Поезд летел. В купе вагона, кроме супругов Ивановых и Конурина, никого не было.
– Ну-ка, Николай Иваныч, вместо чайку разопьем- ка бутылку красненького на сон грядущий, а то что ей зря-то лежать… – сказал Конурин, доставая из сетки бутылку и стакан. – Грехи! – вздохнул он. – То есть скажи мне в Питере, что на заграничных железных дорогах стакана чаю на станциях достать нельзя – ни в жизнь бы не поверил.
Бутылка была выпита. Конурин тотчас же освободил из ремней свою объемистую подушку и начал устраиваться на ночлег.
– Да погодите вы заваливаться-то! Может быть, еще пересадка из вагона в вагон будет, – остановила его Глафира Семеновна.
– А разве будет?
– Ничего не известно. Вот придет кондуктор осматривать билеты, тогда спрошу.
На следующем полустанке кондуктор вскочил в купе.
– Vos billets, messieurs… – сказал он.
Глафира Семеновна тотчас же обратилась к нему и на своем своеобразном французском языке стала его спрашивать:
– Нис… шанже вагон у нон шанже?
– Oh, non, madame. On on change pas les voitures. Vous partirez tout directement.
– Без перемены.
– Слава тебе Господи! – перекрестился Конурин, взявшись за подушку, и прибавил: – Вив ля Франс, – почти единственную фразу, которую он знал по-французски и употреблял при французах, когда желал выразить чему-нибудь радость или одобрение.
Кондуктор улыбнулся и ответил:
– Vive la Russie.
Он уже хотел уходить, как вдруг Николай Иванович закричал ему:
– Постой… Постой… Глаша! Скажи господину кондуктору по-французски, чтобы он запер нас на ключ и никого больше не пускал в наше купе, – обратился он к жене, – а мы ему за это пару франков подкинем.
– Да, да… Действительно, надо попросить, – отвечала супруга. – Экуте… Не впускайте… Не пусе… Или нет… что я! Не лесе дан ли вагон анкор пассажир… Ну вулон дормир… И вот вам… Пур ву… Пур буар… Ву компрене?
Она сунула кондуктору два франка. Тот понял, о чем его просят, и заговорил:
– Oui, oui, madame. Je comprends. Soyez tranquille…
– А вот и от меня монетка. Выпей на здоровье… – прибавил полфранка Конурин.
Кондуктор захлопнул дверцу вагона, и поезд полетел снова.
– Удивительно, как ты наторела в нынешнюю поездку по-французски… – похвалил Николай Иванович жену. – Ведь почти все говоришь…
– Еще бы… Практика… Я теперь стала припоминать все слова, которые учила в пансионе. Ты видел в Париже? Все приказчики Magasin de Louvre и Magasin au Bon Marché меня понимали. Во Франции-то что! А вот как мы по Италии будем путешествовать, решительно не понимаю. По-итальянски я столько же знаю, сколько и Иван Кондратьич… – отвечала Глафира Семеновна.
– Руками будем объясняться. Выпить – по галстуку себя хлопнем пальцами, съесть – в рот пальцем покажем, – говорил Николай Иванович. – Я читал в одной книжке, что суворовские солдаты во время похода отлично руками в Италии объяснялись и все их понимали.
– Земляки! Послушайте! – начал Иван Кондратьевич. – Ведь в Италию надо в сторону сворачивать?
– В сторону.
– Так не ехать ли нам уж прямо домой? Ну, что нам Италия? Черт с ней! Берлин видели, Париж видели, – ну и будет.
– Нет, нет! – воскликнула Глафира Семеновна. – Помилуйте, мы только для Италии и за границу поехали.
– Да что в ней, в Италии-то, хорошего? Я так слышал, что только шарманки да апельсины.
– Как что в Италии хорошего? Рим… В Риме папа… Неаполь… В Неаполе огнедышащая гора Везувий. Я даже всем нашим знакомым в Петербурге сказала, что буду на огнедышащей горе. А Bенеция, где по всем улицам на лодках ездят? Нет, нет… Пока я на Везувии не побываю, я домой не поеду.
– Ни то же самое… – прибавил Николай Иванович. – Я до тех пор не буду спокоен, пока на самой верхушке горы об Везувий папироску не закурю…
– Везувий… Папа… Да что мы католики, что ли? Ведь только католики папе празднуют, а мы, слава богу, православные христиане. Даже грех, я думаю, нам на папу смотреть.
– Не хнычь и молчи, – хлопнул Конурина по плечу Николай Иваныч. – И чего ты в самом деле!.. Сам согласился ехать с нами всюду, куда мы поедем, а теперь на попятный. Назвался груздем, так уж полезай в кузов.
– Подъехать к самой Италии и вдруг домой! – бормотала Глафира Семеновна. – Это уж даже и ни на что не похоже.
– А разве мы уже подъехали? – спросил Иван Кондратьевич.
– Да конечно же подъехали. Вот только теперь проехать немножко в сторону…
– А много ли в сторону? Сколько верст отсюда, к примеру, до Италии?
– Да почем же я-то знаю! Здесь верст нет. Здесь иначе считается. К тому же в этой местности я и сама с мужем в первый раз. Вот приедем в Ниццу, так справимся, сколько верст до Италии.
– А мы теперь разве в Ниццу едем? – допытывался Конурин.
– Сколько раз я вам, Иван Кондратьич, говорила, что в Ниццу.
– Да ведь где ж все упомнить! Мало ли вы мне про какие города говорили. Ну а что такое эта самая Ницца?
– Самое новомодное заграничное место, куда все наши аристократки лечиться ездят. Моднее даже Парижа. Юг такой, что даже зимой на улицах жарко.
– А… Вот что… Стало быть, воды?
– И воды… и все… Там и в море купаются, и воды пьют. Там вот ежели у кого нервы – первое дело… Сейчас никаких нервов не будет. Потом мигрень… Ницца и от мигреня… Там дамский пол от всех болезней при всей публике в море купается.
– Неужели при всей публике? Ах, срамницы!
– Да ведь в купальных костюмах.
– В костюмах? Ну, то-то… А я думал… Только какое же удовольствие в костюмах! Так, в Ниццу мы теперь едем. Так, так… Ну а за Ниццей-то уже Италия пойдет?
– Италия.
– А далеко ли она все-таки оттуда будет?