна… Аграфена Эрастовна… но что там… Груша можно…
– Чудесно! – окинув девушку оценивающим взором, и заметив, что она едва не обмирает от страха и смущения, Гриша преодолел собственный конфуз и заговорил, как прежде с сестрой, – легко, быстро, весело. – Грушенька – какое теплое имя, нежное, вкусное. У Модеста Алексеевича в саду (Модест Алексеевич – это нашей сестры Аннет муж) растут прекрасные груши, он саженцы откуда-то выписывал по журналу, и не зря видно, плоды бывают как мой кулак, а кулак у меня… Вот! – Гриша с гордостью продемонстрировал девушкам своей вполне средний по размерам кулачок. – И вкус, знаете, – чистый мед. Вы обязательно должны попробовать! А что ж я вас раньше не видал? Вы, должно быть, курс проходите? Будете сеять разумное, доброе, вечное, как моя сестра? Она – чудесная учительница, все крестьянские недоросли от нее без ума. Им повезло, я так считаю, а вы как? Согласны? Соня терпеливая, спокойная, у меня в гимназии таких учителей не было. Все, как я помню, были похожи на осенних стручков или уж на военный лад… В Университете, слава Богу, совершенно все иначе, и люди, и мысли такие значительные. Мне порой даже страшно бывает, сам себе глупым таким кажусь, ничтожным… Так вы, Грушенька, по какой же части с Соней знакомы?
«Служит девицей в борделе, хозяином которого мой близкий знакомый», – мысленно сформулировала Софи и усмехнулась. Однако, надо было как-то разрешать положение, у Груши-Лауры глаза уж закатывались. «Только обморока мне здесь и не хватает,» – подумала Софи. Невскрытое письмо, лежащее под рукой, жгло ей ладонь, будто наполненное горячими угольями.
– Груша едет в Лугу, навестить матушку с братьями. Любезно согласилась передать мне из Петербурга письмо от… от одного знакомого…
– О, Софи! Что я слышу! – лукаво прищурился Гриша. – У тебя в Петербурге появились сердечные дела? А как же бедный Петенька?
– Что за глупости ты, Гриша, говоришь! Здесь вовсе не то… Здесь… литературные дела, если хочешь знать… Он хочет типографию купить…
Грушенька раздумала падать в обморок и с недоумением и явным интересом прислушивалась к разговору.
– Вы ж, Грушенька, не знаете, должно быть, всего! – торопясь объяснить, оборотился к ней Гриша. – Соня, несмотря на почти мужественную жизненную позицию, в некоторых делах такая скромная, что меня, например, даже злость иногда берет. Вот вы, вижу, с ней накоротке (Грушенька испуганно шлепнула губками, но возразить не решилась), а ведь не знаете, что она написала роман, который снискал бурный успех. Сам Антон Павлович Чехов прочел и похвалил описания природы и живость характеров. Каково?
– Гриша, пустое… – поморщилась Софи. – Довольно!
– Нет, отчего же! – живо воскликнула Грушенька. – Скажите, прошу вас, как он называется, я непременно прочту! Непременно! Я очень люблю читать.
– О! Это великая тайна, – рассмеялся Гриша. – Роман написан, естественно, под псевдонимом. Но вы ведь не выдадите? Нет? – Грушенька яростно замотала головой. – Название романа – «Сибирская любовь»…
– Ах! – девушка прижала ладони к сероватым щекам и округлила глаза, словно увидела призрак. – Это вы, Софи?! Вы написали? Вы не обманываете, Гриша? Правда? Нет, вы точно скажите – это правда? Я ж читала его сразу… Это моя любимая вещь… Я столько плакала… Я… Мне все казалось, что Машенька на меня похожа, будто мы с нею сестры… Я так ее жалела…Вам, Софи, теперь смешно, я понимаю, ведь вы все знаете… Но, знайте, в любой душе сохраняется уголок для светлых чувств…
– О чем вы, Грушенька? – Гриша в растерянности крутил головой, переводя взгляд с сестры на Грушу. – Вы прочли Сонин роман? Вам нравится? Мне тоже. Говорят, мужчины дамские романы не читают. Это ерунда. Есть хорошие романы и плохие. Вот и все. Сонин роман – хороший… А на Машеньку вы и впрямь чем-то похожи… Такой же розан…
«Ого! – внутренне удивилась Софи. – Это ж как посмотреть надо, чтобы в тщедушной Аграфене с ее землистой кожей и коричневыми подглазьями розан увидать!»
– Ах, Григорий Павлович! Вы мне льстите безбожно! – не обольщающейся на собственный счет Лауре сравнение тоже показалось чрезмерным.
– Ах, Грушенька, вы еще так чисты и невинны, что сами своей прелести не осознаете. Вы – бутон…
«Господи Боже! – мысленно воззвала Софи, считающая свои взгляды вполне атеистическими. – Что он несет! Знал бы он… И как же все это некстати! Когда же они уйдут?»
– Спасибо вам, Софья Павловна, за чай, за привет, – чуткая Груша, видимо, уловила нетерпение Софи и ее желание избавиться от гостьи. – Я уж поеду. Вечер поздний, а маменька с братьями рано спать ложатся. И так уж придется будить.
– Оставайтесь у меня на ночь, коли хотите, – с холодной вежливостью, исключающей двойное толкование, пригласила Софи.
– Нет, нет, что вы, спасибо! – правильно откликнулась Грушенька. – Мне ехать надо!
– А можно у нас в усадьбе переночевать, – воодушевился вдруг Гриша. – У Сони места мало, а там вы никого не стесните. У нас в новом доме пять гостевых комнат. И…
– Что вы! Что вы, Григорий Павлович! – замахала руками Грушенька, – Прилично ли мне на ночь к незнакомым людям…А?! Как вы подумать даже могли! – она вполне натурально застеснялась и снова принялась ломать пальцы. Софи затошнило.
– Простите, Грушенька. Я ведь от чистого сердца… – несмотря на угар, Гриша смекнул, что, приглашая на ночь в усадьбу незнакомую девицу, он и в самом деле поступает как-то не совсем…
– Да я знаю, знаю… Счастливо вам оставаться… Вы ведь и промеж собой поговорить не успели…
– Но проводить-то вы позволите, Грушенька? Не отказывайте. Я еще так мало узнал вас, хочу узнать лучше… Софи! Скажи Грушеньке, что я миролюбив и не опасен…
– Подите! Подите сейчас куда хотите! – Софи, наконец, изменила выдержка.
– Я помню чу-удное мгнове-енье! – пропел Гриша и протанцевал замысловатое па вокруг кресла, на котором сидела Софи. – Так ты, Соня, в пятницу приезжай, на Сережины именины. Договорились, да? Коляску за тобой пришлем. Мальчики по тебе соскучились, и Иришка. И даже Аннет, хоть и не признается никогда. А Модест Алексеевич расскажет тебе о новом проекте… Ха-ха-ха! Позволь тебя в щечку… Если бы ты знала, как ты меня одолжила! Милая Софи! Оревуар!
Выглянув в окно, Софи увидела, как Гриша подтягивает подпругу у чалой кобылки, Груша темным силуэтом мнется на дороге, а Оля в накинутом на полные плечи полушубке, размахивая руками, накоротке общается с глухонемым Мартыном, сует ему какой-то сверток, а он вроде бы угощает ее орехами…
«Скорей бы…» – подумалось Софи.
Когда смолкли голоса, конский топот, шаги Оли, Софи налила себе остывшего чаю, отщипнула сахару, помешала и долго смотрела, как растворяется на дне чашки прозрачная горка. Потом решительным жестом подтянула к себе конверт, разорвала. На сложенной вдоль четвертушке корявым подчерком было выведено всего несколько невозможных слов:
ВАЛЯЮСЬ У НОК. ПРОСТИ СОФЬЯ БЕЗРОДНОВА ПСА
МИШКУ ТУМАНОВА.
Бросив бумагу на стол, Софи встала, накинув на плечи шаль, вышла в сени, сошла с крыльца и пошла по улице, не понимая, куда и зачем она идет. Ботинки разом промокли. Листья, перемешанные с грязью, шуршали внизу. – «Как будто ложкой мешаешь в густых щах,» – подумала Софи и мимоходом удивилась пришедшему сравнению. Над лугом раскинулись звезды. На черном силуэте забора смешными грушками выделялись перевернутые и надетые на острия горшки.
«Цсз-зы, цзсс-са…» – послышалось пение сапожника.
Софи остановилась, помотала головой, отгоняя наползавший морок, сгорбилась и пошла назад, к дому.
Подъезжая к клубу, Михаил Туманов соскочил с подножки еще до полной остановки пролетки. Тришка покосился неодобрительно, но, держа кучерский форс, сделал вид, что не заметил исчезновения седока. Важно, сквозь сплюснутые пирожком губы, «тпрукнул», осадил, картинным жестом кинул вожжи. Новая, запряженная на английский манер, коляска, породистые рысистые кони каким-то неведомым образом добавляли и без того гонористому Тришке чувства собственного достоинства. Туманов усмехнулся понятным ему Тришкиным амбициям и тут же заметил девушку, выпрыгнувшую из дожидавшегося поодаль лихача. Девушка, невысокая, с смышленым котячьим личиком, ловко перепрыгивала через лужи, бережа прюнелевые ботиночки, и бежала прямо к нему.
– Лиза! – удивился Туманов. – Ты чего здесь?
– Здравствуйте, Михаил Михайлович! Вот! – девушка, запыхавшись, протянула ему запечатанный розовый конверт, от которого во влажном воздухе потянуло знакомыми Туманову духами. – Графиня велела непременно дождаться и в собственные руки. На словах приказала передать, что хочет с вами немедля встретиться.
– Где ж встретиться? – усмехнулся Туманов. – Мне, что ли, идти к ее мужу? Или, пожалуй, она ко мне, в номера?
– П-ф-ф! – прыснула Лиза и прикрыла рот розовой ладошкой (перчаток она не носила). – Графиня велела сказать: где вам будет угодно. Только скорее. Что ж передать?
– Скажи так: Туманов болен был, и сейчас еще не совсем здоров. Для посещений не в состоянии. Как поправит здоровье, будет счастлив прийти с визитом. Передашь?
– Ох, Михал Михалыч, – закручинилась Лиза. – Печальная для графини весть. Быть мне, несчастной, сегодня с оплеухой, а то и с двумя…
– А что ж тебя, несчастную, может утешить?
Продолговатые кошачьи глазки Лизы озорно блеснули.
– Видела я тут в Апраксином шарфик, продавец сказал, очень к моим глазам идет. Вот бы перед женихом показаться…
– Держи, – Туманов вынул из кошелька рубль, который тут же исчез в складках Лизиного сака. – А что ж жених? Может, он тебе голову морочит?
– Нет, Михаил Михайлович, – Лиза серьезно покачала головой. – Тут дело чистое, только рассудите сами: он младший приказчик, в лавке у него никаких перспектив, я – горничная. Как жить? Как семью строить? А детишек растить? Надо хоть какой капитал накопить, чтобы свое дело начать. Тогда и жениться можно. Годы наши еще молодые…
– Здраво рассуждаешь, – похвалил Туманов. – А как же любовь?
– Любовь? – Лиза неприятно усмехнулась, кожа обтянула скулы, и лицо ее в этот миг напомнило Туманову все кошку же, только сдохшую пару дней назад. – Любовь – это для госпожи-графини. Для тех, которые с деньгами. Они могут романы читать и от мужа про любовь рассуждать. А нам с Кузьмой милостей ждать неоткуда, надобно самим свою жизнь строить.
– Ну что ж, живите, – разрешил Туманов, повернулся и, не обращая больше внимания на Лизу, пошел к дверям, которые услужливо распахнул перед ним дородный швейцар, Розовый конверт он небрежно сложил пополам и, не глядя, сунул в карман.
Девушка глянула ему вслед, стерла с румяной щеки злую слезу и упрямо вздернула подбородок.
Швейцар, похожий на раскормленного и чудовищно увеличенного мопса, закрыл двери, нерешительно переступил с одной толстой ноги на другую и уже вслед почтительно окликнул хозяина:
– Михаил Михайлович! Тут к вам небольшое дельце образовалось. Не знаю, надо ли доложить?
– Докладывай, только побыстрее, – Туманов поморщился.
Швейцар Мартынов, принятый по конкурсу (про взятки Туманов знать не хотел и оставлял все на усмотрение Иннокентия Порфирьевича) из отставных унтер-офицеров Измайловского полка, был широкогруд, представителен, учтив с посетителями, но крайне вязок в мыслях и словах, отчего почасту упускал собственную выгоду.
– Изволите ли видеть, приходила девица (или баба, я, извините, не разобрал), спрашивала вас. Я сказал, что в отъезде, хотел проводить к Прасковье Тарасовне, думал, места ищет, она отказалась. Девица обликом странна, глаза как слива-венгерка, а низ физиомордии вот эдак тряпкой прикрывает. – Мартынов изобразил, как девушка прикрывала лицо, отчего Туманов невольно улыбнулся.
– Что же девица?
– Цидульку оставила, просила передать. Я думаю, может, не надо было брать? Пусть бы к Прасковье Тарасовне шла или уж к Иннокентию Порфирьевичу… Чего господ зазря беспокоить? У господ дела господские, а девица видно, что низкого сословия, может, вообще самоедка…
– Давай, Мартынов, письмо, – вздохнул Туманов и протянул руку.
Мартынов с готовностью протянул ему конверт, а другой рукой вытер лоб, видимо устав от объяснений. Должно быть, он все время, от прихода девицы до приезда Туманова, размышлял, правильно ли поступил, взяв письмо, и не выйдет ли из этого какого конфуза и неудовольствия хозяина. На мгновение пожалев туповатого унтера, Туманов поощрительно кивнул ему:
– Все верно, Мартынов. Солдат ты был исправный, и сейчас исправно служишь.
Мартынов расплылся в необаятельной, но искренней улыбке:
– Стараемся, вашбродь!
– Какой я тебе «вашбродь»! – усмехнулся Туманов. – Нешто не знаешь, из каких я. Небось, сто раз хозяину кости перемыли. Деньги только…
– Важны не деньги, важен дух, – заявил вдруг бывший измайловец. На скулах у него выступил кирпичный румянец. Видно было, что он долго ждал случая, чтоб высказаться. – Ежели у которых деньги или титул, то это не значит, что им от Господа Нашего еще что-то в избытке отпущено. Скорее, наоборот. Спрос больше. А судить будут по делам и по духу. Верно я располагаю?
– Ну, в общем, наверное, да… – Туманов, думая о своем, не уследил за прихотливым ходом швейцарской мысли.
– А на вас, Михаил Михайлович, двойная заслуга, потому как вы дела свои из совершенно невозможного положения начали, а вона чего достигли. По тому и аттестация происходить будет, и присяга на вечную службу…
– Это что же за присяга-то? Страшный суд, что ли? – рассмеялся Туманов.
– Не без этого, не без этого, – Мартынов важно погладил окладистую бороду. – Все в воле Божьей…
– Ну Бог с тобой, – Туманов устал от разговора.
Швейцар проводил его уважительным взглядом и довольно вздохнул. У него осталось приятное впечатление разговора «об умном», и о совершенном согласии между собеседниками.
– Редко такого человека встретишь, – пробормотал он себе под нос. – Чтоб и дистанцию понимал, и вникал так… Даже среди полковников не каждый… Да…
Поднявшись к себе, Туманов присел на софу, окинул взглядом убранство комнат (выстроенных анфиладой). Оно ему не нравилось, хотя он точно не мог бы сказать, чем. Советчики были грамотные, вещи все дорогие, вроде бы подлинные. Все вместе же… «То-то Софья нос воротила, – вспомнил Туманов. – А другие что ж? Другие, надо думать, развлекались, как в ярмарочном балагане. Экзотическое блюдо – ярмарочный медведь Мишка Туманов… – странно, но такие мысли пришли впервые. – Старею, наверное, – решил Туманов, привычно потянулся к бутылке, стоящей на столике вместе с чистым стаканом, но остановил себя. – Дела есть…» – С раздражением взглянул на розовый, надушенный конверт, кинул в сторону. Вскрыл другой, переданный Мартыновым. Написано было по-английски, уверенным, почти мужским подчерком. Водя пальцем по строчкам, Туманов прочел:
«Михаэль, вокруг меня творятся странные дела. Может, глупо, но чего-то опасаюсь. Надобно срочно повидаться. Слыхала, ты был «болен». Не угомонился еще? Если хочешь, приеду к тебе. Можешь – приезжай сам.
Твоя Саджун.»
Отложив письмо, Туманов решительно поднялся и вышел на галерею.
– Федька! – крикнул он. – Скажи, чтоб коляску подали. Уезжаю.
– А кушать, Михаил Михалыч? – осведомился Федор, как обычно, появляясь неизвестно откуда. – Кушать готово подать, как велели. Мосье Жак в обиде будут, если пропадет.
– К чертям собачьим мосье Жака и его обиды! – рявкнул Туманов. – Дела у меня!
– Так и передать-с? – с едва уловимой насмешкой осведомился Федор.
– Будешь хамить, башку проломлю, – пригрозил Туманов, угрожающе приподняв трость. – Скажи там Жаку что-нибудь политесное, да не сам, Иннокентия пошли. Есть он?
– Нету Иннокентия Порфирьевича. С утра насчет подряда уехал, сказал, что вы знаете…
– Знал, да забыл… Ну, в общем, реши там с Жаком. А мне коляску – не слыхал, что ли?! Дармоеды!
На улице сквозь желтые листья падали крупные ленивые хлопья первого снега. Ребятишки восторженно визжали и, крутясь, ловили их жадными ртами. Кудлатая собачонка чуяла что-то и, не в силах понять, заливалась истерическим лаем. Воробьи, нахохлясь, блестели черными бусинами глаз и ждали плохого.
Дом, второй от угла Ново-Петергофского и Троицкого проспектов, снаружи ничем особым не выделялся. На сером фасаде горело в стеклах заходящее солнце. Козырек над крыльцом поддерживали неясные фигуры с облупившимися носами. Внутри все было устроено как бы по контрасту с наружностью. Лестница, устланная пушистым ковром, светильники в восточном стиле, зеркала в бронзовых рамах. В передней на стуле, почти теряющемся под его обширными телесами, сидел малый пудов в шесть весом и задумчиво ковырял в зубе длинным ногтем.
Увидев посетителя, малый вскочил и заученно изобразил на рябой физиономии радость лицезрения. Узнав Туманова, подбавил в улыбку теплоты и какого-то заговорщицкого изюму: мол, мы-то с вами знаем…
– Михаилу Михайловичу Туманову наше почтение, – сказал парень, принимая от Туманова пальто, трость и шляпу. – Мадам-то ждет-с вас. С нетерпением-с.
– И тебе здравствуй, Савва, – ответил Туманов. – Как живешь? Не женился еще?
– Не… И-га-и-га-га-и! – по-кобыльи заржал Савва, словно Туманов сказал что-то нестерпимо смешное. – Мне пока без надобности. В этаком-то цветнике…
– И то верно, – согласился Туманов. – Где ж хозяйка-то?
– Настя проводит, – Савва кивнул на появившуюся на лестнице девушку в кружевной наколке, по виду горничную.
Туманов двинулся наверх, Савва проводил его задумчивым взглядом, поудобнее угнездился на стуле, снова ощутил беспокойство в зубе и привычно сунул палец в рот.
– Анна Сергеевна ванну принимают, – объяснила Настя Туманову. – Вас велели провести не медля. Когда бы ни пожаловали.
– Я бы и подождал,… – начал Туманов. – А впрочем… веди… – Он вспомнил, что Саджун не придает значения подобным вещам и решил последовать ее примеру.
Над огромной ванной на львиных лапах поднимался ароматный пар, пахнущий льняным маслом, сосной и еще чем-то, чего Туманов определить не сумел. Девушка, помогавшая мадам, оглядела Туманова блестящими, как леденцы, глазами, быстро положила полотенце, простынь и накидку на край обширной софы, и вместе с клубами пара вышла неслышными шагами.
– Они у тебя как призраки озерные, – усмехнулся Туманов.
– Хорошая служанка и должна быть призраком, – Анна Сергеевна пожала смуглыми плечами. – И материализоваться только по приказу господина. Ты не согласен?
– Не знаю, не думал об этом, – Туманов присел на край банкетки, обитой синим бархатом, возле одной из двух жаровен с углями.
– Подать чего?
– Нет, сперва разговор. Я из дома, как твое послание получил, от обеда убежал. Чего теперь-то?
– Хорошо. Дай полотенце.
– Сиди там. Мне не мешает, – чуть торопливо проговорил Туманов.
– Не хочешь смотреть? – усмехнулась Анна Сергеевна. – Понимаю. Я сама не хочу. От зеркала отворачиваюсь. Особенно, если прошлое вспомнить. Но что ж поделаешь? Старость…
– Да брось ты, Саджун! Какая старость! Я чуть моложе тебя, но стариком себя не чувствую… Просто знаю, как ты всегда осенью мерзнешь, потому…
– Не оправдывайся, Михаэль. У мужчин возраст другой, и линия жизни другая… Да не о том мы… Хочешь, выйди, пока я вытрусь-оденусь.
– Отчего же… Если хочешь…Ты служанку отпустила, я сам тебе помогу, – Туманов поднялся с банкетки.
– Спасибо, Михаэль, – Анна Сергеевна улыбнулась. Улыбка делала ее лицо старше, но необъяснимым образом добавляла привлекательности. – Ты добрый, хотя всю жизнь это скрываешь. Правильно, никто не должен знать. А я – знаю, – лукаво добавила она.
– Тебе – можно, – усмехнулся Туманов, осторожно обертывая полную фигуру женщины в подогретую над жаровней простынь, и ласково целуя ее шею и плечи. – Ты – мой единственный друг.
Спустя время пили чай в диванной. Анна Сергеевна в синем шлафроке, с накидкой на неприбранных волосах казалась встревоженной. Тревога молодила ее. Туманов с удовольствием глядел в блестящие, чуть раскосые глаза женщины, которую назвал другом. Приподнялся, смачно поцеловал глянцевый, почти без седины локон, выбившийся из-под накидки.
– Кокетничаешь, Анна Сергеевна! Старость! – усмехнулся он. – К тебе сейчас, сию минуту сколько хочешь кобелей сбежится. Свистни только!
– Фи, Михаэль! Ты никогда не станешь джентльменом! Твои комплименты отдают привозом… Впрочем, за это я тебя и люблю… – видно было, что она польщена и растроганна.
К чаю Настя подала светлые колобки, сделанные словно из скомканной бумаги. Туманов по-купечески налил чай на блюдце, шумно отхлебнул, захрустел колобком и поднял на хозяйку вопросительный взгляд.
– Позатот день ко мне приходил помощник пристава. Пил чай, вино, ел, говорил вроде бы про перепись, жаловался на трудную жизнь, выпрашивал подношение, хватал девочек за талию, все как всегда… Однако… – Туманов усилил знак вопроса за счет поднятых бровей. – Вдруг в разговоре, ни к селу ни к городу вспомнил давнюю историю в доме Мещерских. Потом, еще время спустя, также невместно заговорил о нашей с тобой дружбе. Потом поинтересовался, где мы с тобой познакомились, и, наконец, пользуешься ли ты услугами моего заведения. На последний вопрос я, как ты понимаешь, ответила утвердительно. Иначе трудно было бы объяснить…
– Все правильно, Анна Сергеевна, все правильно, – пробормотал Туманов. – Моей репутации уж ничто не повредит. Но чего ж он хотел – как ты думаешь? Проверял что-то?
– Не знаю. Если говорить правду, Михаэль, то я просто растерялась. Я думала, все уж давно забыто. Столько лет прошло… Кому понадобилось это ворошить? Причем тут помощник пристава?
– Может, случайность?
– Я б тоже так подумала. Но он, когда уходил, подмигнул мне этак премерзейше и… И сегодня я получила вот это… Взгляни…
Анна Сергеевна открыла шкатулку и протянула Туманову сложенный вдвое листок. Не опуская удивленно поднятых бровей, он прочел единственную строчку послания:
ЕСТЬ ЛЮДИ, КОТОРЫМ ВСЕ ИЗВЕСТНО.
– Н-нда…
– Что это? Почему? Как ты думаешь, Михаэль? – Анна Сергеевна с тревогой смотрела на Туманова. Ее пышная грудь высоко вздымалась.
– Понять нельзя. Но на это и не рассчитано, – сказал Туманов и успокаивающе сжал пухлую руку женщины, унизанную золотыми кольцами. – Похоже на то, что кто-то очень хочет нас испугать… Но чего ж он добивается?
– А ты, Михаэль? С тобой ничего такого…? К тебе не писали? Какие-то странности…?
– Да нет… Если не считать странностью то, что три недели назад меня пытались убить… Впрочем, все мои знакомые полагают, что это скорее закономерность…
– Кто?! Ты, твои люди – узнали?
– Кто напал – известно. Кто заплатил им деньги – пока нет. Люди Иннокентия работают в этом направлении. Исполнители, как ты понимаешь, меня не интересуют. Но, боюсь, что они и сами заказчика не знают. Такие вещи делаются весьма аккуратно. Не мне тебе рассказывать…
– Что же делать, Михаэль? Я… я боюсь… Ты не веришь, я знаю, но я действительно становлюсь старой… Не только снаружи, но и внутри. Я как старый ишак. Мне уж ничего не хочется… Я иногда по часу ищу, чего ж такого пожелать, и ничего не нахожу… Я… я девочкам своим завидую, можешь себе представить? У них ничего нет, я их с улицы взяла, с приюта, с тюрьмы, с помойной ямы. Они почти все глупы, ничего не знают, не умеют, их надо всему учить. Но… Но они мечтают, ждут чего-то… Хотят разбогатеть, замуж выйти, покровителя найти, не знаю чего… А я… Ты помнишь, какой я была? Куда это все подевалось? Я теперь покоя хочу, Михаэль… Мне страшно…
– Саджун, Саджун! – Туманов обнял женщину, вдохнул странный аромат восточных благовоний. – Успокойся. Сейчас мы ничего не должны делать. Надо ждать. Если что-то на самом деле есть, то рано или поздно они себя проявят. Они ж нас и пугают для того, чтобы мы сделали первый шаг, засуетились, выдали свой страх. Понимаешь? А мы будем ждать… Успокойся… Насчет того, что ты еще говоришь… Я тебя понимаю… Я тоже ищу: чего б такого захотеть? Желания, где вы?… Помнишь, мы сидели на ящиках в порту, грелись под одним пледом и придумывали, что мы будем делать, когда разбогатеем. Я был все время голоден, и мне ничего не лезло в голову, кроме еды. А ты говорила, что я глуп, и называла такие вещи, о которых я и понятия не имел… Помнишь?… – женщина в его объятиях постепенно успокаивалась, перестала дрожать, потерлась макушкой о подбородок Туманова, поцеловала сильную, всю в синих жилах руку с обломанными ногтями.
– Михаэль, ты что, все еще ногти грызешь? Как раньше?
– Сами ломаются. Что ж мне, маникюр делать?
– «Быть можно дельным человеком, и думать о красе ногтей…» – ваш поэт сказал, между прочим.
– Бог с ним, – Туманов передернул плечами. – Не люблю поэтов. С недавних пор – еще больше невзлюбил.
– Поэзия украшает жизнь. Жалко, я не могу хорошо перевести тебе стихи индийских поэтов. Они говорят про любовь. Это красиво.
– Любовь – ерунда. Стихи тоже. Есть расположение обстоятельств и обычных человеческих чувств. Они все определяют.
– Тебя снова кто-то обидел? Да еще хотели убить. Вот этот шрам? Я думала, ты опять подрался в трактире на окраине. Мой бедный Михаэль… А как поживает та девушка, что я послала к тебе?
– Лаура? Вроде все хорошо. Прасковья ею довольна. Клиенты тоже. Тихая, послушная, лишнего слова не скажет. Я не понял: почему она не подошла тебе?
– Есть вещи, которые западные мужчины понять не могут. Ты необыкновенный мужчина, поэтому я попробую тебе объяснить. Лаура жила в семье. У нее уже есть какие-то представления о жизни. Мне пришлось бы ломать их, строить заново. Мне это не надо. Потом. В твоем заведении главное – что? Карточные столы. Рулетка. Игра. Там – страсть, там – восторг, ненависть, разочарование. Все остальное – потом. У тебя девочка сможет остаться самой собой, размышлять о своем «падении», терзаться им, то есть занять место в обществе в соответствии со своими взглядами. Может быть, она даже сумеет вырваться из этой петли. В моем доме нет и не может быть «падших женщин». Они мне попросту не нужны. Я пишу практически с чистого листа. Клиенты ко мне приходят… ты знаешь зачем… Она, Лаура, никогда не смогла бы по-настоящему научиться этому. Ей слишком дорог ее прежний мирок. Ну, а мне нет резона и выгоды бороться с ним… Я объяснила, Михаэль?
– Не скажу. Потому что сам не знаю. Действительно, это что-то специально женское. Не уверен даже, что мне следует это знать.
– Я всегда говорила, что в тебе есть мудрость. Она сродни мудрости камня или греющейся на этом камне змеи… – рассмеялась Анна Сергеевна.
– Ты говоришь, что мои комплименты отдают привозом, а твои так просто не для моего ума, – усмехнулся Туманов.
– Ты уверен, что это комплимент? – Анна Сергеевна кокетливо хихикнула, повела глазами, но тут же снова нахмурилась. – Ты говоришь: ждать и ничего не делать?
– Тебе – ждать. Делать буду я. Скорее всего, это кто-то из моих, а не твоих врагов. Причем, из ближнего круга, раз знает про тебя и мои с тобой отношения. Не простой – иначе не был бы задействован помощник пристава. Можно думать, Анна Сергеевна. Можно искать. Не волнуйся – Туманов поищет…
Выходя, Туманов увидел через дверь сидящую за столом даму в шляпке с лиловыми перьями и с такой же вуалью. Все та же Настя в разноцветной блестящей накидке поверх горничного платья раскладывала ей карты. Другая девушка подавала им чай и нераспечатанные колоды.
«Женский мир, – подумал Туманов. – Тем паче – мир Саджун. Никогда не пойму, как он устроен, кто в нем кто. Может, и к лучшему. Зачем мне?»