Дом был маленьким, двухэтажным, но необыкновенно уютным, из тех, что строили после войны пленные немцы. Таких домов в городе насчитывались целые кварталы, они образовывали дворы, засаженные тополями и клёнами. Во дворах стояли скамеечки, на которых так приятно в жаркий летний день посидеть в тенёчке тихо и спокойно. В этих домах жили, в основном, старожилы – пенсионеры. Молодёжь всё больше перебиралась в новостройки.
– Квартира от бабки осталась. Стоит пока пустая, ещё не придумал, что с ней делать, – пояснил Володя, открывая дверной замок.
Прихожая, широкий коридор, в который выходили двери комнат, большая проходная кухня с двумя дверями – в комнату и коридор. Всё чисто, но как-то… никак. Бездыханно.
В широкое кухонное окно заглядывало заходящее солнце, ложась рваными бликами на стол. В хрустальных фужерах, стоявших на клетчатой клеёнке, вишнёво набухало вино – тёмное, даже по виду очень плотное. Лерка отпила глоток – вкусное, терпкое – и подняла глаза на Володю.
– Ну, Лерка, рассказывай, как живёшь.
– Как живу, нормально живу, на Севере. Работаю в газете, заведующей отделом морали и права.
Он расхохотался.
– В тему. И что ты со своей моралью и правом делаешь в нашей фирме? Уж там точно ни того, ни другого не найдёшь.
Его лёгкая картавость, почти грассирование, с годами не исчезла, но стала как-то жёстче, как стали жёстче черты лица и взгляд.
– У меня спецзадание. Информационное сопровождение строительства обогатительного комбината. Всё остальное остаётся за кадром.
– А, ну да. Проект века. Я на этом направлении почти не задействован, там Серёга ответственный, хотя возможность поработать есть. Приеду, наверное, туда к вам, посмотрю, как живёшь.
– Володя, а этот Сергей, ты с ним давно знаком? Он почему-то несколько раз меня спросил, не встречались ли мы с ним раньше. А я его совсем не знаю.
– О тебе много кто знает. Потому что сказано было – не трогать…
Он осёкся, мотнув головой.
– Ладно, проехали. Ты замужем?
– Была. Скучно стало. Они все – не ты. Скажи, тебе ведь скоро сорок лет, а ты, что, на побегушках?
Он остановил её взглядом и прикосновением руки.
– Не надо, Лерка. Не говори о том, чего не знаешь и знать не должна.
Она чувствовала себя так, словно попала в другое измерение. Потому, что происходящего сейчас быть просто не могло – они продолжали жить в разных мирах. Мирах, которые не пересекаются ни при каких условиях. И нужно же было так любить, так тосковать, с такой неимоверной силой, чтобы притянуть эти параллельные миры друг к другу и даже втянуть один в другой. А он что-то говорил и говорил. Она смотрела на него и совсем не понимала значения слов, ей достаточно было просто слышать его голос.
– Лерка, ты понимаешь, я придумал такую штуку! Вряд ли кто-то до этого додумался. Но если всё выгорит, это обеспечит на всю жизнь и детей, и внуков. Почему ты так на меня смотришь?
А она смотрела и думала: «Авантюрист! Нет, горбатого могила исправит». Но умные мысли тонули в лёгких волнах, покачивающих её от вина и чувства счастья от возможности видеть и слышать его.
– Нет, ничего. Вино вкусное и такое пьяное!
Он погладил её по щеке. Лерка прижала его руку своей. За окном совсем стемнело. Под ветром шуршали безлистные ещё ветки деревьев во дворе. «Странно, почему, когда мы вдвоём, всегда так тихо, пусто, как будто в мире больше нет никого и ничего?» Она отняла руку и протянула её ладошкой вверх.
– Если я нужна тебе, вот моя рука. Что бы ни случилось, я всегда готова быть рядом…
Получилось слегка патетически. Но он взял её за руку и потянул к себе.
Потом он шепнул ей на ухо: «Ты же этого хотела?». Шепнул, смеясь. Она отстранилась, чувствуя, как закипают слёзы: «Я не этого хотела, совсем не этого, я хотела просто быть рядом с тобой». По тёмному занавешенному окну скользили огоньки фар редких машин.
Нарисуй на стене моей то, чего нет.
Твоё тело как ночь, а глаза как рассвет.
Ты не выход, но, видимо, лучший ответ —
Ты уходишь, и я улыбаюсь.
И наутро мне скажет повешенный раб:
Ты не прав, господин, – и я вспомню твой взгляд,
И скажу ему – ты перепутал, мой брат.
В этой жизни я не ошибаюсь[6], – тихонько шептал в углу музыкальный центр. И вдруг стало понятно, что она ждала зря. Всё зря, всё напрасно…
– Ты всё так же любишь Гребенщикова?
– Люблю… Часто слушаю в машине…
– Я в прошлом году в Москве была на его концерте, очередной какой-то юбилей… Но эту песню он почему-то не пел. Всё остальное пел, а эту – нет. Вообще «Акустику» так сложно оказалось купить, я сколько лет ищу, не могу найти. Куча дисков уже Гребенщикова, а этого нет.
– Возьми, дарю.
В ванной комнате она увидела приоткрытый навесной шкафчик над раковиной. Не удержалась, заглянула. На полках, вперемешку с умывальными принадлежностями, лежали одноразовые шприцы в упаковках и ампулы без подписи. «Чёрт, чёрт, этого ещё не хватало!». Она молча смотрела на содержимое, не в силах отвести взгляд. Больно, как больно… Теперь уже явно стало понятно, что всё обречено – мечты, желания. И он обречён тоже.
Вышла на кухню. Он сидел за столом, глядя в тёмное окно. Сидел неподвижно, положив голову на скрещённые руки.
– Пожалуйста, вызови мне такси.
– Куда ты? Какое такси? Ложись.
– Володя, утром самолёт, у меня ещё вещи не собраны.
– Ну, хорошо, – он встал из-за стола и пошёл к телефону.
Они сидели на кухне, допивая вино, говорили, говорили, словно в последний раз. И чувствовали, что в последний раз, что больше никогда…
Такси пришло неожиданно. Он проводил её до машины и опять погладил ладонью по щеке. А в глазах была боль. Физическая, ощутимая. Лерка молча села на заднее сиденье, сжав зубы, чтобы не заплакать. За окном мелькал ночной мокрый город – снова пошёл дождь со снегом, и на лобовом стекле машины огни мешались с водой, было непонятно, то ли это дождь, то ли слёзы в её глазах.
Утром она проснулась от странного ощущения. Веки были сомкнуты, солнечных пятен, разбросанных по стенам, она видеть не могла. Сон ещё не ушёл, и она чувствовала какое-то необъяснимое томление, словно предвкушение чего-то замечательного, что перевернёт вялое течение жизни, сделает её яркой и исполненной блаженства.
Она наслаждалась почти забытым ощущением и не хотела просыпаться. Этот день счастья не принесёт. Он родился для другого. И она цеплялась за ускользающие обрывки сна, словно они могли помочь ей и спасти.
Сегодня она уедет и во второй раз расстанется с человеком, который так ей нужен, и без которого она совсем не знает, как жить. И непонятно, когда эта мысль доставляла больше боли – тогда или сейчас. Наверное, сейчас. Когда они впервые перестали быть вместе, она совершенно не понимала, что произошло. Чувствовала себя маленьким, несмышлёным ребёнком, которого бросили посреди оживлённой, людной улицы. Только что её вели за руку, помогали преодолеть опасности дороги, заботливо опекали и вдруг оставили. И она, растерянно оглядываясь, стояла посреди этого шума и гама, бросалась то к одному, то к другому, но люди сновали вокруг, и никому не было дела до того, что она, потерявшая ориентацию в происходящем, так нуждалась в помощи.
Потом пришла боль. Вязкая, глухая, она обволакивала, душила, не давала вздохнуть и расслабиться. Но что было бы с ними, если бы они остались вместе?
Сон ушёл. Она открыла глаза и увидела серое небо. Солнечных пятен не было. Из набрякших, словно влажная губка, облаков сочился дождь. Вдруг пошёл снег, и весь город бешено закружился в буране. “Ну и ну… Похоже, посижу я сегодня в аэропорту…”
Елисеев приехал чуть раньше, чем обещал, но она уже ждала его в холле гостиницы, сидя в кресле. Он посмотрел на неё пристально, но ничего не сказал. Довёз до аэропорта и попрощался, пообещав скоро приехать – в начале лета строительство комбината должно было начаться.
Она подходила к огромному окну аэровокзала и смотрела сверху вниз на людей, поднявших. Не вытирала слёз, которых не замечала вовсе и думала: “Интересно, кто из нас больше не хочет лётной погоды я или он… Я уже хочу уехать. Мне так трудно справляться с этой болью и со слезами. Я так давно не плакала, и я так не хочу плакать! Как много вокруг людей… И ты недалеко, можно снять трубку таксофона и позвонить, услышать твой голос. Как трудно справляться с этим соблазном. Но я сильная. Я не буду плакать. Я уже умею справляться с болью и смятением… Как же мне тяжело без тебя… Но всё-таки, отпусти…”
Она подошла к таксофону и набрала номер редакции. Как ни странно, Ленка в субботу была на месте. Узнав Лерку, она заверещала: «Лерочка, как ты вовремя позвонила! Тебя отец ищет, у них там что-то случилось, кажется, что-то с мамой, скорее, звони домой!»
Все последующие дни слились в памяти в серый клочковатый туман. Услышав в трубке срывающийся голос отца, пытавшийся объяснить Лерке, что всё очень плохо и счёт идёт на дни, она уже действовала на автомате. Словно в полусне сдавала билет на самолёт, ехала на такси до вокзала и, впрыгнув в уже трогающийся поезд, снова, как когда-то давно, остужала пылающее лицо о холодное тамбурное стекло. В голове был сумбур, какие-то обрывки мыслей. Лерка долго курила в тамбуре, глядя в окно, плакала, уже не понимая от чего и по чему, пока прозрачный предвесенний пейзаж не растаял в черноте ночи.
В купе на нижней полке сидел хорошо поддатый парень с банкой пива. Рядом на столе стояло ещё пять, лежала распотрошённая пачка сушёных кальмаров. Он тоже бессмысленно смотрел в тёмное окно и судорожно отхлёбывал из банки. Лерка сунула сумку в рундук и стала стелить постель.
– Девушка, Вы меня извините, я тут пью и пью, – парень смял банку и открыл новую. – Как-то всё по-дурацки. Хотите пива?
– Не стесняйтесь, пейте. Я очень спать хочу, лягу, пожалуй. – Лерка легла и отвернулась к стене, накрывшись с головой.
Сны снились обрывочные, но красочные и яркие. Володина кухня и тёмно-вишнёвое вино на столе, размазанные по лобовому стеклу машины блики и мама, почему-то в белом, строго глядящая исподлобья.
Лерка проснулась как от толчка. В купе было полутемно и тихо. Поезд стоял где-то посреди поля. Сосед спал, тихонько постанывая во сне. Пахло прокисшим пивом и протухшей рыбой. Лерка тихонько собрала пустые банки и пачки из-под кальмаров в пакет и тихо вышла в коридор, выбросила мусор, помыла в туалете руки и побрызгала водой на лицо. От вчерашних слёз оно здорово отекло и горело. Вышла в тамбур и прижалась к холодному стеклу лбом. Снова захотелось плакать…
Родной город встретил Лерку солнцем и прозрачно-зелёным кружевом на деревьях. Здесь уже была весна, терпко пахло нарождающейся зеленью, тёплой землёй, молодой травой. В садах горели костры, горьковатый дым стелился по сырой ещё земле. Было раннее утро, редкие прохожие удивлённо смотрели на слишком тепло одетую Лерку, но она этого не замечала, почти бегом преодолевая привокзальные улицы, спешила к дому.
Она толкнула высокую калитку. Асфальтированный двор был чисто прибран, всё казалось обычным, но при внимательном взгляде был заметен лёгкий флёр заброшенности и запустения, покрывающий всё без прикосновения хозяйской руки. На лавочке у входной двери лежала забытая хозяйственная сумка, у крыльца стояла метла, валялся совок. У калитки в сад лежала лопата, испачканная землёй. Такого никогда раньше не было и быть не могло. Лерка подошла к двери в дом, на ходу сдёргивая с себя тёплое пальто, только сейчас она почувствовала, как ей жарко, что она взмокла в своей почти зимней одежде. Дверь внезапно распахнулась, больно ударив Лерку по протянутой к ручке руке. Она громко охнула, столкнувшись с отцом. Тот застыл на пороге, явно не ожидая увидеть дочь. Лерка увидела, как он постарел, внезапно и сильно. Нездоровый, серый цвет лица, поникшие усы, обречённый взгляд потухших глаз. Он обнял её за плечи, прижал к себе.
– Лерка, приехала… Молодец. Подожди, постой здесь, не входи. Давай поговорим.
– Папа, что? Что с мамой?
– Всё, Лерка, почти всё. Рак печени, метастазы везде. Ей очень больно, она криком кричит, наркотики уже почти не помогают.
– А когда всё произошло? Почему ты мне ничего не сообщил?
– А не успел, доча, не успел… Всё быстро очень, за неделю скрутило. Так вроде, недомогание какое-то было, уставала она быстро последнее время. Но не жаловалась, полежит чуток, опять встанет. Все нынче себя не очень чувствовали – зима плохая была, сырая, облачно всё время, гнило как-то… То давление, то ещё какая ерунда. В больницу её посылал – не шла. Ничего, говорит, серьёзного я не чувствую. А неделю назад совсем слегла. Я врача вызвал, та говорит, срочно обследуйтесь. Свозил её в больницу, анализы сдали, УЗИ сделали. А там… Всё, говорят, никаких прогнозов, может, завтра умрёт, а может, через месяц. В больницу она не легла, вот, лежит дома. Не знаю. Вот ведь беда, даже шестидесяти не исполнилось, пятьдесят восемь всего…
В уголках глаз отца закипали слёзы. Он потряс головой, широкой ладонью вытер лицо и застыл так на мгновение.
– Хорошо, что ты приехала, успеешь попрощаться. Она в сознании, тебя очень ждёт.
Из глубины дома донёсся стон. Лерка вбежала в прихожую, бросила пальто, не расшнуровывая, стянула с усилием ботинки, бросилась в родительскую спальню. В доме стоял запах горя и беды – пахло лекарствами и чем-то неуловимым, страшным. Наверное, так пахнет близкая смерть.
Мама лежала на кровати бледная, почти белая и, с трудом сдерживая стон, медленно проговорила:
– Лерочка приехала, родная, как же я тебя ждала, без тебя умирать не хотела. А теперь можно, теперь ты здесь…
– Мамочка, не надо, не говори так. Чего это ты умирать придумала, не надо. Что я без тебя делать буду? Ну-ка, перестань. Давай, лекарства выпьем. Что ты пьёшь? Может, укол тебе сделать?
– Сделай, Лерочка, вот ампулы лежат, пусть немножко отпустит, поговорить хоть с тобой.
Лерка набрала в шприц прозрачную жидкость, капли лекарства скользнули по игле. Мамина кожа была прохладной, слегка рыхлой. Игла вошла, казалось, со скрипом.
– Мама, тебе не больно?
– Нет, Лерочка, не больно. Такое я уже и не ощущаю даже.
Лерка держала маму за руку, рассказывала про свою жизнь, про работу, про тундру и вечную мерзлоту, всё, что рассказывала уже сто раз, но сейчас это уже было не важно. Она понимала, что маме нужно просто слышать её голос, произносящий слова, не относящиеся к её болезни, слова из другого мира и другой жизни, которых уже никогда не будет для неё.
– Жалко, я к тебе в гости так и не выбралась, не посмотрела, как ты там живёшь.
– Вот поправишься, вместе поедем. У нас там интересно, правда, пока ещё холодно очень, всё в снегу. Он до июня у нас лежит. Мы с тобой погуляем, подышишь морозцем, и все болезни как рукой снимет.
Марина Васильевна тонко улыбнулась и закрыла глаза. Лерка поняла, что лекарство, наконец, подействовало, и мама уснула. Она посидела ещё, тихонько высвободила руку и вышла во двор. Отец стоял у садовой калитки и смотрел куда-то вдаль. Она никогда не курила при отце, но сейчас просто не было сил куда-то идти – в сад или сквер кварталом дальше. Она выдыхала сигаретный дым и ощущала какую-то звенящую пустоту в голове. Отец подошёл и сел рядом. Молча они выкурили по сигарете и одновременно потянулись за следующей.
– Папа, я на почту схожу, надо телеграмму дать, чтобы мне отпуск оформили и денег прислали. Деньги нам будут нужны.
Отец не ответил, только кивнул, сосредоточенно глядя под ноги. Лерка вошла в свою комнату, где десятилетиями ничего не менялось, всё стояло и лежало так, как будто она час назад вышла из своей комнаты погулять. В шкафу аккуратно лежали и висели её вещи, которые она носила, когда приезжала в отпуск. Лерка натянула джинсы и лёгкую кофточку, достала тапочки, которые покупала в прошлом году, и вышла из дома.
Дорога до почты, располагавшейся в двух кварталах, оказалась мучительной. Навстречу то и дело попадались соседи и знакомые. И каждый норовил что-то сказать, чем-то успокоить, поинтересоваться подробностями развития болезни. Лерка коротко отвечала, не боясь показаться грубой и, не замечая косых взглядов, шла дальше. Наконец-то почта. За стеклянной перегородкой восседала Леркина одноклассница Лида, она тоже пыталась что-то говорить, но Лерка, коротко поздоровавшись, взяла телеграфный бланк, секунду подумала и стала писать: «Главному редактору Селивёрстову А.И. Прошу предоставить мне очередной оплачиваемый отпуск. Причитающиеся мне деньги прошу прислать по адресу…» Подала бланк Лиде, молча дождалась квитанции и пошла к будке телефона-автомата. Главный не отвечал, молчал и телефон ответсека. Куда они все подевались? Лерка набрала номер отдела промышленности. Трубку снял Лёша Ворохов.
– Лёша, здравствуй. Ты не знаешь, куда подевалось всё начальство?
– Ой, Валерия Евгеньевна, это Вы, здравствуйте! А они все на пресс-конференции, губернатор с Боровиковым и Ядрихинским (представляете, сам приехал!) рассказывают про строительство комбината, я просился-просился, а меня не взяли. А я, между прочим, всё для Вас узнал… – Лёша говорил торопливо, без пауз, словно боялся, что его вот-вот прервут. – Эта самая фирма «Витлор» – обыкновенная преступная группировка! – «разведчик» перешел на свистящий шепот, – На них крови – вагон. Они в начале девяностых…
– Лёша, подожди, про это потом… Лёша, у меня мама умирает. Я телеграмму дала, ты подойди в секретариат, пусть они мне отпуск быстрее оформят и деньги отправят, мне очень деньги сейчас нужны!
– Простите, Валерия Евгеньевна, я не знал… Конечно, сейчас же Ирину Николаевну найду!
– Лёша, и если тебе не трудно, всё, что ты узнал, напиши мне письмом, по электронке отправь, я постараюсь здесь интернет найти. Кстати, скажи там, в секретариате, что материал из командировки я отпишу на днях и тоже по электронке отправлю. Тему-то продолжать надо.
Лерка помолчала, переводя дыхание. Лёша тоже молчал, сопел тихонько в трубку.
– Ну, всё, Лёша, жду твоего письма. Пока.
– Пока, Валерия Евгеньевна, держитесь там. Я всё сделаю.
Лерка повесила трубку и постояла немного в кабине, сглатывая комок в горле. Надо было идти домой. И это было очень трудно.
Она вышла из кабины, помахала Лиде рукой и быстро вышла, не дожидаясь расспросов и разговоров. После полутьмы почты её ослепило солнце. Даже удивительно, каким тёплым и солнечным бывает здесь конец марта! За полтора десятка лет на Севере она совсем отвыкла от настоящих тёплых весен…