В сочинениях многих русских эмигрантов мы встретим выражение горячей любви к русскому иеромонаху Серафиму Саровскому, канонизированному в 1903 году при активном участии царя Николая II и его супруги Александры, присутствовавших на торжестве канонизации. Личность преподобного Серафима – ключ к более открытому и творческому пониманию евангельского пути, жизни в общении с Богом, святости. Это тем более удивительно, что жил он в один из худших периодов церковной жизни России, во времена, когда живое предание покрылось коростой категорий и формул, многие из которых и по сей день преследуют восточное христианство. При Петре I патриаршество было упразднено, Церковь превратилась в государственное учреждение, управляемое назначаемым обер-прокурором, мирянином, который председательствовал на синоде русских епископов. В течение всего периода правления Петра и Екатерины II монашеская жизнь, уже и так находившаяся в духовном упадке, целенаправленно подавлялась. Было закрыто более трети всех существовавших монастырей и установлен строгий контроль за открытием новых.
И в эти темные времена вспыхнули искры обновления. Преподобный Паисий Величковский (1722–1794), студент Киево-Могилянской академии, становится афонским монахом и начинает славянский перевод сборника «Добротолюбие» (то есть «красотолюбие», «любовь к красоте»). Этот сборник святоотеческих текстов, изданный преп. Никодимом Святогорцем, стал классикой восточно-христианской духовности и впоследствии был переведен на русский язык. Странствующий христианин знаменитых «Откровенных рассказов странника духовному своему отцу» в первой главе книги покупает потрепанный экземпляр «Добротолюбия», носит в своей сумке вместе с Библией, что составляет всю его библиотеку и самое ценное достояние, и изучает по нему «сердечную молитву». В тот же период жил свт. Тихон Задонский (1724–1782), замечательный епископ, впоследствии отшельник. Широко начитанный в классической духовной литературе, в том числе и в трудах западных авторов, он вел обширную переписку с ищущими духовного совета, переводил Псалтирь и Новый Завет на русский и своими сочинениями внес большой вклад в обновление литургической жизни и молитвы, особенно после своей смерти.
Прохор Мошнин, ставший позднее батюшкой Серафимом, родился 19 июля 1754 года (по другим данным, 1759) в Курске, он был младшим из трех детей строительного подрядчика Исидора и его супруги Агафии. Отец его вскоре умер, не завершив строительства собора в Курске. Мать Прохора славилась своей щедростью к нищим и страдальцам и воспитала сына в духе глубокой веры и любви к ближнему. В детстве с Прохором происходило немало чудесного. В его жизнеописании читаем, как он упал со строительных лесов и остался невредим, как во время тяжелой болезни ему явилась во сне Пресвятая Богородица, после чего вскоре мимо их дома прошел крестный ход с чудотворной иконой Божией Матери Курской, и он стал быстро поправляться. Житие Серафима полно привычных житийных черт, таких как юношеское пристрастие к чтению Священного Писания и св. отцов, к посещению церковных служб. Курск был местом паломничества к чудотворной иконе, но там не было монастырей. Прохор совершил паломничество в Киево-Печерскую Лавру, один из главных центров монашеской жизни Российской империи, где посетил старца, который утвердил юношу в его стремлении к монашеству и направил в Саровскую пустынь, недалеко от Тамбова и Нижнего Новгорода. Когда он уходил из дому, мать благословила сына на иночество бронзовым крестом, который можно видеть у него на груди почти на любой его иконе.
Прохор был принят в число послушников Саровской обители настоятелем Пахомием накануне праздника Введения Пресвятой Богородицы во храм, 20 ноября 1778 года. Братия запомнила его высоким и сильным, способным к различным работам, всегда исполненным радости и жизнелюбия. Он работал в монастырской пекарне, особенно хорошо проявил себя в столярном и плотницком деле, оказался превосходным чтецом в храме. Через несколько лет по вступлении в монастырь его сразила жестокая болезнь, от которой он был исцелен посещением Божией Матери и апостолов Петра и Иоанна, совсем как преп. Сергий Радонежский. Пресвятая Дева сказала ап. Иоанну, указывая на Серафима: «Этот нашего рода»*. В праздник Успения Божией Матери, 15 августа 1786 года, Прохор принял иноческий постриг с именем Серафим в честь пламенных ангелов, окружающих небесный престол. Через год он был рукоположен во диаконы, а в 1793-м – во священники. Однажды на литургии в Великий Четверг Серафим увидел в видении, как Христос входит в монастырский храм в сопровождении херувимов и серафимов, благословляет служащих и всё собрание. В течение многих лет он ежедневно совершал литургию, причащаясь за каждой службой, на которой присутствовал; такое евхаристическое рвение в то время было весьма необычным. Перед смертью старец Пахомий поручил ему окормлять сестер близлежащей обители в Дивеево, что стало одной из главных забот Серафима в будущем.
В 1794 году Серафим испросил благословения у преемника Пахомия, настоятеля Исаии, удалиться на пустынножительство в место, расположенное километрах в пяти от монастыря, в лесах реки Саровки. Еще несколько монахов тоже получили благословение на такую же отшельническую жизнь. Пожалуй, никакой другой период жизни Серафима так хорошо не известен, как это его пустынножительство. В течение каждой недели он прочитывал весь Новый Завет, совершая и все положенные службы суточного круга вдобавок к своему личному молитвенному правилу. Работал в своем огороде, колол дрова. Саровский лес сделался для него пустыней, иначе говоря – местом встречи с Богом и борьбы с самим собой. Разным местам в лесу он дал имена Назарета, Вифлеема, Гефсимании, Фавора и Иерусалима: это помогало ему читать Писание и молиться. Каждую субботу под вечер возвращался он в монастырь для участия во всенощном бдении и затем воскресной литургии, за которой непременно причащался. После этого он вновь отправлялся в свою пустыньку с недельным запасом хлеба; остальную его пищу составляли овощи с огорода и лесные растения. Известная литография изображает его кормящего хлебом громадного черного медведя. Павел Евдокимов указывает на эту черту, роднящую его с древними отцами-пустынниками и такими святыми, как Франциск Ассизский и Иероним. Животные и птицы чуют в святом изначальный аромат Рая, присутствие кого-то «весьма подобного» Самому Господу.
В лесу Серафим носил простую крестьянскую сорочку из грубой ткани. У него вошло в привычку одеваться, как крестьяне и рабочие того времени, носить зимой сапоги, а летом берестяные лапти. Тысячу дней и ночей в Саровском лесу простоял он в молитве на ногах или на коленях на огромном камне, как это изображается нередко на иконах, в частности на иконах о. Григория (Круга). Подобно отшельникам прошлого, он вел постоянную брань с духами зла. Как-то на Серафима напали трое разбойников, избили его до полусмерти. Вновь удостоился он, лежа почти на смертном одре, посещения Божией Матери с апостолами Петром и Иоанном, еще раз услышал Ее слова: «Сей от рода нашего»* и снова был чудесно исцелен. Шрамы от этого нападения никогда полностью не сошли с его тела. Он преждевременно состарился, волосы на голове и борода совершенно поседели, нанесенные увечья сделали его на всю оставшуюся жизнь сгорбленным, так что для хождения нужен была посох. Последние годы отшельничества он провел в безмолвии и уединении, более уже не возвращаясь в обитель по воскресеньям и праздникам.
Однако весной 1810 года совет старцев монастыря и новый настоятель велели ему вернуться в обитель. Получив это повеление, он возвратился, но образ его жизни в общине снова был далеким от обычного. Он стал отшельником в своей келье, внутри монастыря, решаясь лишь вечером выходить в храм; пищу и даже Святые Дары приносили ему в келью; он ни с кем не общался, и видеть его можно было лишь во время вечерних отлучек. Такое уединение, крайнее даже для монастырской жизни, продолжалось пять лет. Внезапно летом 1815 года, после тщетной попытки местного епископа посетить Серафима, двери его кельи отворились для молодой четы, местного губернатора и его супруги. С этого дня до самой его смерти 2 января 1833 года двери эти уже не закрывались, и его жизнь стала непрерывным служением духовника, молитвенника и целителя для тысяч людей, стекавшихся в Саров, православных и неправославных христиан со всей страны. Но и здесь можно отметить необычные черты. В келье святого всегда горели свечи как знак молитвы за многих посещавших и писавших ему. Он раздавал кусочки освященного хлеба, как бы повторяя насыщение Господом толпы умножением хлеба и рыб, как живое свидетельство евхаристического «хлеба жизни», по словам Павла Евдокимова.
Своими чудесными дарованиями Серафим охватил, кажется, и нынешнее время, и древнюю эпоху пустынных отцов. У Михаила Мантурова и Николая Мотовилова, которые стали близкими друзьями и помощниками батюшки, Серафим, по-видимому, распознал комплексные психосоматические причины их болезней. В обоих случаях он приступил к исцелению только после «терапевтической» беседы с ними, вызвав у них веру или, скорее, побудив их к исповеданию веры в то, что Бог способен их исцелить. Мотовилов, которому предстояло стать свидетелем теофанического откровения Серафима, получил от батюшки повеление, как некогда расслабленный от Господа, стать на парализованные ноги и ходить. Применяя в некотором смысле духовную терапию, Серафим проник сквозь все их возражения и защитные механизмы, подчеркивая, однако, что он лишь орудие, средство, через которое целительная сила Божия открывается в их страданиях. Как и в евангельских случаях, Мантуров и Мотовилов, получив исцеление, были сразу же привлечены к работе Серафимом, который хорошо знал святую силу труда. Они стали сотрудниками во многих делах Серафимова служения; в частности батюшка поручил им строительство мельницы и храмов в Дивеевском монастыре. В этом Мотовилов преуспел больше Мантурова.
Но и на многих других, приходивших к батюшке кто с физическими муками, кто с душевными, в отчаянии, под гнетом вины, в заблуждении или в каком-то страдании, открывался дар прозорливости Серафима. Сквозь рассказы о страданиях он быстро «прочитывал» суть дела и сосредотачивался на глубоких корнях болезни, побуждая собеседника увидеть их, чтобы получить от Бога прощение и тем самым исцеление. Даже если человек не мог или не хотел открывать перед ним свои тревоги, старец способен был зреть в сердце и без словесного описания понять, что произошло. Монахи, посещавшие его и наблюдавшие это, удивлялись и записывали случаи прозорливости Серафима. В течение многих лет служения страждущим он никогда не прерывал молитвенного подвига, предстательствуя за всех приходящих к нему. Обычно посетители вынуждены были ждать часами, иногда целый день и более, пока Серафим отворит дверь кельи после долгой молитвы.
Биографы преп. Серафима – в том числе Дональд Никол, Валентина Зандер, Ирина Горяинова, архим. Лазарь (Мур), Павел Евдокимов, Элизабет Бер-Сижель – основывались на одних и тех же источниках: записях сестер Дивеевской обители, воспоминаниях монахов Саровского монастыря и многочисленных паломников к батюшке. Слишком много рассказов с бесчисленным количеством подробностей собрано о святом, чтобы воспроизводить их в нашем очерке. Многие сообщали, как любил он детей, как играл и пел с ними, как прятался в высокой траве и кустах от взрослых, но давал себя «найти» детям. Для дивеевских сестер он стал поистине отцом, открывая призвание многим приходившим к нему молодым женщинам. Его нежная и теплая забота о них проявлялась порой самым неожиданным образом. Он мог потребовать от них многих усилий и жертв, отговорить от избранного ими жизненного пути, например кому-то, кто жаждал монашеской жизни, велел выходить замуж, другим – наоборот. Сестра Михаила Мантурова Елена была близкой духовной дочерью Серафима, вступила в число сестер обители и исполняла там различные важные послушания. Краткая беседа с нею Серафима накануне ее ранней смерти, в возрасте всего двадцати семи лет, необычайна своим прозрением в страх, но и радость умирания во Христе. Другую сестру, Марию Милюкову, можно назвать любимицей Серафима. Любовь к ней более всего открылась в ее смерти, когда казалось, что умерла родная дочь батюшки.
Собственная кончина Серафима была удивительна. Накануне старец испросил прощения у всех окружающих и пел пасхальные песнопения, хотя то был конец декабря, период между Рождеством и Богоявлением. Павел Евдокимов видел в Серафимовом обычае круглый год приветствовать людей пасхальным приветствием знак Воскресения как самого средоточия христианской жизни. Каждого приходящего к нему Серафим встречал словами «Радость моя!» и добавлял: «Христос воскресе!», независимо от времени года. Братия, вошедшие в его келью, когда он преставился, нашли его коленопреклоненным перед иконой Божией Матери «Умиление», Евангелие было раскрыто перед ним, и страницы начали заниматься от пламени упавшей на книгу свечи. Тело было еще теплым, но сердце остановилось, и его не смогли вернуть к жизни. Погребение старца было подобно празднованию Пасхи среди зимы, и почти ровно через семьдесят лет, в июле 1903 года, прославление преп. Серафима в Сарове, как он и предсказывал, также напоминало празднование Пасхи среди жаркого лета.
От всего, что я читал о преп. Серафиме, веет непреодолимым очарованием. Я имею в виду не суеверие или что-то оккультное, но чудо волшебной сказки, возвращающей нас в детство, дарящей ликующую радость и свет. Спустя многие годы после того, как монастыри в Сарове и Дивееве были разрушены коммунистами, тамошние леса вырублены, все знаки и памятки о Серафиме, его монахах и монахинях уничтожены и даже его мощи, казалось, погибли, оставались прекрасные рассказы о его продолжающемся присутствии. То какой-то низенький старичок в белой рубахе поприветствует солдат, то заблудившихся путешественников выведет сквозь воющую вьюгу какой-то маленький человечек в белом. Крестьяне приносили свежие сосновые ветки в антирелигиозный музей в бывшем Казанском соборе, где, как считалось, таились его мощи. Охранникам, которые не могли понять, зачем несут ветки, объясняли: «Это для батюшки, они напоминают ему о доме». Позже, в эпоху «гласности», в этом антирелигиозном музее был открыт деревянный ящик с останками, где нашли бронзовый крест, остатки монашеского одеяния и церковный документ, указывающий на останки как на мощи Серафима. Мощи были обретены, и он вернулся, как предсказывал, в Саров и в любимое Дивеево, где вновь был открыт монастырь. Крестный ход с мощами преподобного передвигался поездом, на автомобиле и пешком – паломничество, которого многие уже не ожидали.
Хотя преп. Серафим шествовал институализированным путем аскетизма, приняв монашеский постриг и затем священство, его личность и жизнь ломали стереотипы и развенчивали мифы о «духовности» и святости, накопившиеся в Новое время. Вот почему многие лица, описанные в этой книге, увлекались преп. Серафимом и были авторами ряда глубоких исследований о его жизни и учении. Павел Евдокимов часто писал о нем. В своем исследовании об истории и месте святых в православном предании Евдокимов изобразил характер Серафима и его верность Евангелию, указывая на него как на образец святости в наше время[22]. Пожалуй, самое известное событие, записанное Мотовиловым, прекрасно показывает и личность Серафима, и его значение[23]. В снежный зимний полдень на поляне недалеко от своей пустыньки в Саровском лесу преп. Серафим не только явил Мотовилову сияние от пребывания в присутствии Божием, в общении с Ним, но и дал ему возможность самому разделить этот опыт. В беседе с ним преп. Серафим высказал свое простое, но точное понятие о святости, подходящее для каждого, – то, чего Бог на самом деле желает от нас. Святость, говорил он, состоит в «стяжании Духа Святого», то есть в жизни Троичного общения. Мотовилов описывает почти слепящий свет, теплоту, хотя стоял мороз, чудесный аромат и, что важнее всего, несказанную радость и мир, именно то, на что Новый Завет указывает как на признаки пребывания в Духе.
Тот факт, что Серафим был монахом и священником, а Мотовилов мирянином, ничего не значит в Царстве Духа. Это засвидетельствовано тем, что можно назвать паломничеством Серафимовой жизни. Чудесное исцеление Божией Матерью в детстве, многочисленные явления Ее и других святых, видение Христа на литургии – все эти события жизни преп. Серафима, кажется, превосходно вписываются в понятие о святом монахе. Но при ближайшем рассмотрении категории священника, монаха-аскета, даже старца, или духовного отца, оказываются превзойденными и преображенными. Преп. Серафим выходит за пределы всех категорий. Не оставляя монашескую жизнь, он становится отшельником, мистиком, затворником, предметом многих недоразумений, вражды и оскорблений со стороны братий своей монашеской общины. Затем его внутреннее преображение становится видимым. Дверь его кельи была отворена для всех, ежедневно множество народа приходило к нему за благословением, рассуждением, кусочками освященного хлеба. Он выслушивал, давал советы, святую воду, помазывал елеем, благословляя, возлагал на посетителей руки. Будучи монахом, он не носил положенного монашеского одеяния, но одевался в простую сорочку и берестяные лапти. Его уединение окончилось, он принадлежал всем. Через него монастырь открылся миру, предвосхищая замечательную открытость монахов Оптиной пустыни столь многим, в том числе Достоевскому. Будучи священником, он не требовал к себе подобающего обращения и причащался за литургией со всеми.
Укорененный в обычаях Русской Церкви и монашеской жизни, преп. Серафим был образцом святости, «живой иконой» своего времени, которая распространяет возможность такого общения в Господе на каждого человека, на любые обстоятельства жизни в обществе. Всякий авторитет, обязанный сану, статусу или монашескому чину, упразднен. Отменяются и все стереотипы того, как святость должна выглядеть, каким должен быть аскетизм. Серафим постится, вычитывает суточный богослужебный круг, возжигает столько свечей перед иконами, что братия опасается пожара. Он соблюдает все правила. Но его жизнь и слова ясно дают понять, что всё это не более чем средства достижения цели, ни в коем случае не самоцель. Когда человек познаёт Святого Духа, он прекращает словесную молитву, соблюдение правил, ибо Дух начинает молиться в нем, превращает всю его жизнь в молитву. «В стяжании Духа Божия, – говорил батюшка Серафим, – состоит истинная цель нашей жизни христианской», и «если спасешься», то есть станешь святым, «тысячи спасутся вокруг тебя». Эти слова из поучений преп. Серафима цитируются чаще всего, в них заключена его поразительная открытость Богу и всем людям. Он приветствовал каждого – священника и мирянина, женатого и монашествующего, богатого и бедного. Каждый был для него «радостью», всякое существо просвещено Духом и Воскресшим Христом.
Постоянное чтение им Евангелия приводит Серафима к удивительной «евангельской инверсии», к переворачиванию вещей, что делает Христос во всякой человеческой ситуации. Для Серафима всегда ввергающая человека в замешательство метанойя, или преображение жизни, была существенной чертой совершенной простоты. Вся личность старца и всё его обращение с людьми отмечены радостью и любовью, как это было и с другими людьми, с которыми мы здесь встретимся. Этот маленький человечек, великий в святости, весьма точно описан в самом волнующем, последнем очерке матери Марии «Типы религиозной жизни». Здесь «евангельский» тип, или всецелая жизнь по Евангелию, описывается как дарение другим любви, в преизбытке полученной от Бога. Вспоминается Иоаннов критерий: если мы не любим брата, которого видим, не можем любить Бога, Которого не видим.
Не может быть лучшего введения в тему «живых икон», с которыми мы встретимся в этой книге, чем преп. Серафим, самый любимый ими святой. Люди, здесь изображенные, – необычные люди, хотя не обязательно они были хорошо известны в свое время или известны сегодня. Важно уловить их тождественность в нескольких отношениях. Вероятно, самое существенное мы обнаружим не в канонически написанных иконах (хотя есть иконы некоторых из них, например мученика о. Александра Меня и матери Марии), но в другого рода образах, чаще всего в фотопортретах. Как заметил Павел Евдокимов в своем исследовании богословия иконы, лик (prosopon) есть ключ и к Божьему пониманию личности, и к нашей связи с нею[24]. Хотя фотография не заменит хранимого в памяти облика, какой-то жест, улыбка, огонек в глазах, тон голоса, походка – маленькие, но важные для установления контакта подробности. Другое измерение – это их жизнь, чаще всего – слушание их слов, выраженной ими христианской жизни. Исключение составляет иконописец о. Григорий (Круг): мы можем не только взглянуть на мирное выражение его лица, услышать о его жизни, но и увидеть лики Божией Матери, Христа и преп. Серафима, которые он буквально «написал» (что по-гречески означает eikonographein), изобразил на иконах. Все они наши братья и сестры в Господе, разделяющие с нами то же умирание и воскресение в крещении, то же причастие в Евхаристии, тот же призыв Христа к «преображению», «обращению» (metanoia) и жизни по Евангелию Царства, которое Господь принес нам.
Большинство из представленных здесь людей преподавали, проповедовали и писали, не только излагая в печатном виде свои исследования и мысли, но и выражая свой опыт Бога устно. Трудясь в мире идей, они стали объектом научного анализа и критики. Изображая их, я старался внести свой вклад в эту область. Очерки об отцах Афанасьеве, Шмемане и Мене, а также о Евдокимове, помещенные здесь, первоначально были опубликованы в нескольких научных журналах. Занимался я и переводами работ некоторых из них, более всего Евдокимова и Афанасьева. Я считаю, что учение и труды этих людей веры неотъемлемы от их личности, неотделимы от всей их жизни. Каждый из них вполне сознательно старался воплотить на практике свой опыт Бога. Их мышление и жизнь в высшей степени согласованы между собой. Но сколь бы ни были важны мысли и слова человека, он не может исчерпать себя в них как личность. Поэтому я постарался привести значительного объема цитаты из их работ, чтобы, читая о них, вы могли бы услышать их самих. С этой целью, для облегчения вам личной встречи с ними, биографические очерки снабжены в примечаниях библиографией более полных биографических и критических исследований, если таковые существуют. Там, где это было возможно, я старался включить личные воспоминания тех, кто непосредственно знал их.
Никто из них не притязал на исключительность, большинство вели обычную жизнь человека своего рода деятельности, правда, я бы сказал, необычным образом. И все же немногие могут следовать их путем. Мы не живем в их время. Мы не эмигранты, как многие из них, не современники Великой депрессии, не свидетели кошмаров революции, преследований, войн. Никто из нас не должен пытаться копировать их мысли и жизнь. Мы рождены для своего времени и обстоятельств, чтобы в своей собственной жизни становиться «весьма подобными Богу». Самое распространенное заблуждение, преследующее святых, будь они канонизированы или нет, состоит в том, что их быстро делают героями, суперменами, возводят на пьедестал. Нередко, взирая на них издалека, мы удивляемся им, но вряд ли надеемся следовать за ними. Они слишком хороши, слишком дерзновенны, слишком одарены, слишком великолепны, чтобы им можно было подражать.
Мы отрезали от себя святых, лишили их гражданских прав в человеческом роде. Одна из причин, по которым Восточная Церковь предпочитает не говорить о непорочном зачатии Девы Марии ее родителями, заключается именно в том, что оно безнадежно отделяло бы Ее от нас. Истинная Ее слава состоит скорее в Ее человечестве, послушании Божьему призыву, переданному через благовествующего Ей архангела Гавриила. Павел Евдокимов с любовью повторял Ее ответ, как он передан в Вульгате: Fiat! – «Буди Мне по глаголу твоему»[25]. Это fiat Марии становится нашим fiat. То, что Она, как одна из нас, могла сказать Господу «да», со всеми святыми женами и мужами до Нее и после, означает, что и мы можем, с помощью Духа, утверждать то же во всем, что делаем.
Во многих восточных храмах на алтарной апсиде помещается мозаика или фреска с изображением Вознесения Христова, описанного в Евангелии и Деяниях апостолов. Христос, часто меньшего размера, чем те, кого Он покидает (в некоторых вариантах изображается только пара Его ног, исчезающая в облаках), медленно поднимается, чтобы воссесть одесную Отца в Царстве Небесном. Ангелы велят галилейским мужам, то есть, апостолам и Деве, помнить, что хотя видимым образом Он оставляет их, но никогда их не покинет, Он всегда среди них, всегда приходит вновь и вновь. С воздетыми руками в молитве к Сыну, восходящему над Ней, молящаяся (orans) Божия Матерь символизирует всех, кто говорит Fiat, всех, кто составляет Господню семью через слушание и соблюдение Его слова. Мы слышим это в Лк. 11:28, в евангельском отрывке, читаемом в Восточной Церкви на литургии каждого Богородичного праздника. Мария там – Матерь Божия. Но Она там и для того, чтобы явить то, что́ есть Церковь и что́ Церковь делает. Мария показывает нам, что́ подобным образом делают святые, кем можем стать и мы, на что́ становится похожей каждая человеческая жизнь, в которой исполняется Евангелие[26].
И теперь мы обратимся к людям веры нашего времени. Взыщем их ви́дения, опыта тех, кто, по словам Евдокимова, не только произносили молитвы, но «становились молитвой, воплощенной молитвой». В них мы увидим, как в зеркале, образ того, что возможно и нам: становиться «весьма подобными Богу».