Крепость Дэгурвэти дзалэй
Майор Полудолин вошел в штаб батальона и увидел комбата. Тот сидел за столом, подперев голову руками, пристально смотрел на лежавшие перед ним бумаги и что-то шептал.
– Александр Макарович, – сказал Полудолин, несколько растерявшись, – ты что?
Бурлак поднял глаза, посмотрел на замполита отсутствующим взглядом.
– Что с тобой? – встревожился Полудолин. – Все в порядке?
– А-а, – протянул Бурлак, возвращаясь в реальность. – Это ты, комиссар? Садись.
– Что с тобой? Я, знаешь, даже опешил немного.
– Привыкай, – сказал Бурлак и усмехнулся: – Комбат тебе достался с чудинкой.
Он положил ладонь на топографическую карту и аэроснимки, аккуратно разложенные на столе.
– Долблю, как перед экзаменом.
– Как долбишь? – не поняв, спросил Полудолин.
– Изучаю карту. Точнее, зубрю. Обычным школярским методом: бу-бу-бу. Район для меня новый. Любой душман, родившийся в тех местах, знает каждую тропку, каждую осыпь, каждый провал. Чтобы не быть в дураках, стараюсь заиметь свои представления.
– Ну и как, преуспел?
– По мере сил. Кстати, можешь проверить.
Полудолин подвинул карту, нашел район, обведенный тонким синим овалом.
– Ущелье Торатанги, – сказал он. – Доложишь?
– Запросто.
– Тогда поехали.
– От «зеленки» дорога идет по ложу реки. Ширина устья ущелья около двух километров. Перепад высот на первых трех километрах от ста до трехсот метров. Это география участка. Теперь тактика. На начальном отрезке ожидать контакта с бандгруппой не приходится. Широкая долина дает нам возможность для маневра техникой, и душманы вряд ли рискнут навязать бой. При обнаружении минирования дороги можно двигаться поймой. В крайнем случае – по руслу. Здесь неглубоко, дно каменистое.
– Ну, комбат, – сказал Полудолин, – ты, я вижу, всерьез. Дальше не нужно.
– Как раз дальше и нужно, – не согласился с ним Бурлак. – Дальше все куда серьезнее. В трех километрах от горловины ущелья справа по ходу начинается глубокая складка. Она уходит к гребням отрога. Здесь можно подключить пешую разведку.
– А если в складке засада?
– Не будет, – уверенно сказал Бурлак. – Лощина слепая, с осыпями, с крутыми краями. «Духи» понимают – по ней мы не пойдем. Во всяком случае, главными силами. А если оставить там засаду, то достаточно вертолетной пары, чтобы всех в порошок стереть.
– Слушай, Александр Макарович, – Полудолин прихлопнул по карте ладонью, – ты весь район так знаешь?
– Странный вопрос, комиссар. Я ведь себя профессионалом считаю. Мне «духам» по мелочам подставляться неприлично. – Комбат собрал бумаги, отложил на край стола: – Ладно, хватит. Пора ужинать.
Он встал, прошел к тумбочке, на которой стояли чайник и миски с макаронами. Их принес недавно дежурный и прикрыл газетой.
– Давай, Валентин Фирсыч, питаться.
– Успеется, – сказал Полудолин. – Сейчас в ротах был. Кстати, хотел Уханову врезать, но отложил. Решил прежде с тобой посоветоваться.
– Мудро решил, комиссар. Что у вас там вышло?
– Зашел разговор о рейде. Слово за слово, и я посоветовал кое-что. А он огрызнулся: «Нет, так не получится».
– И ты обиделся? – спросил Бурлак, не скрывая иронии.
– Что значит «обиделся»? Порядок подчиненности пока никто не отменял.
– Садись, – сказал Бурлак и подвинул замполиту алюминиевую миску. – Давай ужинать. Заодно поговорим. Наливай чай, пусть остывает.
Бурлак хорошо понимал, что Полудолин ждет ответа, но решил не спешить. Сейчас, когда задетое начальственное самолюбие саднит, как свежий порез, замполит примет только то, что будет отвечать его представлениям о справедливости. Поэтому лучше подождать, когда эмоции поостынут.
Полудолин послушно, без видимой охоты, налил в кружку чаю, бросил туда два кусочка сахара, стал лениво помешивать ложечкой. Потом подвинул к себе миску. Начал жевать без особого аппетита.
– Что молчишь, комбат? Я ведь серьезно спросил.
– Значит, так ставишь вопрос? Тогда обращу внимание на твои собственные слова. Ты сказал: я ему посоветовал. А с каких пор советы принимаются в порядке подчиненности? Твои приказы должны выполняться. Это однозначно. Но советы? Не знаю. Например, ты мне приказать не можешь. Верно? Тем не менее твой разумный совет я всегда приму. Так то был совет или приказ?
– Совет.
– Тогда снимай вопрос. И еще вот что. Прошу запомнить, комиссар: наше благополучие держится на хороших командирах рот. Хорошие – это в первую очередь самостоятельные. Там, в Союзе, где воевать не приходится, кое-кто предпочитает удобных подчиненных. Таких, чтобы и на советы отвечали с готовностью: «Есть!» Почему-то телячье повиновение некоторым больно уж нравится. Здесь с такими пропадешь. Какой фронт у нас будет в рейде? Ты интересовался?
Полудолин пожал плечами.
– Вот видишь. А он протянется километров на двадцать. Для батальона. Удаленность роты от роты в среднем восемь-десять километров. И трудные условия радиосвязи. Ты слыхал, как Санин назвал Кадыра? Волк. Против такого телков посылать нельзя. Они и сами пропадут, и других погубят. Теперь подумай, можно ли сделать так, чтобы в разговоре с тобой или со мной Уханов не проявлял собственного мнения, а при встрече с Кадыром оно у него вдруг бы возникло? Откуда? От сырости? Да, если не секрет, какой совет ты ему давал?
– Совет пустяковый. Обращались ко мне братья Юркины…
– Знаю, – сказал Бурлак и стал сосредоточенно вытирать кусочком хлеба тарелку. – Они ко всем обращаются. Можешь не продолжать. По Юркиным я решение принимал.
– Выходит, если вы с ротным совершили несправедливость, то нельзя об этом и разговор начинать? – Голос Полудолина звучал язвительно. Он с силой отодвинул миску, так что зазвенела вилка, брошенная в нее.
– Слушай, Фирсыч, ты прокурорские нотки-то поубавь. – Бурлак не пытался скрыть неудовольствие. – Если что-то не ясно, поясню. А судить, что в моих действиях справедливо, что нет, тебе не по чину.
– Ладно, хочешь, чтобы я свои недоумения не высказывал, буду молчать. – В голосе Полудолина теперь звучала откровенная обида. – Но тогда возникнут другие конфликты. Учти, мое мнение не изменится от того, нравится оно тебе или нет. Его в политотделе узнают.
– Угрожаешь? Или ждешь извинения? – спросил Бурлак и встал из-за стола. – Не будет. Сам виноват. Кто тебя учил выносить приговоры, не выяснив обстоятельств?
– Хорошо, разъясни обстоятельства. В чем твоя правота?
Полудолин тоже поднялся. Теперь они стояли рядом. Высокие, жилистые, подогретые перепалкой, словно борцы у ковра, готовые вступить в схватку.
– С этого и надо было начинать.
Бурлак сбавил тон и стал говорить спокойно, неторопливо:
– Юркины – близнецы. Сережа и Коля. Ребята хорошие. Прибыли к нам месяца три назад. Попросились в один взвод, в одно отделение. Я отказал.
– Почему? Когда их посылали сюда, обещали, что будут служить рядом.
– Я подобных обещаний не давал. Мне, пожалуйста, такую вину не вменяй. А дураков-обещалкиных на свете немало.
– Выходит, раз я за то, чтобы братья служили рядом, значит, и меня к категории дураков относишь?
– Нет, ты просто несмыслящий. Честный, но петухом в зад не клюнутый.
– Ну, комбат, возвел ты меня в ранг достойных! Спасибо от всей души.
– Не за что, комиссар.
– Все же поясни, почему братьям не положено служить рядом?
– Положено им все. Я даже понимаю, как красиво это выглядит внешне. Представь заметку в газете: «Братья-патриоты». У нас ведь если пишут о братьях, то непременно именуют их патриотами. По отдельности каждый солдат – просто солдат, а вот если два родных в строю – тут уж иная оценка. Но ты пойми, своих патриотов мы взяли у одной матери. Обоих сразу. В один день и час. Близнецам, как известно, скидок при призыве не дают. И вот они оба попали к нам. А здесь война. Теперь подумай, могу я их обоих в одну боевую машину? Обоих в один огонь – рядом. Чтобы потом матери два квитка сразу: нет, мол, у вас больше, милая мамаша, сыновей-патриотов. И подпись.
– Всё! Убедил. Можешь не продолжать, – сдался Полудолин. – Ты прав, комбат. На сто двадцать процентов прав. Хочешь, перед тобой кепку сниму? Одно плохо – я ребятам обещал помочь. Как теперь быть?
– А так и будь, – жестко сказал Бурлак. – В другой раз не обещай, чего не можешь сделать. Это во-первых. А во-вторых – скажи мужикам правду: я, мол, за вас, да вот комбат отказывает. Ясно я излагаю обстановку?
– Ясно, только одного в толк не возьму… Почему ты ребятам не сказал правды сам? Как мне. Вот, дескать, друзья, так и так…
– Не сказал я, не скажешь и ты. – Голос Бурлака зазвучал сухо. – Нельзя ребят тревожить даже намеком на трусость. Ты им изложи мое мнение, они дружно заявят: «Мы не боимся». Они и в самом деле не боятся. Вдвоем они еще смелее будут. Только мина не станет учитывать, что в одной машине сразу два смелых одной крови. Это за них боюсь я. Ты хочешь посвятить солдат в страхи комбата? Не рекомендую.
– Вопросов нет. Только не пойму, почему Уханов не доложил, что это твое решение?
– Должно быть, из-за порядочности. Это ведь погано, когда за чужую спину прячутся. И потом, Уханов в этом деле сам первая скрипка. Мне, например, совета у него спросить тогда не хватило мудрости.
– Как это?
– А так. Пришло пополнение. Сразу ко мне являются Юркины. Вот, мол, злой ротный развел их по разным взводам. Я, правда, не обещал ничего. Сказал только – разберусь. Тогда Уханов и изложил мне все, что тебе известно.
Полудолин собрал миски, поставил их на тумбочку, прикрыл газетой. Сам сел на раскладушку, стоявшую у стены. Достал сигареты.
– Можно?
Комбат кивнул разрешающе.
– Кури. И держись во всем ровнее. К тебе люди сильно приглядываются.
– Ну и что?
– Как – что? Хочешь, честно?
– Давай.
– Так вот, ты пока не наш. Лично я не сомневаюсь в твоей смелости, в честности. Это все у тебя должно быть. Но понять, что сейчас главное, а что так себе – суета сует, которая через час отлетит как ненужность, – ты еще не в состоянии. Пойми, Фирсыч, это совсем не обидно, что я говорю. Просто такова жизнь. Есть ведь различие между космонавтами, которые прошли всю подготовку, но не летали, и теми, кто уже летал. Дело в небольшом, но отбросить разницу нельзя. Одних разделяет полет. Других – бой. Один бой. Ты подожди немного. У тебя все сейчас на ходу. Есть замполиты в ротах. Они своего не упустят. Если ты им сейчас не будешь надоедать, они это поймут правильно. Они, Фирсыч, дело знают. И им, поверь, твоя сдержанность сегодня важнее, чем что-либо другое.
– Может, я в чем-то допустил ошибку? Откуда такие упреки?
– Не упрекаю – прошу. Подожди спокойно два дня. А ошибки ты допускаешь.
– Например?
– Вот представил план. В нем вроде бы все ладно. На последний день операции – митинг личного состава…
– Это что – плохо?
– Почему? Хорошо. Но есть детали. Ты уже сегодня будто бы знаешь, кто будет выступать, пофамильно. Я не суеверен, комиссар, но если именно этих фамилий мы недосчитаемся? Взял-то ты самых ударных ребят. Которые так и лезут в пекло. А в огне бывает всякое…
– Тут, верно, не учел. Но это мелочь.
– Вся жизнь из мелочей состоит. Я это окончательно здесь понял. Пошли в рейд. Сунулись в глухое ущелье. Гляжу и вдруг начинаю понимать: это ведь те же горы, те же тропы, по которым шел Александр Македонский. Века легли на камни, а они ведь все те же. Где-то в космосе летают спутники. Где-то изучают лунную пыль. А здесь все прежнее. Все такое же дикое, как пять или десять тысяч лет назад. И победу надо брать во многом по-старинному. Не навалом огня. Не бронеударом. Чистой тактикой. Солдатской выучкой. Смелостью. Превосходством силы и духа. Выучкой и волей.
– Красиво формулируешь, комбат, – сказал Полудолин с улыбкой.
– Зря иронизируешь. Это не этюд на военную тему. Это мнение твоего командира. И твоя работа будет направлена на то, чтобы солдаты соответствовали моим представлениям.
– Строго! Так уж и должны соответствовать?
– Так и должны. Но сейчас я с тебя этого потребовать не могу. Зеленый ты еще, потому не все поймешь.
– Что так? Туп? – Полудолин не сумел скрыть обиду.
– Нет, Фирсыч. Каков арбуз, можно узнать, лишь попробовав его. Не хочу обижать тебя, но на здешней бахче ты еще не побывал.
– Побываю, – заметил мрачно Полудолин. Намеки на то, что он не прошел огонь, его больно задевали. Он всей службой, всей своей жизнью был подготовлен к бою и потому мало верил, что, выйдя из него, изменит в чем-то свои взгляды или позицию.
– Вот тогда и потолкуем, – спокойно продолжал Бурлак. – А пока приглядывайся.
– У меня, Александр Макарович, впечатление, вроде ты меня отлучить от дела хочешь. Чтобы победой не делиться в конечном счете. А она нужна не только тебе. Нужна всем.
– Ну, давай, давай! Ты мне еще эту дурацкую песню спой: «…Нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим».
– Чем плохая песня?
– Тем и плохая, что хорошей кажется. Кто-то нахватается слов и будет исповедовать мысль, что за победу не стоит жалеть цены. А цена – это люди. Пора трезвее смотреть на прошлое. И уроки извлекать из него надо.
– Разве не извлекли?
– Ты не извлек.
– Почему так решил?
– По отношению к песне. Вот возьми, ради интереса, размножь ее слова и пошли родителям наших солдат. Только припиши: эта славная песенка стала девизом нашего батальона. Для победы мы за ценой стоять не станем, ну и так далее. Они тебе выскажут свое отношение, я не позавидую.
– Война всегда остается опасной, – сказал Полудолин упрямо.
– Извини, не согласен. Но давай кое о чем договоримся. С твоим предшественником мне на эти темы беседовать не приходилось. Он сам дошел до всего в процессе крещения огоньком. Ты – человек свежий, поэтому разъяснить свою точку зрения считаю необходимым. Она моя личная. Но я здесь командир. Значит, точка зрения обязательная.
– Слушаю.
– Так вот, комиссар. Батальон для меня – это не квадратик со стрелочкой, что рисуют на штабных схемах. Для меня это солдаты – Повидло, Кулматов, Паршин, Усманов. Это офицеры – Щурков, Уханов, Мостовой, ты, наконец. Свои люди. Наши. У каждого отец, мать, у кого-то жена, дети есть. Я их всех знаю. Не могу не знать и забывать не имею права. Не тот масштаб, если хочешь, чтобы фамилии из памяти вылетали. Я ведь не великий полководец всех времен и народов. Поэтому не отвлекаюсь от того, что люди есть, что они реальны и должны продолжать оставаться такими. С головой, руками, ногами.