Три


Этим вечером, сидя на заднем крыльце вместе с Гасом и Бертой, я увидела первую звезду, мерцавшую над верхушками деревьев. Я закрыла глаза и стала изо всех сил просить об исполнении желания.

– Загадываешь желание? – спросил Гас.

Я почувствовала, что краснею:

– Нет.

Берта подтолкнула мужа локтем:

– Расскажи ей о том, как ты загадал желание, чтобы твой дядя Дин пропал, а потом он и правда пропал.

Гас замахал на нее руками:

– О господи, Берти. Она не хочет слушать эту скучную старую историю.

Он покачнулся на кресле, заставив пол на крыльце затрещать и заскрипеть.

Если Берта не замолкала ни на секунду и едва могла усидеть на одном месте, то Гас был тихим и ненавязчивым, отличался спокойствием и неторопливостью. Он весь день и половину ночи не снимал свою бейсболку, из-под которой во все стороны торчали тонкие каштановые волосы. Темно-коричневый козырек бейсболки был весь покрыт пылью и жирными следами от пальцев.

– Это Пегас, – произнес он, указывая на скопление звезд, виднеющееся над горной вершиной вдалеке.

– Гас должен был быть ученым, – заметила Берта. – Он может рассказать тебе все, что ты хочешь узнать о звездах, воздухе, растениях, воде, погоде и обо всем в таком роде.

Со стороны Гаса послышалось тихое «Пф-ф-ф-ф».

– Он думает, я вышла за него из-за его внешности. – Берта подмигнула мне. – Но я вышла за его мозги.

Гас засмеялся.

А потом случилось нечто невероятное. Они потянулись друг к другу в один и тот же момент и взялись за руки. Как будто кто-то сказал: «Так, на счет три беремся за руки». Я никогда в жизни не видела, чтобы Склока с мамой держались за руки. Чего уж там, большую часть времени они даже не смотрели друг на друга.

Я наблюдала, как Гас и Берта сидят на крыльце, глядя в ночное небо, а уголки их ртов приподняты в довольных улыбках. Каждый раз Берта так завороженно смотрела на Гаса, будто он кинозвезда, а не какой-то взъерошенный мужик, работающий на фабрике матрасов в Коопервилле.

Мы оставались на крыльце, пока не заморосило, и мелкий, но холодный дождь не погнал котов, сидящих у нас в ногах, в дом.

Этой ночью, когда я ложилась спать, моя голова шла кругом. У думала о Склоке, прозябающем в окружной тюрьме, и маме, пялящейся в потолок в темной спальне. Я думала о Джеки, сплетничающей с подружками и красящей ногти на ногах вместе с Кэрол Ли. Я думала о Говарде Одоме с его походкой вверх-вниз и о его добросердечной семье. И я думала о Гасе с Бертой, держащихся за руки под сиянием Пегаса. А потом я подумала о жалкой самой себе, лежащей здесь и гадающей, когда же исполнится мое желание.


На следующий день я надела старые белые сапоги мажоретки[6] Джеки в школу. Я поняла, что совершила ошибку, сразу же, как вошла в автобус. Пока я шла по проходу, некоторые из девочек показывали на мою обувь, хихикая и перешептываясь. Я почувствовала, что мои щеки горят, и пристально посмотрела на них. Говард жестом пригласил меня сесть рядом с ним, но я плюхнулась на сиденье позади него.

Я провела все утро, рисуя синим фломастером на руке и притворяясь, что читаю. На перемене Говард раз за разом пытался упросить меня позволить ему показать школу:

– Я же твой Друг по Рюкзаку, помнишь?

Я покачала головой.

– Забудь об этом, – сказала я. – Мне это правда неинтересно. Более того, я не задержусь здесь надолго.

– Почему?

Я закатила глаза:

– Я говорила тебе. Я вернусь назад, в Райли.

– Но что, если твоя мама не сможет встать на ноги? – спросил он.

Так, какого черта он задает такие вопросы?

Я зашагала прочь от него, уселась под окнами кафетерия и стала смотреть, как ребята играют в футбол на площадке. Раз или два я глянула в сторону Говарда, который ковырялся ногой в грязи и выглядел насупленным.

Когда прозвенел звонок, все ученики побежали на построение. Кучка неуправляемых ребят протиснулась вперед, оттолкнув Говарда, а тот даже ничего им не сказал. Когда я направилась к остальным, девочка из моего класса по имени Одри Митчелл протанцевала прямо ко мне и противно произнесла:

– Милые ботинки.

Она ухмыльнулась, а подруги захихикали за ее спиной.

Я почувствовала, как дух Склоки начинает заполнять меня изнутри – от кончиков пальцев до макушки. Горячий, как огонь. А потом я сказала:

– Спасибо. Удобные для того, чтобы пинать, – И пнула девицу по ее тощей голени. Сильно.

Следующие несколько минут слились в хаос из плача, криков и жалоб, а потом я обнаружила себя сидящей перед мистером Мэйсоном, директором. Пока он читал лекцию на тему моего недопустимого поведения, я изучала чернильные звездочки и сердечки, которые нарисовала на своей руке этим утром.

Мистер Мэйсон спрашивал, знаю ли я о том, что поступила неправильно, и понравилось бы мне, если бы со мной поступили так же, и еще о куче вещей, до которых мне не было совсем никакого дела.

Я говорила «Да, сэр» и «Нет, сэр», но не отрывала взгляда от изрисованных рук и стучала каблуками ботинок мажоретки по ножкам стула.

Я пожала плечами, когда директор заявил, что собирается позвонить Берте и доложить о том, что я сделала. Потом я вернулась в класс и сказала Одри Митчелл, что очень сожалею, хотя на самом деле жаль не было. Так и закончился мой второй день в школе Колби.

В этот день в автобусе Говард снова проигнорировал лучи ненависти и направился прямиком ко мне. Он уселся на сиденье рядом со мной.

– Ты должна придерживать для меня место, потому что, как мне кажется, Друг по Рюкзаку обязан сидеть близко, – сказал он.

– Это против моих правил…

– Я уверен, ты можешь придержать место для Друга по Рюкзаку.

Я закатила глаза и отвернулась к окну.

– Почему ты пнула Одри Митчелл? – спросил Говард.

Я рассказала ему, как она произнесла «милые ботинки» с этой своей ухмылкой на лице.

Он покачал головой:

– Черт, Чарли, почему ты так разозлилась? Это же просто мелочь.

Я окинула его тяжелым взглядом. Может, это была мелочь для него, но не для меня. Я чуть не выдала про свой свирепый характер, унаследованный от Склоки, но не стала. Вместо этого я рассказала, как была отослана домой из детского сада в первый же день, потому что тыкала в мальчика карандашом.

– Концом с ластиком или острым? – спросил Говард.

– Острым.

– Черт, Чарли!

Я пожала плечами.

– Да, я знаю. Но я была зла.

– На что?

– Он воткнул палец прямо в мой бутерброд, – сказала я.

Говард снова покачал головой, и его рыжие пряди упали поверх очков.

– Вот что ты начнешь делать с сегодняшнего дня: каждый раз, когда почувствуешь, что начинаешь злиться, говори «Ананас».

– Ананас?

– Да.

– Зачем?

– Это будет как бы кодовым словом, подсказывающим, что надо остыть. Мама научила моего младшего брата Коттона говорить «брюква» каждый раз, когда у него возникает сильное желание порисовать на стенах.

– И это работает?

– Иногда.

Это звучало тупее всего, что я когда-либо слышала, но я не стала этого говорить. Мы сидели в тишине, пока автобус двигался своим путем по узкой горной дороге. Раз в несколько минут вид изо окна менялся – вместо густых лесов с соснами, кустарниками и покрытыми мхом камнями появлялось огромное горное плато, простирающееся до бесконечности. Туманная дымка висела над ним, выделяясь на фоне глубокой синевы гор.

«Вот почему эти горы называют Голубой хребет[7], – сказал Гас в день моего прибытия в Колби, – потому что они голубые». Потом он объяснил: этот цвет возникает из-за чего-то, что сосны выделяют в воздух. Я понятия не имела, о чем он вообще говорит, но кивала так, будто понимала.

Когда автобус подъехал к дому Говарда, он схватил рюкзак и сказал:

– Запомни. Ананас.

Я наблюдала, как они с братом поднялись по шатающимся ступенькам парадного крыльца, а затем исчезли внутри дома, отпустив застекленную дверь, громко хлопнувшую за их спинами. Рядом с крыльцом стоял диван мышиного цвета, накрытый покрывалом. Завядшие желтеющие растения и высохшие цветы, высаженные в старые кофейные банки, выстроились по периметру крыльца. Может, сердца семьи Одомов были настолько добрыми, что они не замечали, насколько печально выглядело место, в котором они живут?

Автобус пыхтел и скрипел, поднимаясь в гору. Я раздумывала о том, что я скажу Берте по поводу инцидента с пинком, когда непонятное движение за окном привлекло мое внимание.

Две собаки сцепились на грязной обочине, рядом со стоянкой трейлеров. Одна была черная и крупная. Другая – чернокоричневая и тощая как смерть. Маленькая девочка кричала и билась в истерике, а пожилой мужчина включил садовый шланг и направил мощную струю воды в тощую собаку.

– Убирайтесь отсюда! – орал он.

Женщина выбежала из одного из трейлеров и попыталась удержать черную собаку; в этот момент тощая собака гавкнула, зарычала и внезапно сорвалась с места. Она бежала по обочине рядом с автобусом минуту или две, ее длинные уши развевались на ветру. Я прислонила лицо к окну и смотрела, как она сделала петлю на краю дороги, повернулась и исчезла в лесу.

Когда через несколько минут я вышла у дома Гаса и Берты, то взглянула на ботинки мажоретки. Джеки выглядела в них мило, но на мне они смотрелись глупо. Те девочки были правы, смеясь надо мной.

Это знакомое чувство злости накрыло меня, как одеяло. Но на этот раз я была зла сама на себя за то, что оказалась никому не нужной неудачницей. Я размахнулась и ударила ногой по камню, отправив его прямо в куст рододендронов, росший сбоку от дороги.

Потом я прошептала: «Ананас», перед тем как зайти к Гасу и Берте.