Жены и дочери - читать онлайн

Глава 5. Телячьи нежности

Однажды мистер Гибсон по какой-то причине вернулся домой в неурочный час. Он как раз пересекал холл, войдя через дверь со стороны сада (сад соединялся с конным двором, где он оставил свою лошадь), когда дверь кухни вдруг отворилась и девушка, исполнявшая роль младшей прислуги, быстро вышла в холл, сжимая в руке какое-то письмо и явно намереваясь подняться наверх. Но, увидев хозяина, она растерялась и повернула назад, пытаясь, очевидно, укрыться в кухне. Не выкажи она столь явно своего испуга, за которым стояло несомненное чувство вины, мистер Гибсон, далекий от каких бы то ни было подозрений, наверняка не обратил бы на нее ни малейшего внимания. Но теперь он быстро шагнул вперед, отворил дверь в кухню и окликнул служанку:

– Бетия!

Его голос прозвучал настолько резко, что девушка без промедления вышла ему навстречу.

– Отдайте мне эту записку, – сказал он.

Девушка заколебалась.

– Это для мисс Молли, – запинаясь, пробормотала она.

– Немедленно отдайте ее мне! – тише прежнего проговорил он.

Она же выглядела так, словно готова была расплакаться, но по-прежнему прятала записку за спиной.

– Он сказал, что я должна передать письмо ей в собственные руки, и я пообещала ему и дала честное слово.

– Повариха, ступайте и найдите мисс Молли. Попросите ее немедленно прийти сюда.

Он вперил в Бетию строгий взгляд. Бежать ей было некуда. Правда, она могла бы бросить письмо в огонь, но ей попросту недостало для этого смелости. Она стояла неподвижно, и только глаза ее испуганно метались из стороны в стороны, старательно избегая взгляда своего хозяина.

– Папа! А я даже не знала, что ты уже дома! – невинно воскликнула ничего не подозревающая Молли.

– Бетия, держите слово. Вот мисс Молли, отдайте ей записку.

– Простите меня, мисс, но я ни в чем не виновата!

Молли взяла письмо, но, прежде чем она успела развернуть его, мистер Гибсон сказал:

– Довольно, дорогая, тебе вовсе необязательно читать его. Отдай его мне. А вы, Бетия, передайте тому, кто вас послал, что все письма для мисс Молли должны проходить через мои руки. А ты ступай, гусенок, и продолжай заниматься своими делами.

– Папа, ты должен сказать, кто был моим несостоявшимся корреспондентом.

– Мы поговорим об этом позже.

Молли с некоторой неохотой, испытывая неудовлетворенное любопытство, поднялась наверх, к мисс Эйре, которая по-прежнему оставалась ее дневной компаньонкой, если уж не гувернанткой. А мистер Гибсон свернул в пустующую столовую, закрыл за собой дверь, сломал печать на записке и прочел ее. Это было пылкое любовное послание от мистера Кокса; юноша признавался, что не может изо дня в день лицезреть ее и не признаться в той страсти, которую она в нем зажгла, – «вечной и непреходящей», как он выразился. Прочитав эти слова, мистер Гибсон позволил себе рассмеяться. Не одарит ли она его ласковым взглядом? Не вспомнит ли о том, чьи мысли занимает только она одна? И так далее и в том же духе, с соответствующими жаркими и яростными дифирамбами ее красоте. Оказывается, кожа у нее прозрачная, как речная вода, а вовсе не бледная; глаза у нее яркостью не уступают Полярной звезде, а ямочки на щеках – это прикосновения пальцев Купидона и т. д.

Мистер Гибсон закончил читать записку и надолго задумался. «Кто бы мог подумать, что парнишка обладает настолько поэтическим складом ума? Вот, кстати, у меня в медицинской библиотеке стоит томик Шекспира: надо убрать его и заменить словарем Джонсона. Единственное утешение – это ее полнейшая невинность, точнее, неведение, поскольку и слепому видно, что это «его первое признание в любви», как он выражается. Но теперь у меня появилась серьезная причина для беспокойства – разбираться с поклонниками столь юной дочери. Ей ведь всего семнадцать – точнее, исполнится в июле, то есть только через шесть недель. Шестнадцать и три четверти! Она совсем еще ребенок. Правда, бедная Джинни была еще моложе, а как я ее любил!» (Миссис Гибсон звали Мэри, следовательно, он имел в виду кого-то другого.) Очевидно, мыслями он перенесся в прошлое, хотя по-прежнему сжимал в руке раскрытое письмо. Но вот взгляд его вновь опустился на листок бумаги, и мистер Гибсон вернулся в настоящее. «Я не буду слишком уж строг к нему, а просто намекну. Он достаточно умен, чтобы понять. Бедный мальчик! Если я отправлю его восвояси, что было бы лучше всего, ему ведь некуда пойти – дома-то у него и нет».

Еще немного поразмыслив, мистер Гибсон отправился к себе, уселся за письменный стол и выписал следующий рецепт:

Мистер Гибсон печально улыбнулся, перечитав написанное.

– Бедная Джинни, – произнес он вслух, затем взял конверт и вложил в него пылкое любовное послание и свой рецепт, запечатав его своим перстнем с вырезанными на нем староанглийскими буквами «Р» и «Г». Потом мистер Гибсон задумался над адресом: «Ему наверняка не понравится обращение «мастер Кокс» на конверте, не стоит унижать его лишний раз». В результате конверт был адресован… «Эдварду Коксу, эсквайру».

После этого мистер Гибсон занялся неотложными профессиональными делами, что так неожиданно и очень удачно привели его домой, а затем направился через сад в конюшню. Садясь на лошадь, он сказал конюху:

– Вот, кстати, чуть не забыл! У меня же есть письмо для мистера Кокса. Только не передавайте его через женщин, отнесите его сами в мою приемную и постарайтесь сделать это немедленно.

Легкая улыбка, игравшая у него на губах, когда он выезжал за ворота, исчезла сразу же, едва мистер Гибсон оказался в уединении полей. Придержав коня, он поехал медленнее и погрузился в размышления. Очень, знаете ли, затруднительное и щекотливое это дело – растить без матери девочку, которая вот-вот станет девушкой, в доме с двумя молодыми людьми, пусть даже она встречается с ними лишь за обеденным столом и все общение, на которое они отваживаются, заключается в скомканных предложениях: «Я могу положить вам картофеля?» или, как упорствует мистер Уинн, «Я могу помочь вам с картофелем?» – выражение, которое с каждым днем все сильнее резало слух мистеру Гибсону. Тем не менее мистеру Коксу, виновнику предосудительного происшествия, которое только что имело место быть, предстояло еще три года оставаться учеником в семье мистера Гибсона. Пожалуй, он станет последним в этой гонке. Однако же эти три года еще надо как-то прожить, а если эти его глупые телячьи нежности сохранятся, то что прикажете делать? Рано или поздно Молли сообразит, что с ним происходит. Последствия вырисовались столь неприятные, что мистеру Гибсону не хотелось даже думать о них, и он, усилием воли отогнав от себя беспокойные мысли, послал лошадь в галоп. При этом он обнаружил, что бешеная скачка и тряска на проселочных дорогах, вымощенных круглыми булыжниками, вывернутыми со своих мест за прошедшую сотню лет, – именно то, что требовалось его душе, если уж не телу. Совершив после обеда долгий обход, он вернулся домой, воображая, что худшее уже позади и что мистер Кокс понял намек, содержащийся в рецепте. Все, что от него требовалось, – это найти пристойное место для несчастной Бетии, которая проявила столь порочную склонность к интригам. Но мистер Гибсон крупно просчитался. У молодых людей было в обычае присоединяться к семье за чаем в столовой, залпом выпить две чашки, проглотить ломоть хлеба или гренок, после чего исчезнуть. В тот вечер мистер Гибсон исподтишка наблюдал за выражениями их физиономий, поглядывая на них из-под длинных полуопущенных ресниц, одновременно – и вопреки своему желанию – притворяясь, будто ничего не случилось, и поддерживая беспредметный разговор на общие темы. Он заметил, что мистер Уинн едва сдерживает смех, а рыжеволосый и краснолицый мистер Кокс побагровел и ожесточился еще сильнее, что выдавало его негодование и даже гнев.

«Что ж, он получит то, что заслуживает», – сказал себе мистер Гибсон и внутренне подобрался, готовясь к битве. Он не последовал за Молли и мисс Эйре в гостиную, как делал обыкновенно. Вместо этого он остался на месте, притворившись, будто читает газету, пока Бетия с опухшими от слез глазами, всем своим поведением изображая вселенскую скорбь и страдания от незаслуженного оскорбления, убирала со стола чайные приборы. Не прошло и пяти минут после того, как стол вновь обрел девственную чистоту, когда раздался ожидаемый стук в дверь.

– Я могу поговорить с вами, сэр? – донесся снаружи голос невидимого мистера Кокса.

– Разумеется. Входите же, мистер Кокс. Я, собственно, и сам хотел поговорить с вами относительно того счета от Корбина. Прошу вас, присаживайтесь.

– Это не имеет никакого касательства к тому, о чем я хотел бы… о чем желал бы… Нет, благодарю вас, сэр, я лучше постою. – И юноша застыл в позе оскорбленного достоинства. – Речь идет о письме, сэр… О письме с оскорбительным предписанием.

– Оскорбительное предписание! Я удивлен, что вы сочли возможным применить подобный эпитет к какому-либо из моих рецептов, хотя, разумеется, пациенты иногда обижаются, узнав о природе своего недуга, и, смею заметить, негодуют на лекарства, коих требует лечение их болезней.

– Но я не просил вас выписывать мне предписание.

– О, нет конечно! Но вы оказались тем самым мистером Коксом, который передал записку через Бетию! Позвольте сообщить вам, что ваш поступок стоил ей места, а само письмо вдобавок было очень глупым.

– Это было недостойно джентльмена, сэр, перехватывать его, вскрывать и читать слова, которые вам не предназначались, сэр.

– Ого! – сказал мистер Гибсон, и в глазах его зажглись лукавые огоньки, а по губам скользнула легкая улыбка, что не осталось незамеченным для негодующего мистера Кокса. – Знаете, в молодости меня полагали достаточно привлекательным, и я был ничуть не меньшим самодовольным хлыщом, чем любой другой юнец в возрасте двадцати лет, но даже тогда я бы не поверил, что все эти прелестные комплименты были адресованы именно мне.

– Это было недостойно джентльмена, сэр, – запинаясь, повторил мистер Кокс и собрался было добавить что-то еще, но мистер Гибсон перебил его.

– Позвольте сообщить вам, молодой человек, – заявил мистер Гибсон с неожиданной суровостью в голосе, – что то, что вы сделали, можно извинить лишь вашей молодостью и крайним невежеством относительно того, что считается кодексом семейной чести. Я принял вас у себя в доме как члена семьи, а вы соблазняете одного из моих слуг, посулив ей взятку, в чем у меня нет сомнения…

– Ничуть не бывало, сэр! Я не дал ей и пенни.

– В таком случае вы совершили ошибку. Всегда следует платить тем, кто делает за вас грязную работу.

– Сэр, вы только что сами назвали это взяткой, – пробормотал сбитый с толку мистер Кокс.

Мистер Гибсон пропустил его лепет мимо ушей и невозмутимо продолжал:

– Вы подбили одного из моих слуг рискнуть своим местом, не предложив ей ничего взамен, упросив ее тайком передать письмо моей дочери, сущему ребенку.

– Мисс Гибсон, сэр, уже почти семнадцать лет! Я сам слышал, как вы давеча упоминали об этом, – возразил мистер Кокс, которому сравнялось уже двадцать.

Но мистер Гибсон вновь пропустил его слова мимо ушей.

– Письмо, которое, по вашему мнению, не должен был видеть ее отец, человек, положившийся на вашу честь и принявший вас у себя в доме как члена семьи. Сын вашего отца – а я хорошо знаком с майором Коксом – должен был прийти ко мне и открыто заявить: «Мистер Гибсон, я люблю – или полагаю, что люблю – вашу дочь. Я не считаю правильным и возможным скрывать это от вас, хотя и не в состоянии пока что заработать ни пенни. И, не рассчитывая на то, что смогу без посторонней помощи добыть себе средства к существованию, я не скажу ни слова о своих чувствах – реальных или воображаемых – самой юной леди». Вот как должен был поступить сын вашего отца, хотя не исключено, что ему вообще было бы лучше хранить полное молчание на сей счет.

– А если бы я действительно сказал это… пожалуй, мне и впрямь следовало поступить именно так, – поспешно поинтересовался бедный мистер Кокс, – каков был бы ваш ответ? Вы бы не осудили моих чувств, сэр?

– Скорее всего, я бы ответил – не уверен, что именно этими словами, поскольку мы с вами рассуждаем о гипотетическом случае, – что вы – юный глупец, хотя и отнюдь не бесчестный, и что я не советовал бы вам забивать себе голову всякими телячьими нежностями до тех пор, пока вы окончательно не уверитесь в том, что страстно влюблены. И, дабы компенсировать унижение, которому я вас подверг, я бы посоветовал вам присоединиться к Крикетному клубу Холлингфорда и пообещать, что стану почаще отпускать вас по субботам после полудня. А теперь мне не остается ничего иного, кроме как отписать вашему отцу в Лондон и попросить его забрать вас отсюда, вернув ему, разумеется, уплаченную сумму, что позволит вам продолжить обучение у какого-нибудь другого врача.

– Это очень огорчит моего отца, – заявил мистер Кокс, приходя в смятение, если уже не испытывая раскаяния.

– Я не вижу иного выхода. Несомненно, это причинит майору Коксу некоторое беспокойство, хотя я постараюсь сделать так, чтобы он не понес лишних расходов. Но, на мой взгляд, более всего его огорчит злоупотребление доверием, потому что я доверял вам, Эдвард, как собственному сыну! – Было нечто такое в голосе мистера Гибсона, когда он говорил серьезно, особенно ссылаясь на собственные чувства – а он крайне редко давал понять, что творится у него на душе, – чему не могли противиться остальные: переход от сарказма и шуток к мягкой суровости.

Мистер Кокс понурил голову и задумался.

– Я действительно люблю мисс Гибсон, – проговорил он наконец. – Кто может этому помочь?

– Мистер Уинн, я надеюсь! – отозвался мистер Гибсон.

– Его сердце уже занято, – возразил мистер Кокс. – А мое сердце было свободно до тех пор, пока я не встретил ее.

– А не поможет ли излечению вашей… что ж, пусть будет страсти, скажем так… если она будет надевать синие очки за столом? Я заметил, что вы много внимания уделили красоте ее глаз.

– Вы смеетесь над моими чувствами, мистер Гибсон. Неужели вы забыли, что и сами когда-то были молоды?

«Бедная Джинни!» – прозвучало в ушах мистера Гибсона, и он ощутил укор совести.

– Послушайте, мистер Кокс, давайте подумаем, а не сможем ли мы с вами договориться, – сказал он после недолгого молчания. – Вы поступили очень дурно, я надеюсь, что и сами осознаете это в глубине души, или осозна́ете по крайней мере, когда немного успокоитесь и обдумаете свое поведение. Но я еще не утратил всякое уважение к сыну вашего отца. Если вы дадите мне слово, что все то время, пока вы остаетесь членом моей семьи – учеником, подмастерьем, называйте это как угодно, – вы не станете пытаться обнаружить свою страсть – видите, я принимаю вашу точку зрения на то, что считаю фантазией, – ни словом, ни письмом, ни взглядом, ни иным поступком в отношении моей дочери и не станете рассказывать о своих чувствах кому-либо еще, я позволю вам остаться здесь. Если же вы не можете дать мне слово, я буду вынужден предпринять вышеупомянутые шаги и отписать поверенному вашего отца.

Мистер Кокс застыл в нерешительности.

– Мистеру Уинну известно о том, какие чувства я питаю к мисс Гибсон, сэр. У нас с ним нет секретов друг от друга.

– Что ж, в таком случае, полагаю, он должен будет олицетворять собой тростниковые заросли. Вам ведь известна притча о цирюльнике царя Мидаса, который обнаружил, что у его господина под сине-лиловыми кудрями скрываются ослиные уши. И тогда цирюльник, ввиду отсутствия мистера Уинна, отправился в тростниковые заросли на берегу соседнего озера и прошептал им: «У царя Мидаса – ослиные уши». Он говорил эти слова так часто, что тростник запомнил их и принялся повторять целыми днями напролет, пока наконец тайна перестала быть таковой. Если вы вздумаете и далее досаждать мистеру Уинну своими переживаниями, то вряд ли можно быть уверенным в том, что он не расскажет о них кому-нибудь еще.

– Если я дам вам слово джентльмена, сэр, то ручаюсь и за мистера Уинна.

– Что ж, полагаю, мне придется пойти на риск. Но не забывайте о том, как легко можно бросить тень на имя молоденькой девушки и опорочить ее репутацию. У Молли нет матери, и уже хотя бы по этой причине она должна оставаться в вашей среде вне подозрений, как сама Уна[15].

– Мистер Гибсон, если желаете, я могу поклясться на Библии! – вскричал восторженный молодой человек.

– Вздор. Как будто вашего слова, если оно чего-нибудь стоит, мне недостаточно. Если хотите, можем скрепить наш уговор рукопожатием.

Мистер Кокс с готовностью шагнул вперед и с такой силой стиснул руку мистеру Гибсону, что едва не раздавил ему перстень на пальце.

Выходя из комнаты, юноша с некоторой тревогой смущенно поинтересовался:

– Как вы полагаете, я могу дать Бетии крону?

– Теперь это совершенно излишне! Предоставьте Бетию мне. Надеюсь, пока она остается здесь, вы больше не скажете ей ни слова. Я позабочусь о том, чтобы она получила респектабельное место, когда покинет мой дом.

После этого мистер Гибсон приказал подать ему лошадь и отправился с последними визитами в тот злополучный день. По его расчетам выходило, что за год он по периметру объезжал весь земной шар. В графстве было не так много врачей, которые имели бы столь же обширную практику, как у него. Он навещал отдаленные хижины на задворках общинных земель, фермерские дома, накрытые сенью вязов и буков, возле которых обрывались узкие проселочные дороги, потому что дальше ехать было некуда. Он посещал нетитулованное мелкопоместное дворянстве в радиусе пятнадцати миль вокруг Холлингфорда и при этом считался семейным доктором знатных фамилий, которые переезжали в Лондон в феврале – в соответствии с тогдашними обычаями – и возвращались на свои акры в начале июля. В силу необходимости он часто отсутствовал дома, и сегодня, теплым и приятным летним вечером, это представлялось ему большим несчастьем. Он вдруг с невероятным изумлением обнаружил, что его малышка дочурка быстро превращается в женщину и становится пассивным объектом тех сильнейших интересов, кои неизменно влияют на жизнь представительниц слабого пола. А он, исполняя одновременно обязанности и матери, и отца, находился от нее так далеко, что не может опекать дочь так, как ему бы хотелось. Результатом его размышлений стала поездка на следующее утро в Хэмли, когда он предложил дочери принять последнее по счету приглашение миссис Хэмли – то самое предложение, которое поначалу было отклонено.

– Вы можете ответить мне пословицей: «Тот, кто не хочет, когда может, уже не сможет, когда захочет». И у меня не будет причин жаловаться, – сказал он.

Но миссис Хэмли была слишком очарована перспективой того, что в доме у нее в качестве гостьи поселится юная девушка, развлечь которую будет совсем нетрудно; с которой можно гулять по саду и болтать обо всяких пустяках; которую можно попросить почитать что-либо вслух, когда больная устанет от разговоров, но которая при этом своей молодостью и свежестью внесет очарование, подобно дуновению сладкого летнего ветерка, в ее одинокую жизнь затворницы. Ничто не могло быть приятнее, и потому все детали визита Молли в Хэмли были быстро улажены.

– Мне бы очень хотелось, чтобы дома оказались и Осборн с Роджером, – медленно проговорила миссис Хэмли своим негромким голосом. – Быть может, ей станет скучно с утра до вечера находиться в обществе таких пожилых людей, как мы со сквайром. Когда она сможет приехать? Право слово, мне кажется, будто я уже полюбила ее!

В глубине души мистер Гибсон был очень рад тому, что сыновья мистера и миссис Хэмли не будут путаться под ногами. Он вовсе не желал, чтобы его маленькой Молли пришлось бы протискиваться между Сциллой и Харибдой, и, как он позже признавался самому себе, недовольно хмурясь, в его представлении все молодые люди в одночасье превратились в волков, охотящихся на его единственную малышку-овечку.

– Она даже не подозревает о тех приятных моментах, которые ждут ее здесь, – сказал он. – Точно так же и я не догадываюсь о том, какие женские приготовления она сочтет необходимыми или сколько времени они займут. Прошу вас не забывать о том, что она немного невежественна, ибо не обучалась… этикету должным образом, – боюсь, дома мы ведем себя несколько грубовато и бесцеремонно для девушки. Но я точно знаю, что более благожелательной атмосферы, чем здесь, у вас, мне для нее не сыскать.

Сквайр, узнав от супруги о предложении мистера Гибсона, обрадовался ничуть не меньше; он был человеком щедрой души, особенно когда гордость не стояла на пути ее удовлетворения. Кроме того, одна только мысль о том, что их юная гостья скрасит его супруге долгие часы одиночества, привела его в восторг. Спустя некоторое время он, правда, заметил:

– Как кстати, что мальчики сейчас в Кембридже. Будь они дома, боюсь, у нас не обошлось бы без любовной интриги.

– Ну и что здесь такого? – осведомилась его романтично настроенная супруга.

– Это было бы очень и очень плохо, – решительно ответил сквайр. – Осборн должен получить первоклассное образование, не хуже, чем у любого другого в этом графстве. Он унаследует поместье и станет Хэмли из Хэмли. В округе попросту нет семей с такой старинной родословной, как наша, которые бы столь же уверенно чувствовали себя на своей земле. Осборн сможет жениться, на ком захочет. Если бы у лорда Холлингфорда была дочь, Осборн стал бы для нее таким мужем, о каком она могла бы только мечтать. И он никак не должен влюбиться в дочку Гибсона – я этого не допущу. Так что очень хорошо, что его здесь нет.

– Что ж! Быть может, Осборну и впрямь следует искать невесту в кругах повыше.

– «Быть может!» Он просто обязан это сделать. – Сквайр с такой силой опустил ладонь на стол, что сердце у его супруги сбилось с ритма и зачастило. – Что до Роджера, – продолжал он, не подозревая о том трепете, в который поверг ее, – то ему придется идти своим путем и зарабатывать на хлеб самому. Боюсь, в Кембридже ему особых успехов не снискать. Ему еще лет десять нельзя и думать о том, чтобы влюбляться.

– Разве что он женится на богатой наследнице, – сказала мисс Хэмли, скорее для того, чтобы скрыть свое учащенное сердцебиение, нежели исходя из практических соображений, ибо она по-прежнему оставалась неисправимым романтиком.

– Ни один из моих сыновей не женится на женщине богаче себя, да еще с моего благословения, – вновь с нажимом заявил сквайр, но на сей раз хотя бы не стал стучать по столу. – Я не хочу сказать, что если к тридцати годам Роджер начнет зарабатывать пятьсот фунтов в год, то он не может выбрать жену с приданым в десять тысяч фунтов. Но если мой сын, имея доход в двести фунтов в год – а это все, что мы сможем ему дать, да и то недолго, – женится на какой-нибудь особе с приданым в пятьдесят тысяч, я отрекусь от него, потому что это было бы возмутительно и гадко.

– А если они полюбят друг друга и их счастье будет зависеть о того, поженятся ли они? – мягко поинтересовалась миссис Хэмли.

– Фу! При чем тут любовь? Нет, моя дорогая, мы с тобой так сильно любили друг друга, что не смогли бы быть счастливы ни с кем иным, но это совсем другое дело. Люди теперь не такие, какими мы сами были в молодости. Нынешняя любовь – сплошные выдумки, фантазии да сентиментальные небылицы, насколько я могу судить.

Мистер Гибсон полагал, что уладил все вопросы, связанные с поездкой Молли в Хэмли, перед тем как заговорил с нею об этом утром того дня, когда миссис Хэмли ожидала девушку у себя. Он заявил:

– Вот, кстати, Молли! Сегодня после полудня ты едешь в Хэмли. Миссис Хэмли хочет, чтобы ты погостила у нее неделю-другую, и меня как нельзя лучше устроило бы, если бы ты немедленно приняла ее приглашение.

– Еду в Хэмли! Сегодня после полудня! Папа, ты руководствуешься какими-то странными резонами, весьма таинственными, должна тебе заметить. Ну-ка, признавайся, в чем дело. Еду в Хэмли на неделю-другую! До этого я ни разу в жизни не уезжала из дома.

– Что ж, может быть, и так. Думаю, что ты и не ходила до тех пор, пока не опустила ноги на землю. Все когда-нибудь случается в первый раз.

– Это как-то связано с тем письмом, которое было адресовано мне, но которое ты забрал у меня еще до того, как я успела хотя бы разглядеть почерк. – Она вперила испытующий взгляд своих серых глаз в лицо отца, словно бы намереваясь выведать его тайну.

Но он лишь улыбнулся и сказал:

– Ты – настоящая ведьма, гусенок!

– Значит, так оно и есть! Но если это была записка от миссис Хэмли, то почему я не могу прочесть ее сама? Мне казалось, что с того самого дня – это ведь был четверг, не так ли? – ты вынашивал какой-то план. У тебя был такой задумчиво-озадаченный вид, как у заговорщика. – Молли подошла к нему вплотную и заговорила умоляющим тоном: – Скажи, папа, почему мне нельзя хоть одним глазком взглянуть на то письмо? И почему я должна в такой спешке отправляться в Хэмли?

– Разве тебе самой не хочется поехать туда? Или ты предпочла бы отказаться?

Если бы она ответила, что не хочет никуда уезжать, мистер Гибсон был бы скорее счастлив, хотя и оказался бы при этом в весьма неловком положении. Признаться, он уже начал страшиться разлуки с нею, пусть даже ненадолго. Однако ответ дочери прозвучал совершенно недвусмысленно:

– Даже не знаю… Пожалуй, эта идея придется мне по вкусу, когда я немножко свыкнусь с нею. А сейчас я настолько растеряна и сбита с толку столь внезапным предложением, что даже не успела понять, нравится оно мне или нет. Но одно я знаю точно – расставаться с тобой мне совсем не хочется. Так почему я должна уехать, папа?

– Сейчас где-то сидят три пожилые дамы, и в эту самую минуту они думают о тебе. У одной в руках прялка, и она сплетает нитку; у нее получился на ней узелок, и она не знает, что с ним делать. Ее сестра держит в руках большие ножницы и хочет – как бывает всегда, когда у нитки нарушается ее гладкость и ровность, – обрезать ее. А вот третья, самая умная из них, присматривается, как бы распутать узелок; именно она и решила, что ты должна будешь поехать в Хэмли. Остальных же ее аргументы вполне убедили. Итак, поскольку парки[16] решили, что этот визит должен состояться, нам с тобой ничего не остается, кроме как покориться.

– Ты все шутишь, папа, но тем самым лишь пробуждаешь во мне любопытство узнать ту самую тайную причину.

Мистер Гибсон отказался от шутливого тона и заговорил вполне серьезно:

– Такая причина имеется, Молли, но сейчас я не хочу ее раскрывать. Я говорю тебе это для того, чтобы ты знала: ты – благородная и честная девочка, и ты не станешь строить догадки и предположения относительно того, в чем эта причина может заключаться… Не говоря уже о том, чтобы предпринять кое-какие практические действия, а потом сложить получившиеся маленькие открытия и узнать то, что я хочу скрыть.

– Папа, я больше не буду ломать голову над твоими резонами. Но тогда я должна буду задать тебе еще один неизбежный вопрос. В этом году у меня нет новых платьев, а из своих летних прошлогодних я уже выросла. У меня осталось всего три, которые я могу носить. Только вчера Бетти говорила о том, что мне нужны новые платья.

– Но ведь то, которое сейчас на тебе, вполне годится, не так ли? Оно такого приятного цвета.

– Да. Но… – Молли расправила подол, словно собираясь танцевать. – Папа, оно шерстяное, а потому тяжелое, и в нем очень жарко. А ведь с каждым днем погода будет становиться все теплее.

– Жаль, что девочки не могут одеваться так, как мальчики, – с некоторым нетерпением отозвался мистер Гибсон. – Откуда отцу знать, когда его дочери понадобится новое платье? И как прикажете одевать ее, если он узнаёт об этом в тот самый момент, когда платье ей нужно позарез, но его в наличии не имеется?

– Да, именно в этом вопрос! – в отчаянии воскликнула Молли.

– А разве ты не можешь обратиться к мисс Роуз? По-моему, она как раз и продает готовые платья для девочек твоего возраста.

– Мисс Роуз! У меня в жизни не было от нее ни одного платья, – с некоторым удивлением отозвалась Молли, поскольку мисс Роуз считалась в городке лучшей портнихой и модисткой. До сих пор все платья девочке шила Бетти.

– Что ж, люди полагают тебя молодой женщиной, и, пожалуй, ты должна обзавестись счетами от модистки, подобно всем остальным. Но ты ничего не получишь, пока не сможешь расплатиться живыми деньгами. Вот тебе десятифунтовая банкнота, ступай к мисс Роуз – или кому угодно еще – и немедленно купи себе все, что требуется. Экипаж Хэмли заедет за тобой в два часа пополудни, и все, что еще не готово, можно будет прислать с повозкой в субботу, ведь их люди неизменно ездят на рынок. Нет, не благодари меня! Я не желаю сорить деньгами, а еще не хочу, чтобы ты уезжала и оставляла меня одного, потому что я буду скучать. Лишь настоятельная необходимость вынуждает меня отправить тебя с этим визитом и выбросить десять фунтов на твои наряды. Ну все, теперь ступай, ты ужасно мне надоела, и я намерен разлюбить тебя как можно скорее.

– Папа! – Молли выразительно подняла палец, словно предупреждая его. – Ты опять начинаешь говорить загадками. И хотя благородство мое несомненно, я не стану обещать, что оно не уступит любопытству, если ты и дальше будешь намекать на некие недосказанные вещи.

– Иди же наконец и потрать свои десять фунтов. Разве я дал их не для того, чтобы ты замолчала?

Запасы готовой одежды мисс Роуз в сочетании со вкусом Молли отнюдь не привели к каким-то ошеломляющим результатам. Она приобрела у модистки лиловое платье из набивной ткани, поскольку его можно было стирать, а по утрам в нем было бы прохладно и приятно; Бетти подгонит его к субботе. Что же до праздников и каникул, под которыми она понимала время после полудня и воскресенья, то мисс Роуз убедила ее заказать яркий и пестрый, тончайший и легкий клетчатый атлас, который, по ее уверениям, был последним писком лондонской моды. Молли сочла, что он придется по вкусу шотландской душе ее отца. Но когда он увидел полоску ткани, которую она принесла с собой в качестве образца, то заявил, что такого клана попросту не существует и что шестое чувство должно было подсказать это Молли на месте. Однако менять что-либо было уже поздно, поскольку мисс Роуз пообещала раскроить платье сразу же, как только Молли уйдет из ее магазина.

А мистер Гибсон все утро провел в городе, вместо того чтобы отправиться в обход, по своему обыкновению. Раз или два он встретился с дочерью на улице, но не стал подходить к ней, когда оказывался на другой стороне. Ограничившись кивком или выразительным взглядом, он продолжал свой путь, ругая себя за проявленную слабость, потому что испытывал сильнейшие душевные муки при мысли о том, что расстается с Молли на неделю или даже на две.

«В конце концов, – думал он, – когда она вернется, я окажусь там же, где и был, если этот глупый малый будет упорствовать в своих фантазиях. Рано или поздно, но она должна будет вернуться, а если он вообразит, будто хранит ей верность, то придется что-то решать. Вот еще напасть!» – Вскоре он начал негромко насвистывать арию из «Оперы нищего»[17]: