К 80-летию поэта
«И к старцу обратился я…» – когда-то написал поэт, пройдя почти полувековой земной путь. Сегодня мы отмечаем его собственное 80-летие, наступившее как будто в мгновение ока и сразу перенесшее его к «черте мудрости» – почтительно уважаемого старчества. Так справедливо ли будет адресовать эту строчку самому Юрию Поликарповичу Кузнецову?
Поэтическая традиция «вопрошания старца» в русской литературе второй половины XX века красиво и нежно звучала у Николая Рубцова – приведём фрагмент из его стихотворения «Жар-птица» 1965 г.:
– Старик! А давно ли ты ходишь за стадом?
– Давно, – говорит. – Колокольня вдали
Деревни еще оглашала набатом,
И ночью светились в домах фитили.
– А ты не заметил, как годы прошли?
– Заметил, заметил! Попало как надо.
– Так что же нам делать, узнать интересно…
– А ты, – говорит, – полюби и жалей,
И помни хотя бы родную окрестность,
Вот этот десяток холмов и полей…
А позже, спустя полстолетия, уже другой Николай – кубанский поэт Николай Зиновьев – создаст своего героя, обращающегося с заветным вопросом к мудрому старику:
Дымя махоркой, на завалинке
Седой как лунь старик сидит.
Я перед ним, как мальчик маленький,
Он на меня и не глядит.
И вдруг взглянул:
«Что с кислой мордой?» —
«Я вас спросить хотел давно…»
Но он прервал: «Россию мёртвой
Живым увидеть не дано».
Как хотелось бы продолжить эту благородную традицию отечественной литературы – и как-нибудь, совершив «чудо», поменять в стихах Юрия Поликарповича Кузнецова вопрощающего и вопрошаемого.
А ведь в стихах нашего нестареющего пророка – всё тот же немеркнущий огонь прозрений. Как трудно представить поэта 80-летним, согбенным временем и, что еще невероятнее – пришедшим к другим, более жизнерадостным и светлым истинам. Многое из того, что было сказано им более тридцати или даже сорока лет назад, звучит всё так же мрачно и неоспоримо – да и «газета всё та же»!
Свой «славный путь напролом» Юрий Поликарпович, как и его лирический герой, принципиально не читающий «газет» ни до обеда, ни после, прокладывали вдоль «трепещущих от ужаса» соседних кустов, мимо соглядатаев, прикрывающихся этой самой газетой, мимо «призраков с четвертым измереньем», мимо уже почти привычно-литературно «рыщущей» по Москве «нечистой силы». А вокруг нависали «всё грозней небеса, всё темней облака» в «бурлящей стране». «Один соглядатай сменяет другого», но поэт не оставлял своего не зримого земным оком и не подвластного никаким наблюдателям маршрута —
А за нами матушка-Россия,
А за нами Божия гроза…
Можем только представить, как по тонкой струне, соединяющей разорванные миры, «тот и этот», летит семимильными шагами русский богатырь в сапогах-скороходах. Отчетливо видится лишь такая же нестареющая, как стихи, кузнецовская усмешка с лукавой хитринкой – суровый поэт-скептик, презрительно кривящий губы, словно бы отринул на миг смертельную серьезность, и вот – явление чуда! – мраки рассеиваются и нам уже подмигивает из недостижимого далёка светло улыбающийся задорный кубанский мальчишка:
А кто кого пересмотрит,
То мы еще поглядим.
Так и скользил неуловимый поэт над бездной, отдавая себе отчет в том, что уже «задел невидимую сеть». «Путь напролом» был избран им так же бесповоротно. Участи «трусливого куста» Юрий Поликарпович для себя не мыслил, да и забота его была родом из того же недостижимого далёка:
Я душу спасаю от шума и глума.
Читая сегодня стихотворения вечно молодого классика второй половины XX века, размышляя над ними и стеная над нашей обглоданной Родиной, очень хочется обратиться к старцу со всеми сокровенными и затаенными даже от самих себя вопросами.
На землю приходят один только раз,
Что думает мальчик об этом?
Ведь он по-настоящему видел. И предвидел. Предвидел наши заданные и незаданные вопросы, прозревал в крутящихся клубах дыма и пыли из разных миров вполне отчетливые очертания. Но, как водится в истории классической литературы, унес с собой свою тайну, оставив бесконечные разгадки другим поколениям и временам.
***
Услышим ли сегодня в ответ от «старца»: «Я не знаю, может быть, светает…»?
Ирина КАЛУС
ВЕРА
Опять бурлит страна моя,
Опять внутри народа битвы.
И к старцу обратился я,
Он в тишине творил молитвы.
И вопросил у старца я,
Что в тишине творил молитвы:
– Зачем бурлит страна моя?
Зачем внутри народа битвы?
Кто сеет нас сквозь решето?
И тот, и этот к власти рвется…
– Молись! – ответил он. – Никто
Из власть имущих не спасется.
1990
НАВАЖДЕНИЕ
Призраки с четвертым измереньем
В мир проникли плотным наважденьем.
Среди них ты ходишь и живешь,
Как в гипнозе, слыша их галдеж.
Лица их – сплошные негативы,
Мины их презрительно-брезгливы,
А в глазах, как мысль, мелькает цель,
Людям неизвестная досель.
Одного, другого ненароком
Тронешь, и тебя ударит током.
Мрак включен. Остерегайся впредь;
Ты задел невидимую сеть.
Тут система, ну а мы стихия,
А за нами матушка-Россия,
А за нами Божия гроза…
Все-таки гляди во все глаза.
1988
ГАЗЕТА
По вольному ветру, по белому свету,
По нашему краю
Проносит газету, проносит газету,
А я не читаю.
Я душу спасаю от шума и глума
Летящих по краю.
Я думаю думу; о чем моя дума,
И сам я не знаю.
И вот в стороне человек возникает
Подобно туману.
Прикрывшись газетой, за мной наблюдает,
Что делать я стану.
Рычит ли собака, мычит ли корова,
Система на страже.
Один соглядатай сменяет другого,
Газета всё та же.
Наверно, сживут меня с белого свету
И с нашего краю,
Где даже скотина читает газету,
А я не читаю.
1990
ДУБ
То ли ворон накликал беду,
То ли ветром ее насквозило.
На могильном холме во дубу
Поселилась нечистая сила.
Неразъемные кольца ствола
Разорвали пустые разводы.
И нечистый огонь из дупла
Обжигает и долы, и воды.
Но стоял этот дуб испокон,
Не внимая случайному шуму.
Неужель не додумает он
Свою лучшую старую думу?
Изнутри он обглодан и пуст,
Но корнями долину сжимает.
И трепещет от ужаса куст
И соседство свое проклинает.
1975
***
Ни великий покой, ни уют,
Ни высокий совет, ни любовь!
Посмотри! Твою землю грызут
Даже те, у кого нет зубов.
И пинают и топчут ее
Даже те, у кого нету ног,
И хватают родное твое
Даже те, у кого нету рук.
А вдали, на краю твоих мук,
То ли дьявол стоит, то ли Бог.
1984
ПРЕДЧУВСТВИЕ
Всё опасней в Москве, всё несчастней в глуши.
Всюду рыщет нечистая сила.
В морду первому встречному дал от души,
И заныла рука, и заныла.
Всё грозней небеса, всё темней облака.
Ой, скаженная будет погода!
К перемене погоды заныла рука,
А душа – к перемене народа.
1998
ЦАРЬ-КОЛОКОЛ
Гей, Царь-колокол! Где твои громы?
Снова медное царство мертво.
Погляди: что ни явь, то фантомы…
– Ничего, – говорит, – ничего.
Нет порядка, есть ложь и свобода,
Узок путь, а трясет широко.
Глубоко ли молчанье народа?
– Глубоко, – говорит, – глубоко.
На поверхности пень да колода,
Прямо тяжко, а сбоку легко.
Велико ли терпенье народа?
– Велико, – говорит, – велико.
Оттого о любви, о свободе
Не гремит колокольная медь.
Дух безмолвствует в русском народе,
Дух святой, и велит нам терпеть.
1993
ОКНО
Тень Петра по живому шагает.
– Это что за народ! – говорит. —
Из окна, как лягушка, сигает,
Али наша держава горит?
А прохожий ему отвечает:
– Государь, он в Европу сигает.
– А держава?
Прохожий плюется:
– А держава сгорела давно. —
Слышит: стук молотка раздается —
Это Петр забивает окно.
1988
ВОРОНА
Законы у нас косые.
Резоны у нас столбняк.
На каждом шагу Россия,
На каждом углу дурак.
Стоять на углу – резонно!
Один вот такой стоит.
На ветке сидит ворона,
А он на нее глядит.
Ворона – пустая птица,
Не птица, а Божий вздор.
Три дня на него косится,
Три дня он глядит в упор.
Глядят друг на друга в мокредь,
Глядят друг на друга в дым.
А кто кого пересмотрит,
То мы еще поглядим.
1998
АВОСЬ
Есть глубинный расчет в этом слове мирском,
Бесшабашность и мудрость с запечным зевком,
Свист незримой стрелы, шелестенье в овсе,
Волчье эхо и весть о заблудшей овце,
Русский сон наяву и веселие риска,
Славный путь напролом и искус василиска.
На авось отзывается эхо: увы!
Сказка русского духа и ключ от Москвы.
1971
***
Ой ты, горе, луковое горе!
Остановка: здравствуй и прощай!
На разбитом на глухом просторе
Вон окно мигнуло невзначай.
Я не знаю, может быть, светает…
Ничему не верится во тьме.
Чей-то голос за душу хватает:
– До свиданья! Встретимся в тюрьме.
1989
РУССКИЙ ЛУБОК
Во вселенной убого и сыро,
На отшибе лубочный пустырь.
Через темную трещину мира
Святорусский летит богатырь.
Облака, что бродячие горы,
Клочья пены со свистом летят.
Белый всадник не чует опоры,
Под копытами бездна и смрад.
Он летит над змеиным болотом,
Он завис в невечернем луче.
И стреляет кровавым пометом
Мерзкий карлик на левом плече.
Может быть, он указы бросает
И рукой его бьет по плечу.
Может быть, свою душу спасает:
«Осторожно! Я тоже лечу».
Облик карлика выбит веками,
И кровавые глазки торчком…
Эх, родной! Не маши кулаками.
Сбрось его богатырским щелчком.
1996
Подборку составил Евгений ЧЕКАНОВ
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Дождевая вода не успела пролиться,
Затворённое небо бесстрастно и глухо;
Между бледных созвездий легла кобылица,
Над землёю навесив мухортое брюхо.
И струится с высот серебристая грива,
На сентябрьском ветру завивается в косы;
Удручённо глядит запоздалая нива,
Как морскою волной отливают покосы.
На асфальт перекрестий садовых дорожек,
Где налипшие листья прозрачны и квёлы,
То рассыплется горсть пенопластовых крошек,
То роятся, роятся белёсые пчёлы.
И хотя всё серьёзно, как быль или небыль, —
Снег по-зимнему падает прямо за ворот, —
Кобылица проснётся, откроется небо
И лучами замоет побеленный город.
***
Пусть на сонном маршруте особых предвестников нет,
Времена парусами уныло повисли на реях —
Я мечтаю доплыть до черты, за которой рассвет
Вспыхнет новым светилом – и тёмное сердце прозреет.
Там усталый апостол достанет из волн свой улов,
Серебристые рыбы блеснут одесную-ошую;
Но тогда надо мною исполнится истинность слов,
И отверстое небо вовек ни о чём не спрошу я.
Может, просто к покою потянется бренная плоть —
Хоть кого изведёт череда безнадёжных скитаний,
Только вымолвлю сердцем: «Воистину прав Ты, Господь!» —
И на веру приму роковой парадокс мирозданья.
***
…И однажды меня убьют, а я не поверю.
Даже если вдруг буду падать, как спелый колос,
И когда по округе всей разнесёт потерю
Кто-то очень родной и близкий рыданьем в голос.
И не дрогнут нисколько, нет, разбитые губы,
Лишь, промокнув насквозь, прилипнет к спине рубаха.
Так и буду стоять, моргать и хихикать глупо,
Не подумав даже закрыться рукой от взмаха;
И безмолвно сползать на землю, бледней бумаги;
На каком-то тряпье подмятом неловко лёжа,
Осязать меж пальцев горячие струйки влаги
И в людскую злобу не верить, не верить всё же.
***
Соберутся иерей с причтом,
Кто-то станет голосить громко —
Обо мне пойдёт молва-притча,
Мол, убита наповал громом.
Мол, как треснет пополам туча,
Да как рыком закладёт уши —
По всему видать, грехов куча…
А мне басни недосуг слушать —
Кто судил меня «судом Линча»,
Тот и дома у меня не был —
Я на пряничном коне нынче
Уезжаю прямиком в небо.
Пусть дорожка пролегла криво,
Но теперь я в стременах крепко.
Земляникой отдаёт грива
И иным ещё, слегка терпким.
Нет коню тому цены-платы,
И ступает он, живой, строгий —
Что ни шаг, то серебро-злато,
И не вязнут в облаках ноги.
А под нами – желтизна – донник,
Ясно светятся поля рожью.
Поспешай, скачи, скачи, коник —
Колесницу догоняй Божью!
НЕДЕЛЯ О СТРАШНОМ СУДЕ
В час, когда студное прошлое гидрой стоглавою
Перед ногами моими совьётся в кольцо;
Если Ты спустишься, Боже, на землю со славою,
Если и Ангелы в страхе закроют лицо;
Если разверзнутся книги и выведут тайное,
Если всё чуждое скроется в лаве густой —
Не отвернись, помяни милосердие крайнее,
И одесную стоящих Тебя удостой.
ИЮЛЬ
Где-то радуга в ручье тонет —
А в ином у нас тонуть не в чем;
И земля гудит-поёт-стонет,
И кузнечик под окном певчий
Так старается один, будто
Колесницы из-за гор мчатся.
Юный месяц пеленой спутан,
Ждёт, родимый, своего часа,
О свободе вышину молит —
Упованью дураков учит.
И несут в себе грозу молний
Кучевые облака-тучи.
А над тучами – просвет ясный
Улыбается тебе лично;
И в просвете том парит ястреб,
За собой взлететь зовёт-кличет,
Всё бледней, бледней его точка.
В тёмном небе полыхнёт-ухнет —
Зарождается строка-строчка,
Летним ливнем в пыль дорог рухнет.
И покатится поток пенный,
Напоит простор живой влагой,
Да разбрызгает стихи-песни —
Станут люди их читать-плакать.
ПОТЕРПИ ОБО МНЕ
В благодатном саду расцвели благодатные вишни;
Горевой пустоцвет, что Тебе я на это скажу? —
Потерпи обо мне, не секи меня, Боже Всевышний,
Может статься, и я этим летом на что-то сгожусь.
Ты воззри на меня: я раба-чужестранца покорней —
Потрепало изрядно челнок мой житейской волной.
Только Сам окопай эти жалкие, голые корни,
Только Сам Ты удобри участок земли подо мной.
И когда в другой раз Ты меня у дороги приветишь —
От обилия ягод склонюсь у всещедрой руки
И Тебе одному протяну я тяжёлые ветви.
Потерпи обо мне и покуда меня не секи.
ТАЙНА СТИХА
Пока ещё далече до греха,
Не становитесь избранной мишенью —
Ужели мало собственных лишений? —
Не разбирайте таинство стиха.
Есть право лечь к подножию креста,
Есть честь и слава поминальной тризны —
Но есть цена, цена прожитой жизни,
Как полцены печатного листа.
ПОСИДИМ У КОСТРА
Спрячут небо в вершинах колючих усталые сосны,
Заслонив на века без того сокровенную суть.
Посидим у костра… Если хочешь, я буду серьёзна;
К слову, вот тебе фляжка, давай-ка ещё по чуть-чуть.
Нет, давай до краёв и не чокаясь – знаю, не нужно,
Пусть в груди оборвётся на этом последнем рывке;
Потемнеет в глазах, и походная медная кружка,
Застонав, как от боли, сломается в нервной руке.
А когда рассветёт, и костёр догоревший потушат,
Может статься, последние эти туман и роса,
Мы домой побредём, словно голос сорвавшие души,
Пряча руки в карманах и в землю потупив глаза.
***
Надавила тоска мерзкой жабой-грудницей,
И слова в оправданье истратила все я:
Бог ты мой, как же нас отучают родниться,
Прямо в сердце волчцы недоверия сея!
Я почти что смирилась с инстинктами стаи
И с волками бок о бок по-волчьему вою —
А колючки наружу уже прорастают,
По-ежиному пряча меня с головою.
ПРЕОБРАЖЕНИЕ
Озарён позолотою храм пятиглавый,
Там, где яблоку вечером негде упасть.
Свете тихий, сиянье Отеческой славы,
Агнец Божий, грядущий на вольную страсть.
Неповязанный волос откинут на плечи,
И не сгорбила спину пустая сума.
На Фаворской горе всё готово для встречи,
Замерла, ожидая, природа сама.
И внимает земля, ловит каждое слово,
Отдалённые звуки скрипящих ремней,
Тёплый шорох песка, шелест ветра сухого
И катящихся вниз по обрыву камней.
Обозначила даль горизонты иные,
Предстоят Серафимы, молитвой дыша,
И святые мужи Моисей и Илия
Во сретенье Твоё уже делают шаг.
Небо горнее днесь, торжествуя, застыло,
И пасхальную всё предвкушает весну.
Только плоть человечью внезапно, уныло
От начала, из древности клонит ко сну…
Сколько дней скоротечных за временем оным
Погребёт в океане вселенской тоски…
Вот, глаза протерев, по скалистому склону
Разметутся ближайшие ученики.
Но в минуту, когда на исходе надежды,
Из глубин потаённых вдруг вырвется стон —
Дай увидеть душой сквозь сомкнутые вежды,
Как пронизан лучами Твой пыльный хитон.
РАДОСТЬ
Растворился огонь в предночном часе,
Вижу отблеск живой Твоего града.
Чем воздать я смогла бы – прими, Спасе —
В благодарность мою и хвалу радость:
О всполохах зарниц, что грядут ночью,
Озаряя своим торжеством север;
Что ромашки растятся в срок точно,
Что качнётся под грузным шмелём клевер;
О стальных облаках, где парит коршун,
Распластав величаво крестом крылья.
Пусть становится день ото дня горше
И трясёт надо мною полынь пылью;
Скоро осень забрызгает лес краской,
И седая зима не пройдёт мимо —
Всё творенье стремится ко мне с лаской,
Потому что ношу я Твоё имя.
ВРЕМЯ ВОЛЧЕЕ
…да нехто неведы имя волчие
вместо агнечя приимет неразумием…
Азбуковник, XIII–XIV вв.
Над безмолвием в пелене снегов
Гибло, долго
Рвал пространство вой, проникая в кровь
Песней волка.
А кругом снега заметали след,
В белом вихре до кровоточия
Проглядел глаза и почти ослеп.
Слушал волчее.
Эти мысли черны.
Чуждой вере верны.
Кто не знает вины,
Заходи со спины.
Жажда требует крови пролитой.
Время вяжет по жизни проклятой.
Время гиблое.
Время волчее.
***
Сквозь нескончаемый январь,
Сквозь ночи, напролёт,
По-над моим окном фонарь
Продрогший свет поёт.
Он что-то помнит и тогда
Раскрашивает снег,
Так осыпается звезда,
Заканчивая век,
И падает с небес янтарь
Не нужный никому,
Лишь очарованный фонарь
Поёт, пронзая тьму.
***
А наутро шёл снег,
Шёл и шёл без конца.
И стоял человек,
Человек без лица.
Словно вынули душу.
В кромешной тиши
Он стоял весь наружу,
Человек без души.
Он протягивал руку,
И его одного
Снег ласкал, словно друга,
И летел сквозь него.
***
Повернёшь за холмом – и навстречу потянутся избы,
Тишиною оконных провалов глядят и глядят —
Вот идёт человек из неведомых далей отчизны,
Может, следом за ним и другие вернутся назад.
Словно старые люди, потянутся взглядом навстречу —
Может, кто-то родной? Может, будет ещё старикам
Напоследок тепла и простой человеческой речи
За столом, где друзья и наполнен наливкой стакан.
Но кругом тишина, только вскрик потревоженной сойки,
Только шорох листвы, это осень вздохнула опять.
Просто ей на роду вспоминать и оплакивать – скольких
Мы теряем по жизни, едва успевая понять.
Тишиной, как молитвой, пронизаны ветхие избы.
Осень сыплет листву ворожбою у тёмных окон.
Но сама ни во что уж не верит, а шёпота лишь бы
Ворожит по старинке и плачет, не помня о ком.
***
Между печалью и грустью
Камень горючий лежит.
Кто моё сердце отпустит?
Сколько ни пробовал жить,
Не было счастья – и только
Бусинка-детство в горсти;
Выйду из дома и долго
Буду по свету брести.
Буду идти без дороги,
Сколько останется сил,
В храм, где забытые боги
Не забывали Руси.
Я подойду к ним с поклоном:
«Не обрекайте на суд».
Словно янтарь с небосклона,
Бусинку поднесу.
«Вот он я – сирый и босый».
И, может быть, за грехи
Тихая-тихая осень
Птицу отпустит с руки,
Чтобы нечаянной грустью
Слышалось в небе порой:
«Кто моё сердце отпустит?
Кто мне подарит покой?»
ДУША И ВРЕМЯ
Невольным вздохом растревожит,
Тепла попросит у судьбы.
А век натягивает вожжи
И поднимает на дыбы.
И в шоры! – сузив до предела.
Есть жажда, боль и удила —
Чтоб отступилась, занемела
И немотой изнемогла.
Пусть рвут и гибнут за удачу,
Но по душе – не норови!
Здесь по душе уже не плачут,
Вдруг поскользнувшись на крови.
Здесь миф свобод пьянит – и, слепо
Приняв объедки со стола,
Покорно разойдутся в склепы
Живьём гниющие тела,
Чтоб завтра, повторяя снова
По кругу безысходный бег,
Ещё вернее сжать оковы
Души оплаканной навек.
ПИСЬМО В ПЕТЕРБУРГ
Любовь моя, моя мечта далёко.
Сойдёт листва и упадут снега.
И у окошка, опершись на локоть,
Я буду грезить сны. И берега
Далёкие, окутанные тайной
Угаданной на выдохе строки,
И лёгкий взмах ресниц над розой чайной,
И лёгкое движение руки —
Коснутся и растают тишиною,
В холодном вихре канут за окном.
И тихо притяжение земное
Укроет чувства настоящим сном,
Где шепчутся серебряные плёсы
И дышит бесконечностью прибой.
Душе нужны мечтания и слёзы
И миражи за дымкой голубой.
***
Сестра моя – жизнь…
Б. Пастернак
Свет неистовый не ищу,
Безнадёга диктует стих.
Вспомню всё и за всё прощу.
Если можешь, и ты прости.
Есть несбыточное и прах.
Между ними ревущий мир,
Отражённый в твоих глазах.
Отражённый всего на миг.
А весна вновь ломает лёд.
И прозрачнее синева.
У весны есть сердечный код
И несказанные слова.
Есть несбыточное и прах.
И щепотка тепла в горсти.
И развеянное в ветрах:
«Ты прости меня, ты прости…»
***
В невесомости, вне желаний,
У истоков земли и рек
Я увидел глазами лани,
Как рождается человек.
А потом по сухому руслу
Уходили от бездны врозь
Боль… и я, отдаваясь чувству:
Что-то в жизни оборвалось.
И холодный поднялся ветер,
Настигал, прижимал к земле.
И входили в меня столетья:
Прах и тени в ревущей мгле.
***
Давно, вчера ли было так:
Когда творилось, что негоже,
Один законченный чудак
Искал заветное в прохожих.
Он всё заглядывал в глаза
И извинялся, глупо мямля,
Что не тускнеет бирюза,
Слезой упавшая на камни.
Что невозможно и нельзя
Так не по-божьи.
И всё заглядывал в глаза,
Когда с него сдирали кожу.
А был ли суд? Иль без суда?
Давно? Вчера ли? Разве важно?
Но говорят, один чудак
Воскрес однажды.
Он ходит вновь по городам,
Он что-то ищет в тьме прохожих.
И будто знает, никогда
Найти не сможет.
***
Огни, огни… В огне пространство.
И рвётся в небесах печать.
А поезда идут со станций,
Чтоб ничего не замечать.
И нет в ушедшее возврата.
И трепет «завтра» сердцу скрыт.
И всё любимое когда-то
В огне бессмысленном горит.
***
Свет займётся на тонкой грани
Тихим шёпотом позолот.
И печалью неведомой ранит,
И неведомым счастьем зовёт:
Как светло. И как больно. Не много,
Ведь не много надо тепла,
Чтоб душа средь круга земного
Радость светлую обрела.
Пробежит тепло, затуманит
Взгляд, скользнувший куда-то за
Шёпот света на тонкой грани.
И покатится тихо слеза.
***
Прозрачный свет, последнее тепло.
И хочется брести куда не зная,
Глядеть, как поднимаясь на крыло,
Уходит вдаль над горизонтом стая,
Запоминать деревья и траву,
Ловить их сон и редкий трёп сорочий,
И снова возвращаться в синеву,
Где исчезает журавлиный росчерк.