4

Поезд отошел от Кавасаки. Йоко стояла, прислонившись к поручню, и думала о Кибэ. Обычный токайдоский[4] пейзаж мелькал меж телеграфных столбов перед ее рассеянным взглядом. Зеленели поля с рядами сосен по краям. Сквозь деревья внизу блестело море. Было время красных стрекоз, и они носились в воздухе, мелькая в глазах Йоко красными, словно высеченными из кремня искрами. Осталась позади Канагава, которая всегда выглядит так, будто ее только что выстроили, и поезд подошел к Йокогаме. Был девятый час. Жаркое солнце заливало вишневую аллею на Момидзидзаке, окрашивая деревья в янтарный цвет.

Поезд остановился у черной от копоти кирпичной стены вокзала. Взяв узелок Йоко, Кото вышел первым. Йоко шла по платформе, устало опираясь на зонтик. Кото подал ей руку. Пассажиры один за другим обгоняли их, и они вышли в город последними. Десятка полтора рикш, оставшихся без пассажиров, толпились у зала ожидания. Заметив измученное лицо Йоко, они стали переговариваться между собой, поглядывая в ее сторону. До слуха Йоко донеслись, вперемешку с непристойностями, слова «подходящая девочка», «иностранная подстилка». Грязные словечки портового города заставили Йоко съежиться.

Ей хотелось поскорее укрыться где-нибудь и отдохнуть. Кото обегал все вокруг, даже харчевни, выстроившиеся вдоль набережной недалеко от вокзала, но нигде не нашел приюта. Злой и растерянный, он сообщил Йоко, что даже хозяин чайной, видно из бывших железнодорожников, с издевкой отказал ему, презрительно оглядев его бедную одежду. Делать было нечего. Отгоняя назойливых рикш, они перешли через небольшой мутный канал, над которым стоял крепкий запах моря, и очутились в узком грязном переулке. Почти в центре его находилась небольшая гостиница. Удивительно, что в таком городе, как Йокогама, еще сохранились старинные постройки. Внимание Йоко почему-то привлек закопченный фонарь из отличной японской бумаги, на котором жирными иероглифами было выведено «Сагамия». Йоко пришла в голову озорная мысль: было бы забавно остановиться в этой гостинице, помнившей, может быть, старые времена. Даже разбитная горничная, которая о чем-то болтала у входа с конторщиком, показалась ей симпатичной. Йоко уже собралась было учтиво обратиться к ней, но Кото опередил ее.

– Покажите нам комнаты поспокойнее, – сказал он небрежно.

– Сюда пожалуйте, – ответила горничная, поднимаясь. Она бесцеремонно оглядела посетителей, многозначительно подмигнула конторщику и ухмыльнулась.

Они поднялись по узкой, скрипучей, почерневшей от времени лестнице. Горничная привела их в маленькую комнату и не думала уходить, с дерзким любопытством разглядывая то Кото, то Йоко. Окинув хмурым взглядом грязную, как засаленный воротник, комнату и служанку, как бы неотъемлемую принадлежность этой комнаты, Кото обратился к Йоко:

– Внутри еще ужаснее, чем снаружи… Не пойти ли нам в другое место?

Но Йоко не обратила на его слова никакого внимания и тоном хорошо воспитанной светской дамы спросила горничную:

– А соседний номер свободен? Так… до вечера все свободны? Прекрасно. Вы обслуживаете этот этаж?.. Тогда, может быть, вы покажете и другие комнаты?

При этом Йоко проворно завернула в бумажку большую серебряную монету и сунула ее горничной в руку, шепнув:

– Я не совсем здорова, мне понадобятся ваши услуги.

На лице горничной не осталось и тени презрения. С понимающим видом она раздвинула фусума[5] в соседнюю комнату.

Они обошли еще пять номеров. Из одного Йоко попросила перенести в облюбованную ими комнату какэмоно[6], вазу с цветами, подставку для вееров, ширму и стол взамен тех, что были здесь, и велела чисто прибрать. Затем уселась на нарядную подушку, усадила Кото напротив и, улыбаясь, промолвила:

– Ну, теперь полдня можно провести сносно, правда?

– Мне-то, собственно, везде хорошо, – ответил Кото и, видя, что Йоко улыбается, с заметным облегчением добавил: – Вам лучше?

– Да, конечно, – продолжала улыбаться Йоко, но вдруг спохватилась: ведь надо было притворяться больной, и она, нахмурившись, сказала: – Впрочем, нет. Сердце что-то сильно бьется… Вот, смотрите…

Йоко откинула рукав яркого нижнего кимоно, поверх которого было надето простое летнее, и бессильно протянула руку. В то же время она задержала дыхание и вся напряглась. Кото взял ее белую, почти прозрачную руку и долго искал пульс. Нащупав его наконец, он широко раскрыл глаза:

– Что это? Как неровно бьется! У вас только голова болит?

– Да нет, и живот побаливает…

– Что же вы чувствуете?

– Словно кто-то буравом сверлит… У меня это частенько бывает. Ужасно мучаюсь.

Кото осторожно отнял руку и внимательно посмотрел на Йоко.

– Может быть, позвать врача?

Йоко страдальчески улыбнулась:

– Вы на моем месте не обошлись бы без врача. Ну а я привыкла, обойдусь как-нибудь. Вас же я хотела попросить сходить к господину… господину Нагате… директору пароходной компании, и поговорить насчет билета на пароход. Сколько хлопот я вам доставляю… Пожалуй, я лучше возьму рикшу и сама потихонечку доберусь…

На лице Кото отразилось безграничное удивление: как стойко переносят женщины все болезни, которые на них сваливаются! И разумеется, он настоял на том, что сам пойдет к Нагате.

Йоко приехала в Йокогаму взять билет на пароход в Соединенные Штаты и купить кое-что из косметики и вещей, необходимых для поездки. Она была помолвлена с молодым бакалавром, находившимся ныне в Америке. Об этом знали все, кто бывал у них в доме, именно поэтому тогда на вокзале рикша и назвал ее «госпожой»…

Это случилось вскоре после рождения у Йоко ребенка. Как-то зимним вечером мать Йоко, Ояса, поднимаясь в кабинет мужа, столкнулась на лестнице со служанкой, опрометью сбегавшей вниз. Служанка чуть не сбила хозяйку с ног и, пробормотав что-то, прошмыгнула мимо. Ее растрепанная прическа и кое-как завязанный пояс были восприняты Оясой как оскорбительная насмешка. Но Оясой ничего не сказала и поднялась наверх неторопливой, полной достоинства походкой. Она вошла к мужу не сразу, остановилась перед кабинетом, кашлянула, а затем постучала три раза через разные промежутки.

Не прошло и пяти дней, как семья Сацуки развалилась, подобно башне, выстроенной на песке. Ояса спокойно и непреклонно требовала развода. Муж, обычно уравновешенный, теперь метался, как раненый бык, стараясь сделать так, чтобы все осталось по-прежнему. Но ни его старания, ни попытки родственников примирить супругов ни к чему не привели. Решительно отклонив их просьбы и увещевания, Ояса уехала с дочерьми в Сэндай, оставив мужа одного в огромном доме на Кугидане. Йоко, которая всегда была на стороне отца, на этот раз покорилась матери и поехала в Сэндай, чтобы похоронить себя вместе с ней в глуши. Дело в том, что Йоко знала, как возмущены друзья Кибэ ее бессердечием. Они даже добивались изгнания ее из общества, хотя сам Кибэ противился этому. Но мать остается матерью, и Ояса, кривя душой, всячески скрывала от общества все, что касалось Йоко. Она как бы расплачивалась теперь за то, что в свое время при каждом удобном случае разглагольствовала о женском образовании, о строгом воспитании в семье и других подобного рода вещах. Отвлечь внимание от вспыхнувшего в одном месте огня можно, лишь раздув его в другом. Вскоре после отъезда госпожи Сацуки с дочерьми некая газета выступила с осуждением распутного образа жизни, который якобы вел доктор Сацуки, расписала страдания, выпавшие на долю его добродетельной супруги. Именно справедливое негодование, порожденное горячей верой, и естественное стремление матери уберечь любимых детей от дурного влияния отца побудили Оясу, по мнению газеты, уехать из Токио. Ради этого, утверждал репортер, она и оставила высокий пост вице-председательницы «Женского христианского союза».

На новом месте госпожа Сацуки первое время жила тихо и незаметно, но очень скоро обзавелась знакомыми и опять развернула свою блистательную деятельность. Она сделалась хозяйкой салона, где собирались молодые христиане, люди искусства, где читали Библию, устраивали благотворительные базары и концерты. Местный филиал «Женского христианского союза», главой которого стала Ояса, вступил в пору процветания. Он ничуть не уступал теперь Красному Кресту, чье влияние распространялось по стране с быстротой степного пожара. На собраниях «Союза» бывали и супруга губернатора, и жены крупнейших богачей.

За три года Ояса Сацуки стала одной из достопримечательностей, без которых Сэндай не был бы Сэндаем. Но Йоко, то ли потому, что характером очень походила на мать, то ли, напротив, оттого, что при кажущемся сходстве все же отличалась от нее, то ли, наконец, благодаря врожденной сдержанности – никто не мог сказать точно почему, – старалась быть незаметной в окружавшем ее блестящем обществе и без особой нужды там не появлялась. Между тем постоянно толпившиеся в гостиной Оясы молодые люди приходили сюда именно ради Йоко. Ее скромность, скорее даже замкнутость, возбуждала в городе разные толки. Стоило упомянуть имя Йоко, как перед каждым возникал образ талантливой, тонкой, красивой и в чем-то несчастной девочки. Безукоризненным чертам ее лица могли бы позавидовать даже самые красивые гейши. И вскоре дом Сацуки стали обволакивать туманные слухи, хотя обитательницы его вели пуритански строгую жизнь.

Как-то в одной из утренних газет появилась статья, которая поразила жителей маленького Сэндая как гром среди ясного неба. В ней говорилось, что господин Н., издатель и главный редактор соперничавшего с этой газетой листка, находится в близких отношениях одновременно с госпожой Сацуки и ее дочерью. Оскорбление было размером в целую полосу. Все делали вид, будто очень удивлены, хотя в душе готовы были поверить газете.

Вряд ли кто-нибудь обратил внимание на то, что весь день по улицам Сэндая носился рикша, а в коляске у него сидел бледный молодой господин с густой шевелюрой и крупным ртом. Это был некто Кимура, человек весьма деятельный и энергичный. Благодаря его стараниям в газетах, вышедших на следующий день, почти вся полоса, обычно отводившаяся под объявления, была занята сообщением, в котором опровергалась клевета на госпожу Сацуки. Подписали его свыше десяти именитых дам города, и на первом месте стояло имя губернаторши. Но при всем своем красноречии Кимура не смог добиться того, чтобы в опровержении было упомянуто имя Йоко.

После этого скандала госпожа Сацуки сразу лишилась популярности. Как раз в это время тяжело заболел господин Сацуки, оставшийся один в Токио, и, воспользовавшись этим как предлогом, Ояса с дочерьми покинула Сэндай.

Кимура приехал в Токио вслед за ними. Он буквально не выходил из дома Сацуки и завоевал особое расположение Оясы. Спустя некоторое время Ояса тяжело заболела. Кимура попросил у нее руки Йоко как милости, которую обещал помнить всю жизнь. Предчувствуя близкий конец, Ояса теперь больше всего заботилась о будущем дочери. И хотя Йоко ни во что не ставила мужчин, Ояса решила, что Кимура понравится Йоко. Ояса так и не успела осуществить свой замысел. Она скончалась, оставив семью на попечение госпожи Исокава, председательницы «Христианского союза». Госпожа Исокава повела дело очень осмотрительно и не торопилась принимать решение, поэтому Кимуре пришлось удовлетвориться весьма туманным обещанием, что когда-нибудь он все же получит Йоко в жены.

Загрузка...