Жемчужная рубашка. Китайские новеллы - читать онлайн

3. Тэн, начальник уезда, хитро решает дело о наследстве

Стихи эти, написанные на мотив «Луна над Западной рекой», увещевают братьев жить в мире и дружбе.

Должен сказать, что и поныне канонические книги всех *трех учений наставляют людей на путь добра. У конфуцианцев есть *«Тринадцать канонов», *«Шестикнижие» и «Пятикнижие»; у буддистов – великие сутры; у даосов – «Наньхуа чжэньцзин» и другие. Всех этих канонов столько, что можно ими заполнить целые ящики, столы и полки, а ведь в каждом из них тысячи и десятки тысяч слов. Но если вдуматься, то все они излишни. На мой взгляд, чтобы быть добродетельным, достаточно придерживаться только одного канона, в котором всего-навсего лишь четыре слова: «почитай родителей, люби братьев». Но даже и в этом каноне самое важное – «почитай родителей». Если люди почитают родителей, любят, что любят родители, уважают, что уважают родители, то об отношениях между братьями и говорить не придется. Ведь родные братья – это ветви одного дерева, и, если они любят родителей, они не могут быть недружны между собой. Даже если говорить о семейном имуществе, то, в конце концов, оно ведь приобретено отцом и матерью. Разве имеют право братья спорить – «это твое, это мое» и рассуждать, что лучше или хуже. А если человек рождается в семье бедняка и не получает ни гроша в наследство? Наверняка ведь придется засучить рукава и самому зарабатывать на жизнь. Так почему же, когда ему достаются в наследство и земля, и имущество, он еще недоволен, все ему кажется мало, хочется получить побольше, и чуть что, начинаются разговоры о том, что отец и мать несправедливы, что они неравно поделили наследство. Да разве такое может доставить удовольствие отцу и матери на том свете? Разве так надлежит поступать почтительным сыновьям?! Очень хорошо древние говорили: обрести братьев трудно, обрести землю и имущество – легко. Как понимать эти слова? Ведь вот человек живет на свете, и самые близкие ему люди – это отец и мать. Но отец и мать родили тебя, когда уже сами были в расцвете сил, и жить до конца твоих дней они не будут, а проведут с тобой лишь каких-то полвека. Или же возьмем, например, мужа и жену. Нет большей любви, чем между супругами, они живут вместе до глубокой старости. Однако до свадьбы они жили сами по себе, у каждого была своя семья, и молодость они провели порознь. Только братья живут друг с другом с детства и до самой старости. Они всегда посоветуются друг с другом, в беде друг друга выручат; они действительно так близки, так связаны между собою, словно руки и ноги у человека.

Что же до имущества и земель, то как бы они ни были хороши, сегодня их нет, а завтра есть. Между тем потерять брата все равно, что потерять руку – это уж на всю жизнь. Так разве неясно, что обрести братьев трудно, обрести землю и имущество – легко!

И если ради земли и имущества люди могут изменять братской дружбе, разрушать братскую любовь, то уж лучше быть совсем бедняком и не получать никакого наследства – по крайней мере, будет честнее, меньше споров и ссор.

Сейчас я вам поведаю одну историю, которая случилась при *нашей династии. Это рассказ о том, как начальник уезда хитро решил дело о наследстве, рассказ, который учит людей больше дорожить справедливостью, чем деньгами, не забывать о почтении к родителям и о любви к братьям. И есть ли у тебя, уважаемый слушатель, братья или нет, я в это не вдаюсь – только бы ты обратился к своему собственному сердцу и всегда старался быть лучше. Верно сказано:

Итак, во времена нашей династии, в годы *Юн-лэ, в области *Шуньтяньфу, в уезде Сянхэсянь, жил правитель области, фамилия его была Ни, имя Шоуцянь, *второе имя Ичжи. У него было огромное состояние, богатые поля и земли, прекрасные дома. Жена его, госпожа Чэнь, принесла ему одного сына, которого назвали Шаньцзи. Когда он вырос и женился, госпожа Чэнь умерла. После ее смерти Ни Шоуцянь оставил свою должность и стал жить одиноким вдовцом. Несмотря на преклонный возраст, это был еще бодрый человек; он сам собирал ренту, взыскивал долги, – словом, ведал хозяйством и делами, не хотел сидеть сложа руки и жить беспечно и беззаботно. Ни Шоуцяню было семьдесят девять лет, когда однажды сын сказал ему:

– Прожить на свете семьдесят лет – это такая редкость, а вам, уважаемый отец, теперь уже семьдесят девять, в будущем году будет восемьдесят. Передайте мне хозяйство. Я им займусь, а вы живите себе спокойно, без забот.

Но старик покачал головой и ответил ему на это стихами:

Каждый год в десятом месяце старик Ни сам отправлялся в свои деревни собирать ренту и целый месяц жил у крестьян, которые радушно принимали его, угощали лучшими винами и самыми жирными курами. В этот год, как обычно, он опять отправился собирать налоги. Однажды после полудня, прогуливаясь за деревней, он вдруг увидел девушку, которая вместе с какой-то седой женщиной шла к речке стирать белье. Несмотря на то что девушка была одета просто, по-деревенски, она поражала своей красотой:

У старика загорелась душа – он стоял и не отрывал глаз от девицы. А та кончила стирать и вместе со старушкой направилась в деревню. Старик внимательно следил за ними, видел, как они миновали несколько домов и вошли в маленькую калитку палисадника.

Вернувшись домой, Ни Шоуцянь тут же призвал к себе старосту деревни, рассказал о своей встрече с красавицей и велел узнать, кто эта девушка и просватана ли она.

– Если она ни за кого не просватана, я хотел бы взять ее в жены, – сказал в заключение старик. – Только не знаю, согласится ли она.

Староста деревни был рад случаю угодить хозяину и сразу же отправился выполнять его поручение. Оказалось, что девушка эта из семьи Мэй, отец ее был в свое время *сюцаем и выдержал областные *экзамены; совсем маленькой она осиротела и с тех пор живет у своей бабушки по матери. Девушке было семнадцать лет, и она еще не была просватана.

Когда староста разузнал обо всем, он отправился к старухе и сказал ей о намерениях господина Ни:

– Нашему хозяину очень понравилась твоя внучка; он хотел бы взять ее себе в жены, – говорил староста. – Первая жена у него давно умерла, и хотя твоя внучка будет у него *второй женой, но зато никто над ней не будет хозяйкой. За ним она всю жизнь проживет в довольстве и достатке; да и тебя он тоже обеспечит всем необходимым – и одеждой, и чаем, и рисом, а умрешь – похоронят как подобает. Жаль, если ты упустишь это счастье.

Староста разрисовал старухе такое заманчивое будущее, что та тут же дала свое согласие. По-видимому, суждено было состояться этому браку: поговорили и сразу же договорились. Староста немедля вернулся к хозяину и доложил ему обо всем. Ни Шоуцянь обрадовался, сразу решил все со свадебными подарками и выбрал *счастливый день. Опасаясь, как бы сын не стал отговаривать его от этого брака, Ни тут же, в деревне, совершил помолвку, передал свадебные дары и отпраздновал свадьбу. И стали они мужем и женой – старик и юная женщина. Но выглядела эта пара, право, прекрасно. Приведу по этому случаю стихи на мотив «Луна над Западной рекой»:

В этот свадебный вечер Ни Шоуцянь воспрял духом. Когда все формальности, связанные с браком, были завершены, он, поистине,

Через три дня Ни Шоуцянь нанял паланкин и увез молодую к себе. Дома он представил ее сыну и невестке.

Все домашние явились поклониться ей, величали ее «молодой хозяйкой», а старик в честь такого события, ко всеобщей радости, роздал всем подарки. Недоволен остался лишь сын старика, и хотя при отце он помалкивал, но за его спиной он и его жена не раз судачили об этом:

– Вот тоже, седина в бороду, а бес в ребро! – говорил Шаньцзи. – Старик уже сам как свеча на ветру… надо же было подумать, что делает! Ведь знает, что жить ему осталось пять, ну десять лет от силы, так нет, вон что выкинул. Взял себе в жены молодую цветущую красотку и даже не подумал о том, что у самого и сил-то на нее не хватит. Что же, он заставит ее, беднягу, только числиться своей женой, что ли? Ведь сколько таких стариков: заведут себе молодую, она остается недовольной и начинает бегать, как кошка! А потом люди узнают об этом, и позор, скандал на всю семью. Молодая женщина, что выходит замуж за старика, очень похожа на человека, который в голодное время уходит в урожайные края, а пройдет голод, возвращается восвояси. Такая то одно стянет, то другое возьмет да положит к себе в сундук, у знакомых будет хранить свои сбережения и еще будет кокетничать перед мужем да капризничать, чтобы тот купил ей новые платья и разные украшения. А когда дерево свалится и птицы разлетятся, тогда она выйдет за другого, а все свои вещи в охапку – и с собой. Это настоящий червь, который подтачивает дерево и ест зерно. Если только в доме появится такая – разорение для семьи. А эта, со своей внешностью и манерами, ни дать ни взять соблазнительница-гетера, в ней нет ничего, подобающего девушке из порядочной семьи. Судя по всему, она знает, как себя держать и как набить себе цену. И вообще видно – эта из бывалых, мастерица арканить стариков, дьявол! Будь она при отце полуприслуга, полуналожница, называли бы мы ее сестрицей, и было бы проще разделаться с ней потом, но, к сожалению, отец до того безрассуден, что велел всем называть ее «молодой хозяйкой». Неужели мы будем величать ее «матушкой»?! Нет, этого она не дождется. Незачем угождать ей и баловать ее, не то возомнит о себе, а нам потом терпеть не натерпеться.

Муж и жена столько говорили об этом, что наконец нашлись любители посплетничать, которые передали их разговоры старику. Тот хоть и был недоволен, но молчал. К счастью, молодая была женщиной покладистой, мягкой, обращалась со всеми хорошо, и в доме царили мир и спокойствие.

Прошло два месяца, и жена Ни Шоуцяна забеременела. Но она скрывала это от всех и сказала лишь мужу. Шли дни, проходили месяцы, и вот она родила мальчика. Это повергло всех в изумление.

Так как сын у нее родился в девятый день девятого месяца, то мальчику дали *молочное имя *Чунъян, а через два дня был день рождения самого Ни Шоуцяня. Дом был полон гостей, которые приходили с поздравлениями. Старик Ни устроил пир по случаю своего восьмидесятилетия, а также в честь торжественного обряда омовения ребенка.

– Вы уже в почтенном возрасте, уважаемый, и у вас родился сын, – говорили гости. – Это свидетельствует о том, что вы полны жизненных сил и что вы проживете более ста лет.

Старику Ни было очень приятно это слышать. Но Шаньцзи, опять за спиною отца, судачил:

– Мужчина к шестидесяти годам уже теряет свою мужскую силу, а в восемьдесят тем более. Разве бывает, чтобы на засохшем дереве зацвели цветы? Неизвестно еще, чей это ублюдок! Во всяком случае, он не нашей крови, и я ни за что не признаю его своим братом.

И об этом старику стало известно, но он опять никому ни слова не сказал.

Время мчалось стрелой. Не успели оглянуться, как мальчику исполнился год. Пришли родственники с поздравлениями, все готовились к торжественному дню *испытания влечений и талантов. Вместо того чтобы, как принято, быть с гостями, Шаньцзи в этот день ушел из дому. Старик понимал, в чем тут дело, и не стал искать и звать его. Он сам был с гостями, пил весь день, и хотя ни словом о поступке сына не обмолвился, но в душе остался очень недоволен.

Исстари говорят: когда почтителен сын, на сердце легко у отца. Но Шаньцзи был человеком жадным и жестоким. Он только и думал, как бы мальчик, став взрослым, не отхватил у него часть наследства. Поэтому Шаньцзи не хотел признавать Чунъяна своим братом и умышленно наговаривал на него и на его мать, чтобы потом легче было разделаться с ними.

Старик Ни был человеком образованным, долго служил чиновником и, прекрасно понимая, что́ на уме у старшего сына, горевал о том, что сам он уже дряхлеет, не доживет до тех дней, когда Чунъян станет взрослым, и видел, что его младшему сыну, так или иначе, придется жить милостями старшего. Не желая возбуждать еще большей ненависти в душе старшего сына, старик решил все терпеть. Но каждый раз, когда он смотрел на крошку сына, душа у него болела за малютку. Жаль ему было и жену, такую красивую и совсем еще молодую. И очень часто старик погружался в раздумье, досадовал и порою даже сожалел о том, что женился.

Прошло еще четыре года, и Чунъяну исполнилось пять лет. Старик видел, что мальчик растет умным, бойким, живым, и решил, что пора ему начинать учиться. По этому случаю он стал придумывать для сына школьное имя, и так как старшего сына звали Шаньцзи, то младшего старик решил назвать *Шаньшу. Выбрав счастливый день, Ни Шоуцянь приготовил вино и сладости, взял с собой Шаньшу и отправился нанести визит учителю.

Учитель этот давно уже был приглашен в дом старика Ни и обучал сына Шаньцзи. Ни Шоуцянь решил, что удобнее всего будет, если его младший сын станет учиться вместе с его внуком. Но оказалось, что Шаньцзи на этот счет был совсем другого мнения.

Шаньцзи был недоволен уже тем, что мальчика назвали Шаньшу, и тем самым он стал в один ряд с ним, как с братом. Далее он вовсе не хотел, чтобы Шаньшу учился вместе с его сыном – ведь тогда его собственный сын должен будет называть этого мальчишку дядей, привыкнет к этому с детства, а потом тот, пользуясь своим положением, станет верховодить. Шаньцзи решил отдать сына другому учителю и в тот же день перестал под предлогом болезни пускать его на занятия. Вначале старик Ни думал, что внук действительно болен, но через несколько дней учитель сказал:

– Не понимаю, в чем дело, ваш старший сын пригласил другого учителя для своего сына, и со мной теперь занимается один ваш младший сын.

Услышав это, старик Ни пришел в негодование. Он хотел было тут же пойти к сыну и спросить его, что, в конце концов, происходит, но потом раздумал. «Да… Уж если таким уродился, бесполезно с ним и толковать. Пусть делает что хочет», – рассудил он и, возмущенный, обиженный, отправился к себе.

По дороге он споткнулся и упал. Жена, госпожа Мэй, поспешила поднять его. Старика посадили на кровать, но он уже был без сознания. Послали за лекарем. Тот сказал, что это удар, напоил больного имбирным отваром, привел его в чувство и не велел вставать. Старик Ни был разбит параличом, лежал неподвижно в постели, не в силах даже пошевельнуться, однако мысль работала ясно. Жена не отходила от него, варила ему бульоны и лекарственные отвары и ухаживала за ним со всем усердием. Но лекарства не помогали, и как-то, пощупав у больного пульс, лекарь сказал:

– О выздоровлении уже не приходится говорить. Остается только стараться как-нибудь продлить его дни.

Узнав, что отец болен, Шаньцзи несколько раз приходил проведать его. По тяжелому положению, в котором находился Ни Шоуцянь, он понял, что старику уже больше не подняться. Тогда он начал покрикивать, направо и налево, раздавать почем зря оплеухи, – словом, напустил на себя вид полновластного хозяина в доме. Это раздражало старика, выводило его из себя, а его жена, глядя на все это, только плакала. Ни Шоуцяню было так худо, что даже маленький Шаньшу перестал ходить в школу и оставался все время возле отца.

Понимая, что положение его безнадежно, Ни Шоуцянь призвал к себе старшего сына, достал тетрадь, в которой было переписано все имущество, земли, значилось общее количество слуг, сумма денег, отпущенных в долг, и прочее, и сказал сыну:

– Шаньшу сейчас только пять лет, и он сам нуждается в том, чтобы о нем позаботились, а госпожа Мэй молода и вряд ли сумеет управлять домом. Поэтому нет смысла выделять им какое-то имущество. Все я передаю тебе. Но если Шаньшу будет жив и здоров, то, когда он станет взрослым, ты уж, ради меня, подыщи ему жену, помоги жениться и удели ему какой-нибудь небольшой домик да хорошей земли *му пятьдесят-шестьдесят, чтобы ему не пришлось терпеть голод и холод. Обо всем этом я написал здесь, в тетради, и пусть она послужит тебе документом при разделе… И вот еще что: если госпожа Мэй решит снова выйти замуж, то пусть идет, если она захочет жить одна с сыном, пусть живет, не нужно ее неволить. Ты будешь почтительным сыном, если сделаешь все так, как я велю… Тогда я смогу *умереть с закрытыми глазами.

Шаньцзи просмотрел тетрадь и увидел, что там все записано тщательно и сказано ясно.

– Не беспокойтесь, не беспокойтесь, батюшка, я все сделаю так, как вы велите, – говорил он и, радостный, с тетрадью в руках удалился.

Когда Шаньцзи ушел, госпожа Мэй, указывая на мальчика, со слезами на глазах проговорила:

– А этот что же, не родной ваш, что ли? Вы все отдали старшему сыну. А мы на что будем жить?

– Ты ничего не знаешь, – ответил ей старик. – Я ведь вижу, что у Шаньцзи недобрая душа. Раздели я поровну имущество и землю, мальчику нашему, чего доброго, и с жизнью пришлось бы расстаться. Вот я и решил: уж лучше все отдать старшему, пусть остается довольным и не таит в душе зависти и злобы.

– Так-то оно так, – отвечала госпожа Мэй, – но ведь исстари известно, что между сыновьями не делают различий, от первой жены они или от вторых жен. А уж так неравно разделить имущество значит стать посмешищем в глазах у людей.

– Не до людских толков мне теперь, – ответил старик и продолжал: – Ты ведь еще совсем молода, и пока я жив, лучше отдай нашего сына на попечение Шаньцзи. А когда я умру, через полгода или там через год, найди себе какого-нибудь богатого и хорошего человека и выходи за него. Позаботься о себе, об остатке своей молодости, и не живи ты здесь, чтобы не терпеть от них обид и униженья.

– Что вы говорите! – воскликнула госпожа Мэй. – Я ведь из приличной, образованной семьи. Женщина следует за одним до конца своих дней. А у меня к тому же есть сын. Как же я его брошу? Нет уж, так или иначе, а я останусь с сыном и ни за кого замуж не пойду.

– Ты твердо это решила? Подумай, чтобы потом не раскаиваться.

Госпожа Мэй стала клясться.

– Ну, если ты окончательно так решила, то можешь не беспокоиться, что вам не на что будет жить.

С этими словами Ни Шоуцянь вынул из-под подушки какой-то свиток и передал его жене. Госпожа Мэй подумала, что это еще какие-нибудь хозяйственные записи и счета, и в недоумении спросила:

– Что это за свиток? Зачем он мне?

– Это мой портрет, и в нем хранится тайна. Спрячь его и никому не показывай. Если Шаньцзи не захочет позаботиться о нашем сыне, когда он вырастет, ты, несмотря ни на что, молчи и терпи. Дождись, пока у нас здесь на посту начальника уезда будет какой-нибудь честный и справедливый человек, и тогда иди к нему с этим свитком жаловаться. Изложи ему мою предсмертную волю и попроси, чтобы он внимательно разобрался в портрете. Если начальник действительно окажется человеком честным и умным, он сумеет решить дело, и вы с сыном всю вашу жизнь проживете в достатке.

Госпожа Мэй спрятала свиток.

Но не будем многословными. Старик Ни протянул еще недолго. Через несколько дней он задохнулся ночью от кашля, и, сколько его ни звали окружающие, сколько ни кричали, привести его в сознание не удалось. Так он скончался в восемьдесят четыре года. Поистине,

Надо сказать, что, когда в руках Шаньцзи оказалась тетрадь с перечнем имущества, а затем ключи от всех амбаров и кладовых, у него уже не оставалось времени навестить отца. Каждый день с утра до вечера он пересчитывал и проверял деньги, недвижимое имущество, вещи, домашнюю утварь и разный инвентарь. И только когда старик умер и госпожа Мэй послала служанку, чтобы сообщить ему о несчастье, только тогда он и его жена прибежали, поплакали немного и ушли, оставив госпожу Мэй возле тела покойного. К счастью Шаньцзи, похоронная одежда, гроб и все прочее были уже заранее приготовлены, и ему не пришлось ни о чем беспокоиться. После того как тело уложили в гроб и выставили в траурном зале, госпожа Мэй с сыном неотлучно сидели у гроба и с утра до вечера плакали. А Шаньцзи тем временем только и знал забот, что принимать гостей, и по нему незаметно было, чтобы он хоть сколько-нибудь горевал. Положенных *сорока девяти дней он не стал ждать и сразу же похоронил отца. Вечером после похорон он направился к госпоже Мэй и стал переворачивать все вверх дном в ее спальне, желая убедиться, что отец не оставил ей никаких денег. Но госпожа Мэй была женщиной сообразительной. Она хранила свиток в одном из собственных сундуков, где некогда лежало ее приданое. Теперь она тут же раскрыла их, вынула оттуда какие-то старые платья и предложила супругам Шаньцзи осмотреть сундуки. Понимая, что там ничего не может быть, раз женщина так спокойно предлагает им посмотреть, Шаньцзи не стал даже туда и заглядывать. Пошарив еще немного в ее комнате, они ушли. Тут, предавшись своим горестным мыслям, госпожа Мэй громко разрыдалась. Глядя на мать, маленький Шаньшу тоже заплакал. При виде этой картины

На следующий день Шаньцзи позвал плотника, чтобы тот осмотрел помещение госпожи Мэй. Шаньцзи решил переделать ее комнаты для своего сына и его будущей жены. Госпожу Мэй и Шаньшу он переселил на задний двор в три маленькие комнатушки и ни одной приличной вещи им не дал – дал только старую кровать и несколько простых столов и стульев. Раньше у госпожи Мэй были две служанки, теперь старшую у нее отняли и оставили лишь младшую – девочку лет одиннадцати-двенадцати. Каждый день эта служанка ходила на кухню за едой для госпожи Мэй и ее сына, но никто в доме никогда не заботился, оставалось ли для них что-нибудь. Все это было настолько неудобно, что госпожа Мэй в конце концов попросила рису, сложила у себя очаг и стала себе готовить. В свободное время она занималась рукоделием, на вырученные деньги покупала овощи и как-то перебивалась. Мальчика она устроила учиться вместе с соседскими детьми, и за обучение ей приходилось платить самой из заработанных ею денег.

Шаньцзи не раз подсылал свою жену и свах к госпоже Мэй, но она клялась, что скорее умрет, чем выйдет вторично замуж. В конце концов, пришлось оставить ее в покое. А так как госпожа Мэй была очень сдержанна и терпелива и, что бы ни случилось, все молчаливо сносила, то Шаньцзи, несмотря на всю свою жестокость и злой характер, постепенно как-то перестал обращать внимание на нее и ее сына.

Время летело стрелой, и не успела госпожа Мэй оглянуться, как Шаньшу уже минуло четырнадцать лет. Госпожа Мэй была осторожна и никогда ни слова не говорила сыну обо всем, что ей пришлось пережить. Она боялась, как бы мальчик не сказал чего-нибудь лишнего, и понимала, что невзначай брошенное неосторожное слово может вызвать скандал, от которого пользы не будет никакой, а неприятностей не оберешься. Но теперь, когда мальчик подрос, он сам начал понимать, что́ черное и что́ белое, и уже невозможно было от него все скрыть.

Однажды, когда Шаньшу попросил у матери новое шелковое платье, а госпожа Мэй ответила, что у нее нет денег, Шаньшу сказал:

– Мой отец служил начальником области, и всего-то у него два сына: брат да я. Брат вон какой богатый, а я попросил одно платье, и того нет для меня. Почему это так? Раз у нас нет денег, я пойду возьму у брата.

Шаньшу уже повернулся к выходу, но мать остановила его:

– Сын мой! – воскликнула она. – Платье – это такой пустяк. Неужели ради этого стоит ходить и просить! Ведь не случайно есть поговорка: кто смолоду ходит в холстах, тот в зрелости ходит в шелках. Если ты с ранних лет начнешь носить шелка, то, когда вырастешь, и простого платья у тебя не будет. Подожди, вот пройдут два года, продвинешься ты в своем учении, тогда я хоть продам себя в услужение, но уж платье тебе куплю. А брат твой не из тех, с кем стоит связываться. Не нужно приставать к нему!

– Да, вы правы, мама, – ответил ей на это Шаньшу, но в душе был с ней не согласен. «У отца было огромное состояние, и так или иначе, но оно должно быть когда-нибудь поделено между мной и братом, – подумал он. – Ведь я не пасынок какой-то, что за матерью притащился в чужой дом. Почему же мой брат не желает подумать обо мне! Да и мать вон что говорит! Неужто мне и куска шелка нельзя получить; и неужели нужно ждать, пока мать продаст себя в услужение и купит мне платье? Слушаешь ее, и просто не верится! Да и брат не тигр, не съест меня – чего же бояться!»

Рассудив так, Шаньшу, ни слова не говоря матери, отправился в большой дом к брату.

– Кланяюсь! – крикнул он, когда увидел брата.

Шаньцзи оторопел.

– Зачем ты пришел? – спросил он.

– Я как-никак сын почтенного и образованного человека, а хожу в таком рванье, что люди смеются. Вот я и решил попросить у тебя кусок шелка, – сказал Шаньшу.

– Если тебе нужно новое платье, иди проси у матери.

– Всем состоянием отца распоряжаешься ты, а не мать, – возразил Шаньшу.

Услышав слово «состояние», Шаньцзи почувствовал, что дело здесь не только в платье, и весь вспыхнул:

– Кто тебя научил так говорить?! – закричал он. – Ты что, пришел просить платье или требовать наследство?

– Ну, наследство когда-нибудь поделим, – сказал Шаньшу. – А пока что мне нужно платье, чтобы хоть выглядеть прилично.

– Ах ты, ублюдок! – набросился на него Шаньцзи. – Приличие ему подавай! Да какое бы ни было у отца состояние, найдутся прямые наследники, и тебе, чужаку, до всего этого нет никакого дела. По чьему наущению ты пришел сюда?! Лучше не выводи меня из себя, а то и тебе, и твоей матери негде будет преклонить голову.

– Оба мы сыновья одного отца, почему же это я ублюдок? – не уступал Шаньшу. – Ну, выведу тебя из себя, так что же? Убьешь нас с матерью и сам завладеешь всем наследством, что ли?

– Ах ты, скотина! – заорал Шаньцзи, в порыве гнева схватил брата и надавал ему таких тумаков, что у Шаньшу вся голова покрылась шишками. Наконец мальчик вырвался и опрометью бросился домой. Плача, он рассказал матери, что произошло.

– Я ведь говорила, чтобы не ходил, так нет, не послушался, – упрекала его госпожа Мэй. – И поделом тебе!

Но, говоря так, она привлекла его к себе, стала массировать ему голову и невольно тоже расплакалась. Стихи говорят так:

Госпожа Мэй немало размышляла над тем, как ей теперь быть, прикидывала и так, и этак и, наконец, боясь, что Шаньцзи затаит гнев, послала к нему служанку с извинениями. Служанке было приказано передать, что мальчишка-де школьник, еще ничего не понимает, посмел, мол, разгневать его и сам-де виноват. Но Шаньцзи никак не мог успокоиться. На следующий день ранним утром он пригласил к себе кое-кого из родственников, позвал госпожу Мэй с сыном и, когда все собрались, вытащил тетрадь с записью о разделе, которую оставил ему отец.

Собравшиеся прочитали запись в тетради, и тогда Шаньцзи сказал:

– Уважаемые родственники, не подумайте, что я, Шаньцзи, не хочу содержать их – мать и сына, и намерен их выгнать. Но дело в том, что Шаньшу вчера потребовал от меня свою долю наследства, много чего мне наговорил, и я боюсь, что, когда он подрастет, разговоров будет еще больше. Вот я и решил сегодня их выделить, чтобы они жили отдельно от нас в Восточной деревне; я даю им пятьдесят восемь му земли, как и написано здесь в тетради, так что действую я согласно последнему желанию отца и ни в чем не посмел самовольничать. Прошу вас, уважаемые сородичи, быть моими свидетелями.

Все эти люди, конечно, знали, что Шаньцзи человек, с которым лучше не связываться; к тому же они видели запись о разделе, сделанную собственной рукой Ни Шоуцяня, и, конечно, никто из них не отважился лезть не в свои дела и наживать себе врага. Одни ему поддакивали, другие твердили:

– Завещания, как говорится, ни за какие тысячи не купишь, поэтому разделиться согласно воле отца, и никаких разговоров.

И даже тем, кто жалел Шаньшу и его мать, оставалось лишь успокаивать и подбадривать их. «Мужчина не надеется на наследство, женщина в замужестве не живет приданым, – говорили они. – Многие начинали на пустом месте. А у вас теперь будет дом, будет земля, которую можно обрабатывать. Это все-таки что-то. Надо только работать и не пренебрегать заработанной похлебкой. А что пошлет судьба, будет видно».

Госпожа Мэй сама понимала, что жить в усадьбе мужа так, как она жила, – это не жизнь, и согласилась на раздел, который предложил Шаньцзи. Они простились с родственниками, поклонились домашнему алтарю, простились с Шаньцзи и его женой. Затем она велела людям вынести из ее домика кое-какие старые вещи, а также два сундука, с которыми пришла из родительского дома, наняла скотину и, захватив с собой все свое скромное имущество, вместе с сыном направилась в Восточную деревню. Когда они прибыли на место, их взору представился поросший сорной травой запущенный двор. Дом, который им отвели, давно не ремонтировался, на крыше остались редкие черепицы, сверху он протекал, и в нем было сыро, – словом, даже не представлялось, как можно жить в таком доме. Кое-как прибрала она две комнаты, поставила постели, а потом позвала крестьян и стала расспрашивать их о земле.

– Эти ваши пятьдесят восемь му – такая плохая земля, дальше некуда, – говорили ей крестьяне. – В самый урожайный год и то не соберешь с нее даже половины среднего урожая, а если год выдастся неурожайный, то самим еще придется где-то доставать зерно, чтобы прокормиться.

Услышав такое, госпожа Мэй застонала от горя. Но маленький ученик оказался сообразительным.

– Мы с братом родные дети у нашего отца. Так почему же запись отца о разделе так несправедливо составлена? – сказал он матери. – Не может быть, чтобы это было случайно. А вдруг это не собственноручная запись отца? Исстари ведь говорят: оставляя наследство, не смотрят, кто старший, кто младший. Почему же вы, матушка, не пожалуетесь в *ямэнь? Пусть начальник рассудит, кому следует сколько получить, тогда не будет ни у кого обиды.

Тут госпожа Мэй вспомнила о предсмертном наставлении мужа и поведала Шаньшу то, о чем помалкивала целых десять лет.

– Мой сын, не удивляйся записи о разделе и не думай, что она поддельна, – сказала госпожа Мэй, обращаясь к сыну. – Она действительно написана собственной рукой твоего отца. Он говорил мне, что отдал все имущество твоему брату потому, что ты был тогда еще ребенком и он боялся, что брат погубит тебя. Накануне своей кончины он дал мне только свиток со своим портретом и все время напоминал мне: «В нем содержится тайна. Когда здесь будет честный и умный начальник, отнесите портрет ему, пусть он тщательно разберется в нем, и ручаюсь, что вам обоим будет на что жить и бедствовать не придется».

– Почему же вы мне раньше об этом не говорили! – воскликнул Шаньшу. – Где этот портрет? Дайте мне взглянуть на него.

Госпожа Мэй открыла сундук и достала какой-то узел, в котором был сверток, обернутый в непромокаемую бумагу. Это был свиток шириною в *чи и длиною в три чи с портретом Ни Шоуцяня. Мать повесила портрет на спинку стула, и они оба упали перед портретом на колени.

– В деревенской глуши не достать ни курильных, ни других свечей; прошу извинить за небрежение, – бормотала она, отбивая поклоны вместе с Шаньшу.

Затем Шаньшу поднялся и стал внимательно рассматривать свиток. Его отец был изображен сидя. Седая голова, черная шапка… совсем как живой. В одной руке он держал младенца, а другой указывал в землю. Долго смотрел Шаньшу, но, к своему великому огорчению, понять ничего не мог. Пришлось свернуть портрет и снова положить его в сундук.

Прошло несколько дней, Шаньшу собрался в село, чтобы найти какого-нибудь учителя, который смог бы раскрыть ему тайну портрета. Случайно, проходя мимо храма Туань-вана, он увидел толпу сельских жителей. Люди несли свиней и баранов, чтобы совершить жертвоприношение божеству. Шаньшу остановился поглазеть. В это же время подошел какой-то старец с посохом в руке. Шаньшу слышал, как старик спросил у крестьян:

– Почему вы сегодня приносите жертву этому божеству?

– Мы были несправедливо привлечены к суду, – ответили ему. – Но, к счастью, умный начальник разобрался во всем и решил это дело. Мы когда-то поклялись, что принесем жертву этому божеству, если дело разрешится. И вот сегодня пришли исполнить свое слово.

– Что же это за несправедливое дело и как его решили? – спросил старец.

– Видите ли, – начал один из них, – в нашем уезде по распоряжению свыше каждые десять дворов должны были объединиться в одну десятидворку, и вот я начальник такой десятидворки; зовут меня Чэнда. В моей десятидворке был портной по фамилии Чжао – первая игла в деревне! Чжао часто приходилось работать то у одних, то у других ночи напролет, и случалось, что его по нескольку дней кряду не бывало дома. Но вот однажды он ушел и целый месяц не возвращался. Жена его, госпожа Лю, попросила, чтобы его разыскали. Мы стали всюду искать, но не обнаружили ни его, ни его следов. Через некоторое время в реке вдруг всплыл труп с разбитой головой. Кое-кто опознал по одежде портного Чжао. Местное начальство сообщило об этом в уезд. А надо сказать, что за день до того, как портной Чжао исчез, мы с ним вместе выпили, потом повздорили из-за каких-то пустяков и сцепились. Я тогда вышел из себя, гнался за ним до самого дома, поломал там у него кое-что из мебели, побил кое-что. Вот и все. Но когда выяснилось, что Чжао убит, жена его пошла в ямэнь жаловаться и заявила, что это я убил ее мужа. Предыдущий начальник нашего уезда, господин Ци, выслушал только одну сторону, поверил женщине и приговорил меня к смертной казни. И соседей за то, что они не донесли на меня, тоже привлекли к делу. Жаловаться мне было некому да и некуда, и просидел я в тюрьме три года. На мое счастье, к нам в уезд был назначен новый начальник, господин Тэн. И хотя он из тех чиновников, что прошли только областные экзамены, но человек он очень толковый; и так как он рассматривал дела со всех сторон, вникал во все подробности, то я пожаловался ему, что зря терплю обиду. Он тоже выражал недоумение и говорил: «Подраться и поспорить под пьяную руку – от этого далеко до убийства!» И вот начальник принял мою жалобу, вызвал людей и начал разбирать дело. Взглянул начальник одним глазом на жену портного и, представьте себе, ни о чем другом не спросил, а первым его вопросом было: «Вышла вторично замуж?» А та отвечает: «Бедная, трудно одной, и вот вышла за одного человека». «А за кого?» – спросил начальник. «За сверстника, тоже портного, зовут его Шэнь Бахань», – отвечала она. И тут господин Тэн, начальник наш, сразу же приказал привести Шэнь Баханя и спрашивает его: «Ты когда взял себе в жены эту женщину?» – «Я взял ее месяц спустя после того, как умер ее муж», – говорит тот. «Кто был сватом и какие подарки ты давал?» – спрашивает господин Тэн. А Шэнь Бахань ему в ответ: «Портной Чжао взял у меня в долг семь или восемь *ланов серебром. Когда я узнал, что он умер, я пошел к ним посмотреть как и что и заодно хотел получить свои деньги. Но жене его нечем было возвращать мне долг, и она сказала, что согласна выйти за меня замуж, чтобы расплатиться. Так мы обошлись без сватов». А господин Тэн возьми да и спроси у него: «Ты ведь человек, живущий ремеслом, откуда же у тебя взялись целых семь или восемь ланов?» Тот говорит, давал, мол, постепенно, вот и накопилось столько долгу. Тогда господин Тэн положил перед ним бумагу, кисть и велел ему подробно написать, сколько денег он каждый раз давал взаймы. Шэнь Бахань написал, что давал всего тринадцать раз то рисом, то деньгами, и всего набралось на семь ланов восемь цяней. И вот, подумайте, начальник как поглядел на его расчеты, так сразу закричал: «Портного Чжао убил ты, да еще подстроил так, что за тебя невинно страдают другие!» Шэнь Баханя тут же зажали в тиски, но он все не хотел сознаваться. Тогда господин Тэн и говорит: «Ладно, выложу тебе все твои делишки, чтобы ты убедился, что лгать бесполезно. Если ты отпускал взаймы под проценты, то разве тебе, кроме него, некому было давать деньги? Или у тебя случайно так получалось, что ты давал свои деньги одному портному Чжао? Нет, ты завел шашни с его женой, а портного уж больно прельщали твои деньги, и он смотрел на ваши делишки сквозь пальцы. Но ты захотел, чтобы тебе ничто не мешало быть с этой женщиной, потому ты и убил портного. Мало того, ты еще подговорил ее жаловаться и свалить все на Чэнду. А счет, который ты сейчас составил, и жалоба жены портного написаны одним почерком. Кто же, – говорит, – как не ты, убил портного?» Затем начальник взялся за жену портного. Велел зажать ей пальцы и стал требовать от нее признания. А та видела, что каждое слово начальника попадало в точку: ни дать ни взять сам Туйгу. У нее, конечно, душа ушла в пятки, врать и упорствовать она уже больше не смела и, только ей зажали пальцы, сразу же во всем созналась. Тогда уже и самому Шэнь Баханю пришлось сознаться. Тут-то все и выяснилось. Оказывается, Шэнь Бахань давно водился с женой портного, но никто об этом не знал. Потом отношения их становились все ближе, встречаться стали чаще и чаще. Портной Чжао начал побаиваться, как бы об этом не узнали, и решил положить этому конец. А Шэнь Бахань стал убеждать женщину, что надо бы убить портного, тогда, мол, они смогут стать мужем и женой. Но женщина не соглашалась. И вот как-то Шэнь Бахань подкараулил портного, когда он возвращался от людей, у которых работал, уговорил его пойти в харчевню и подпоил его. Из харчевни они шли по берегу реки. Шэнь Бахань столкнул его в реку, запустил в него камнем, разбил ему голову, и портной утонул. Выждав, пока история с исчезновением портного забудется, Шэнь Бахань перевез жену портного к себе. Потом, когда труп всплыл и его опознали, а по деревне пошли об этом разные толки, Шэнь Бахань подговорил жену подать жалобу в ямэнь. А надо сказать, о том, что ее первого мужа убил Шэнь Бахань, женщина узнала только после того, как вышла за него замуж, и поскольку они были уже мужем и женой, то она об этом помалкивала. Господин Тэн вывел их на чистую воду, осудил, а меня отпустил домой. И вот теперь родственники и соседи собрали кто сколько мог, чтобы отблагодарить за меня божество. Ну, скажи-ка, отец, бывало ли, чтобы возвели на человека такую чудовищную напраслину?!

– Такой умный и хороший начальник – это редкость, – говорил старик, – это просто счастье выпало на нашу долю.

Шаньшу слушал и запоминал. Возвратясь домой, он рассказал матери всю эту историю.

– Если такому хорошему начальнику не отнести портрет, то я уж не знаю, кого еще ждать! – сказал он под конец.

Мать и сын, посоветовавшись, решили идти жаловаться.

В день принятия жалоб госпожа Мэй встала чуть свет и, захватив с собой портрет, вместе с сыном направилась в ямэнь.

Начальник уезда, увидев, что никакой письменной жалобы ему не подали, а принесли какой-то небольшой свиток, очень удивился и спросил, в чем дело. Тогда госпожа Мэй подробно рассказала о том, как держал себя все эти годы Шаньцзи, и передала начальнику предсмертные слова Ни Шоуцяня. Начальник уезда оставил у себя свиток и велел им пока возвращаться к себе, сказав, что подумает, как решить это дело. Верно сказано:

Но не будем говорить о том, как госпожа Мэй с сыном вернулись домой, а скажем о начальнике уезда, господине Тэне, который, приняв все жалобы и закончив прием в ямэне, пошел к себе и сразу взялся за свиток. Он развернул его и увидел портрет бывшего правителя области господина Ни. В одной руке Ни держал младенца, а другой – пальцем указывал в землю. Долго смотрел на этот портрет господин Тэн и думал: «Нечего и говорить, младенец – это, конечно, Шаньшу. Но только почему Ни пальцем указывает в землю? Хочет ли он этим сказать, что он в подземном мире и просит начальника уезда помочь решить его дело? С другой стороны, – размышлял Тэн, – раз он сам распорядился о разделе имущества и сделал об этом запись, то никакое казенное учреждение тут ничем помочь не может… Но он говорил, что в свитке содержится разгадка тайны, значит, тут кроется что-то другое, и если я не разберусь в этом, то к чему все мои знания и ум!»

С этих пор каждый день, после того как Тэн освобождался от дел в ямэне, он шел к себе, смотрел на портрет и без конца раздумывал над ним. Так повторялось несколько дней кряду, но понять он ничего не мог. И все же этому делу суждено было быть разгаданным, и случай, как это всегда бывает, пришел сам собой.

Однажды после полудня, когда господин Тэн снова принялся рассматривать портрет, служанка подала ему чай. Начальник, не отрываясь от портрета, потянулся за чашкой и пролил чай на свиток. Тогда он вышел на крыльцо и, держа свиток обеими руками, стал сушить его на солнце. И тут он вдруг заметил, что на портрете выступают какие-то иероглифы. Начальник удивился. Он тут же отодрал портрет от полотна и увидел, что между портретом и полотном лежал кусок исписанной бумаги. В почерке он признал руку бывшего начальника господина Ни. На листке было написано:

Оказывается, этот портрет Ни Шоуцянь сделал, когда ему был восемьдесят один год и когда мальчику исполнился ровно год. Сделал он это заранее, вместе с завещанием. Верно древние говорят: никто не знает сына так, как отец.

Начальник уезда был человеком, который умел ловко пользоваться обстоятельствами, и при мысли о таком количестве золота и серебра у него невольно заблестели глаза. Долго он сидел задумавшись, наморщив лоб, и вот в голове у него созрел план.

– Послать людей и привести ко мне Шаньцзи, – распорядился он. – Мне нужно с ним поговорить.

Но скажем теперь о Шаньцзи. Счастливый и довольный тем, что он стал полным хозяином всего наследства, Шаньцзи просто утопал в блаженстве. И вот однажды за ним вдруг явились служители ямэня. Они сказали, что пришли с приказом от начальника уезда, и велели немедля идти с ними в ямэнь. Шаньцзи ничего не оставалось, как последовать за ними.

Начальник уезда сидел в зале и занимался делами, когда служители доложили:

– Шаньцзи здесь!

Начальник велел ввести его и спросил:

– Ты старший сын бывшего правителя области Ни Шоуцяня?

– Да, – ответил Шаньцзи.

– Твоя мачеха, госпожа Мэй, подала на тебя жалобу. Она говорит, что ты выгнал ее, выгнал своего брата и захватил все земли и дома. Это правда?

– Видите ли, мой брат Шаньшу всегда жил вместе со мной, он вырос подле меня, и я его воспитывал, – отвечал Шаньцзи. – Но недавно они с матерью сами захотели отделиться, а я вовсе их не выгонял. Что же касается имущества, то отец перед кончиной сам все распределил, и я ни в чем не нарушил его воли.

– А где же собственноручная завещательная запись твоего отца?

– Дома, – отвечал Шаньцзи. – Позвольте я ее принесу и покажу вам.

– В своей жалобе твоя мачеха и брат говорят, что наследство исчисляется десятками тысяч *связок монет, а это не шутки. Подлинно ли завещание, о котором ты говоришь, тоже трудно установить. Из уважения к потомку почтенного образованного человека я не буду сейчас излишне строг к тебе. Завтра я велю госпоже Мэй с сыном быть у тебя, и сам приеду к тебе проверить все наследство. И если раздел действительно был неравным, то придется, невзирая ни на что, поступить по справедливости.

И начальник тут же велел людям выпроводить Шаньцзи и сообщить госпоже Мэй и ее сыну, чтобы те явились завтра на разбирательство. Служащие, получив на угощение от Шаньцзи, отпустили его домой одного, а сами отправились в Восточную деревню.

Резкий тон начальника уезда не на шутку перепугал Шаньцзи. «Если уж говорить по правде, наследство-то действительно не было поделено, и единственным и не весьма веским оправданием для меня может служить только запись, оставленная отцом, – размышлял про себя Шаньцзи. – Гиря слишком тяжела. Придется просить родичей, чтобы они выступили как свидетели».

В этот вечер Шаньцзи был занят тем, что раздавал подарки и деньги всей своей родне, прося их на следующее утро быть у него и поддержать его, если вопрос коснется наследства.

Надо сказать, что с тех пор, как умер старик Ни, все эти родственники еще ни разу не получали от Шаньцзи никакого подарка, даже пустячного, не выпили у него на праздниках и рюмки вина, а тут он вдруг целыми слитками стал преподносить им серебро. Шаньцзи напоминал им человека, который в храме свечи никогда не поставит, но, случись что, ноги станет Будде обнимать. Теперь все втихомолку посмеивались над ним и думали: «Почему бы не взять деньги и не полакомиться? А завтра послушать сначала, что будет говорить начальник уезда, и тогда уже решать, как быть». По этому поводу кто-то из современников написал стихи:

Когда к госпоже Мэй пришли служащие ямэня и передали распоряжение начальника уезда, она поняла, что господин Тэн заступился за нее. Прошла ночь, и ранним утром она с сыном направилась сначала в город к начальнику уезда.

– Чувство жалости к одинокой вдове и бедному сироте, конечно, обязывает меня что-нибудь придумать для вас, – сказал им начальник уезда. – Но я слышал, что у Шаньцзи на руках есть собственноручная запись господина Ни. Вот как с этим быть, не знаю.

– Запись о разделе есть, это верно, – сказала госпожа Мэй. – Но она была сделана только для того, чтобы уберечь младшего сына от опасности. Словом, вы посмотрите цифры в книге записей имущества, и вам будет ясно.

– Как говорится, в семейных делах даже честному и умному начальнику не разобраться. Но я постараюсь сделать так, чтобы и вам, и вашему сыну хватило на жизнь; однако на многое надеяться я бы вам не советовал.

Госпожа Мэй стала благодарить его.

– Если мы будем избавлены от голода и холода, то и этого вполне достаточно, – говорила она. – Мы вовсе не думаем стать такими богачами, как Шаньцзи.

Начальник уезда велел госпоже Мэй с сыном отправиться к Шаньцзи и там его ждать.

Между тем Шаньцзи уже давно прибрал гостиный зал, поставил посредине зала кресло, покрытое тигровой шкурой, зажег ароматные свечи и послал сказать родственникам, чтобы те явились пораньше. Когда госпожа Мэй с сыном пришли к нему, все родственники уже были в сборе. Женщина поклонилась всем и, само собой разумеется, просила родичей в нужный момент замолвить за нее слово. Шаньцзи остался этим очень недоволен, внутри у него все клокотало, но дать волю своему гневу тут же, при всех было неудобно. Каждая из противных сторон молчала, прикидывая про себя, что нужно будет говорить перед начальником уезда.

Ждать пришлось недолго. Вскоре издали донеслись окрики людей, предупреждавших, чтобы прохожие посторонились и освободили дорогу. Все поняли, что едет начальник уезда.

Шаньцзи, оправив на себе шапку и платье, пошел к выходу встречать начальника. Кто постарше, знали приличия и приготовились как подобает встретить начальника, а те, что помоложе – неопытные и нерешительные, стояли в сторонке и только поглядывали, ожидая, что будет. И вот, наконец, все увидели, как в два ряда по обе стороны дороги выстроилась свита начальника, а затем появился паланкин, в котором под синим зонтом восседал сам мудрый и талантливый начальник уезда, господин Тэн. Когда паланкин поднесли к дому, свита опустилась на колени и раздался резкий окрик, оповещавший о прибытии начальника уезда. Госпожа Мэй с сыном и все остальные, встречавшие начальника, пали ниц.

Один из свиты начальника крикнул тогда: «Опустить!», и носильщики опустили на землю паланкин. Начальник уезда спокойно, не спеша сошел и направился к воротам. Он уже входил в ворота, как вдруг остановился, стал поспешно кланяться и что-то говорить, словно отвечал встречавшему его хозяину. Все с удивлением наблюдали за начальником, а он, не обращая внимания на присутствующих и продолжая вежливо кланяться кому-то невидимому, прошел в гостиный зал, где опять и опять кланялся и говорил много вежливых слов. Поклонившись в сторону кресла, обтянутого тигровой шкурой, словно благодаря кого-то, кто приглашал его сесть, начальник быстро повернулся, взял другое кресло и поставил его на место, подобающее хозяину. Затем трижды снова поклонился кому-то в пространство и только тогда сел. Можно было подумать, что начальнику явилось привидение, так странно он себя вел. Никто не решался к нему подойти, все как вкопанные стояли в стороне и только смотрели на него, вытаращив глаза. Но вот, продолжая восседать на почетном месте, он еще раз поклонился неизвестно кому и заговорил:

– Ваша уважаемая супруга подала мне жалобу по поводу имущества. Так скажите, как же, в конце концов, обстоит дело?

И лицо его приняло такое выражение, будто он внимательно кого-то слушает. Так прошло некоторое время. Наконец, укоризненно покачав головой, он промолвил:

– Да, старший сын ваш нехорошо себя ведет! – Лицо начальника снова приняло сосредоточенный вид.

Затем он спросил:

– А на что же будет жить ваш младший сын?

– Простите. Что там в маленьком домике? – переспросил он немного погодя, а затем забормотал: «Слушаюсь… слушаюсь…» – и замолчал.

Через некоторое время начальник опять заговорил:

– Хорошо, это я тоже передам вашему младшему сыну. Сделаю все так, как вы приказываете…

А потом он стал вдруг низко кланяться и залепетал:

– Ну что вы, ну как я смею! Такой щедрый дар!

Начальник вежливо от чего-то отказывался, но в конце концов сказал:

– Раз вы так настаиваете и от всей души, то я вынужден повиноваться. А вашему сыну я выдам документ.

Тут начальник встал и со словами: «Да, я теперь же пойду» – стал кланяться.

Все присутствующие стояли, буквально застыв от изумления. А начальник уезда, оглядевшись по сторонам, спросил:

– Куда же девался сам старый господин Ни?

– Никакого старого господина здесь не было, – ответил ему служитель.

– Что за чудеса! – воскликнул начальник уезда и тут же подозвал Шаньцзи.

– Ведь ваш батюшка встретил меня у ворот, сидел здесь, разговаривал со мной. Вы, наверно, видели все?

– Нет, я не видел, – ответил Шаньцзи.

– Да как же! Высокого роста, худощавое лицо, выдающиеся скулы, узкие глаза, длинные брови, большие уши, этакая седая, трезубцем борода, шапка из черного шелка, черные туфли, красный халат с золотым поясом… Ведь это старый господин Ни, не так ли?

У присутствующих от страха выступил пот, все они бросились на колени.

– Да, да, именно так он выглядел при жизни, – бормотали они.

– Как же это он вдруг исчез! – недоумевал начальник уезда. – Он мне говорил, что здесь у него два больших дома, а в стороне есть еще маленький домик. Есть такой?

Скрывать тут что-нибудь Шаньцзи побоялся и волей-неволей признался:

– Да, есть.

– Ну что ж, тогда пройдемте туда, в этот маленький домик. Есть дело.

После того как начальник уезда целых полдня разговаривал сам с собой, а потом описал наружность старого хозяина так, словно видел его перед глазами, присутствующие поверили, что старик Ни на самом деле побывал здесь. Они только давались диву и трепетали от волнения. Никто из них не ведал того, что все это была хитрая уловка начальника уезда: он видел портрет старика, описал его по этому портрету, а весь его разговор со стариком был сплошной выдумкой. Приведу по этому поводу стихи:

Шаньцзи пошел впереди, за ним следовали начальник уезда и все остальные. Старый домик, к которому они подошли, Ни Шоуцянь выстроил еще до того, как держал столичные экзамены. Потом, когда был выстроен большой дом, этот пустовал и служил амбаром, в котором время от времени хранили зерно. Здесь жила только одна дворовая семья, которой было поручено охранять амбар.

Начальник уезда обошел домик со всех сторон и наконец сел в главной комнате.

– Дух твоего отца действительно вещий дух! – сказал он, обращаясь к Шаньцзи. – Он обо всем мне подробно рассказал и просил меня разрешить все дела. Как ты думаешь, – продолжал он, – что, если этот старый домик отдать твоему брату Шаньшу?

Шаньцзи пал ниц.

– Все будет зависеть от вашего светлого решения, – произнес он.

Начальник уезда велел ему принести тетрадь с записью имущества.

– Богатый дом! Богатый дом! – приговаривал он, листая тетрадь.

Когда же он дошел до записи о разделе, сделанной собственноручно стариком Ни, то громко рассмеялся:

– Твой отец ведь сам все это написал, а мне сейчас наговорил про тебя столько нехорошего. У него тоже, как видно, сегодня одно, а завтра другое. – И он велел Шаньцзи подойти поближе. – Раз есть запись о разделе, в которой все сказано, то все ваши земли и все прочее должны принадлежать тебе; твой брат Шаньшу не имеет оснований претендовать на это.

Госпожа Мэй была в отчаянии. Она только собралась было подойти к начальнику уезда и просить его, но тот продолжал:

– Пусть к Шаньшу отойдет только этот старый дом со всем его содержимым, и ты, Шаньцзи, из-за этого не спорь!

– Вы рассудили очень мудро, господин начальник, – поспешил заверить его Шаньцзи, который про себя подумал: «В этом доме, кроме старой рухляди и дырявой крыши, ничего нет. Даже зерно, которое здесь хранилось, и то я недавно почти все продал, осталось совсем немного. Ладно уж, хватит с меня».

– Так вот, Шаньцзи и Шаньшу, мы порешили единым словом, и, чтобы никто из вас потом не жаловался, здесь присутствуют ваши родственники, и пусть они будут свидетелями. Но вот что я должен сказать, – добавил начальник уезда. – Только что старый господин Ни сказал мне, что в этом домике под левой стеной закопано пять тысяч ланов серебром в пяти чанах и что эти деньги должны принадлежать его младшему сыну.

Шаньцзи не поверил.

– Если это действительно так, – сказал он начальнику уезда, – то пусть здесь закопаны хоть десятки тысяч, все это будет принадлежать брату, и я не посмею оспаривать у него право на эти деньги.

– Если даже и вздумаешь требовать, я этого не допущу! – сказал начальник уезда и тут же велел людям достать мотыги и лопаты.

В присутствии госпожи Мэй и ее сына люди стали копать землю и под фундаментом восточной стены действительно нашли пять чанов. Когда чаны вытащили, все увидели, что они доверху набиты серебром. Серебро из одного чана вынули, положили на весы, и оказалось, что там шестьдесят два с половиной *цзиня, то есть ровно тысяча ланов. Все были поражены. Даже Шаньцзи не мог усомниться в том, что действительно приходил дух его отца: «Если бы не явился дух отца и не рассказал начальнику уезда об этом кладе, – рассуждал Шаньцзи, – то мы сами ничего бы не знали о нем, а тем более начальник уезда. Откуда бы ему это стало известно?»

Начальник уезда велел выстроить перед собой в ряд все пять чанов серебра и сказал затем госпоже Мэй:

– Под правой стеной еще есть пять чанов, в них тоже пять тысяч ланов серебром. И есть еще один чан с золотом. Старый господин Ни распорядился этот чан передать мне в знак благодарности. Я не смел принимать, но он упорно настаивал, и мне пришлось согласиться.

Госпожа Мэй вместе с Шаньшу земно кланялись начальнику и говорили:

– Пять тысяч ланов серебром под левой стеной! Мы этого никак не ждали; если еще и под правой есть деньги, то посмеем ли мы не согласиться с волей покойного!

– Я-то, конечно, не знаю, – сказал начальник уезда, – но ваш покойный господин говорит так. Думаю, что его словам можно верить.

И он велел людям копать возле правой стены. Там действительно оказалось еще шесть чанов. В пяти из них было серебро, а в одном – чистое золото.

При виде такого количества серебра и золота у Шаньцзи разгорелись глаза. Но слово уже было сказано, и теперь он не смел даже рта раскрыть.

Начальник уезда тут же написал грамоту, отдал ее Шаньшу как документ и приписал госпоже Мэй и Шаньшу дворовую семью, которая жила в этом доме. Госпожа Мэй и Шаньшу, безмерно счастливые, земно кланялись и благодарили.

Шаньцзи был крайне недоволен, но что поделаешь, пришлось и ему земно кланяться.

– Благодарю за ваше милостивое распоряжение, – кое-как выдавил он из себя.

Начальник уезда взял бумагу, написал свою фамилию, опечатал ею чан с золотом, велел погрузить чан в паланкин и увезти с собой в ямэнь. Собравшиеся думали, что старик Ни на самом деле пообещал начальнику вознаграждение, и считали, что начальник выполняет его волю. Во всяком случае, сказать «нет» никто не посмел.

Вот уж действительно, схватится устрица с цаплей – рыбаку только польза. Если бы Шаньцзи был добрым и порядочным человеком, если бы жили они с братом в мире и дружбе и разделили добровольно все имущество пополам, тогда и это золото никуда бы от них не ушло: каждому досталось бы по пятьсот ланов, и, уж конечно, эти деньги не попали бы в руки какому-то Тэну! А так только зря другого озолотил, сам навлек на себя неприятности, прослыл непочтительным сыном и плохим братом; собирался навредить другим, а вышло, что все его злые замыслы обернулись против него самого.

Но оставим праздные разговоры и скажем о госпоже Мэй и о ее сыне. На следующий день они явились в ямэнь благодарить начальника уезда. Тот успел уничтожить завещание, которое было спрятано в свитке, снова наклеил портрет на полотно и вернул его госпоже Мэй. Только теперь госпожа Мэй с сыном поняли, что, указывая в землю, Ни Шоуцянь хотел этим сказать, что в земле хранилось золото. Став хозяевами десяти чанов серебра, они купили хорошую землю, сад и превратились в богачей. Шаньшу женился, и у него родились три сына, которые впоследствии выучились и стали известными людьми. Из всего рода Ни процветала только эта ветвь. Что же касается Шаньцзи, то оба его сына были бездельниками и лоботрясами, растратили все состояние и после смерти отца продали оба больших дома своему дяде Шаньшу. Все в этой местности, кто знал историю семьи Ни, считали, что Шаньцзи наказало небо. В стихах говорится: