На другой день Конурин проснулся с сильной головной болью у себя в номере, припомнил обстоятельства вчерашнего вечера и пробормотал:
– А и здорово же я вчера хватил этого проклятого коньячищи! А все Ницца, чтобы ей ни дна ни покрышки! Такой уж, должно быть, пьяный город. Пьяный и игорный… Сколько я вчера проиграл в эти поганые вертушки! В сущности, ведь детские игрушки, детская забава, а поди ж ты, сколько денег выгребают! Взрослому-то человеку на них по-настоящему и смотреть неинтересно, а не только что играть, а играют. А все корысть. Тьфу!
Он плюнул, встал с постели и принялся считать переданные ему вчера Николаем Ивановичем деньги, оставшиеся от разменянного вчера пятисотфранкового билета. Денег было триста пятьдесят два франка с медной мелочью.
– Сто сорок восемь франков посеял в апельсинной земле, – продолжал он. – Да утром на сваях за такую же плепорцию икры заплатил. Ой-ой-ой, ведь это триста франков почти на апельсинную землю приходится. Триста франков, а на наши деньги по курсу сто двадцать рублей. Вот она, Ницца-то! В один день триста французских четвертаков увела… А что будет дальше-то? Нет, надо забастовать… Довольно.
Он умылся, вылил себе на голову целый кувшин воды, оделся, причесал голову и бороду и пошел стучаться в номер Ивановых, чтобы узнать, спят они или встали.
– Идите, идите. Мы уже чай пьем… – послышалось из-за двери.
– Чай? Да как же это вас угораздило? – удивленно спросил Конурин, входя в номер. – Ведь самовара здесь нет.
– А вот ухитрились, – отвечала Глафира Семеновна, сидевшая за чайным столом. – Видите, нам подали мельхиоровый чайник и спиртовую лампу. В чайнике на лампе мы вскипятили воду, а чай я заварила в стакане и блюдечком прикрыла вместо крышки. Из него и разливаю. Сколько ни говорила я лакею, чтобы он подал мне два чайника – не подал. Чай заварила свой, что мы из Петербурга привезли.
– Отлично, отлично. Так давайте же мне скорей стаканчик, да покрепче. Страсть как башка трещит после вчерашнего, – затараторил Конурин, присаживаясь к столу.
– Да, хороши вы были вчера…
– Ох, уж и не говорите! – вздохнул Конурин. – Трепку мне нужно, старому дураку.
– И даму компаньонку себе нашли. Как это вы ее нашли?
– Вовсе не искал. Сама нашлась, – сконфуженно улыбнулся Конурин.
Начались разговоры о вчерашнем проигрыше.
– Нет, вообразите, я-то, я-то больше двухсот франков проиграла! – говорила Глафира Семеновна. – Взяла у вас ваш кошелек с деньгами на хранение, чтоб уберечь вас от проигрыша, и сама же ваши деньги проиграла из кошелька. Николай Иваныч сейчас вам отдаст за меня деньги.
– Да что говорить, здесь игорный вертеп, – отвечал Конурин.
– И какой еще вертеп! Игорный и грабительский вертеп. Мошенники и грабители.
И Глафира Семеновна рассказала, как какой-то старичишка присвоил себе выигрыш, как крупье два раза заспорил и не отдал ей выигранное.
– Вот видите, а вы говорите, что Ницца – аристократическое место, – сказал Конурин. – А только уж сегодня на эти игральные вертушки я и не взгляну. Довольно. Что из себя дурака строить! Взрослый мужчина во всем своем степенстве и вдруг в детские игрушки играть! Даже срам.
– Нет, нет… Сегодня мы ждем на праздник цветов. Разве вы забыли, что мы взяли билеты, чтобы смотреть, как на бульваре будут цветами швыряться?
– Тоже ведь, в сущности, детская игра, – заметил Николай Иванович.
– Ну что ж, ежели здесь такая мода. С волками жить – по-волчьи выть, – отвечала Глафира Семеновна. – Эта игра, по крайности, хоть неразорительная.
Послышался легкий стук в дверь.
– Антре!.. – крикнул Николай Иванович и самодовольно улыбнулся жене, что выучил это французское слово.
Вошел заведующий гостиницей – француз с наполеоновской бородкой и карандашом за ухом, поклонился и заговорил по-французски. Говорил он долго, Конурин и Николай Иванович, ничего не понимая, слушали и смотрели ему прямо в рот. Слушала и Глафира Семеновна и тоже понимала плохо.
– Глаша! О чем он? – спросил жену Николай Иванович, кивая на без умолку говорящего француза.
– Да опять что-то насчет завтрака и обеда в гостинице. Говорит, что табльдот у них.
– Дался ему этот завтрак и обед! Вуй, вуй, мусье. Знаем… И как понадобится, то придем.
– Жалуется, что мы вчера не завтракали и не обедали в гостинице.
– Странно. Приехали в новый город, так должны же мы прежде всего трактиры обозреть.
– Вот, вот… Я теперь поняла, в чем дело. Вообрази, он говорит, что ежели мы и сегодня не позавтракаем или не пообедаем у них в гостинице, то он должен прибавить цену за номер.
– Это еще что! В кабалу хочет нас взять? Нон, нон, мусье… мы этого не желаем. Скажи ему, Глаша, что мы не желаем в кабалу идти. Вот еще что выдумал! Так и скажи!
– Да как я скажу про кабалу, если я не знаю, как кабала по-французски! Этому слову нас в пансионе не учили.
– Ну, скажи как-нибудь иначе. Готелев, мусью, здесь много и ежели прибавка цен, то мы переедем в другое заведение. Волензи так волензи, а не волензи, так как хотите. Компрене?
– Чего ты бормочешь, ведь он все равно не понимает.
– Да ведь я по-иностранному. Пене анкор – нон. Дежене и дине – тоже нон, – сказал Николай Иванович французу, сделав отрицательный жест рукой, и прибавил: – Поймет, коли захочет. Ну а теперь ты ему по- настоящему объясни.
– Да ну его! Потешим уж его, позавтракаем у него сегодня за табльдотом. К тому же это будет дешевле, чем в ресторане. Завтрак здесь, он говорит, три франка.
– Тешить-то подлецов не хочется. Много ли они нас тешут! Мы им и «вив ля Франс» и все эдакое, а они вон не хотели даже второй чайник к чаю подать. Срам. В стакане чай завариваем. Это что, мусье? Не можете даже для русских по два чайника подавать, – кивнул Николай Иванович на заваренный в стакане чай и прибавил: – А еще французско-русское объединение! Нет, уже ежели объединение, то обязаны и русские самовары для русских заводить, и корниловские фарфоровые чайники для заварки чая.
– Ну, так что ж ему сказать? – спрашивала Глафира Семеновна.
– Да уж черт с ним! Позавтракаем сегодня у него. По крайности, здесь в гостинице ни на какую игорную вертушку не нарвешься. А то начнешь ресторан отыскивать и опять в новый игорный вертеп с вертушками попадешь, – решил Конурин.
Николай Иванович не возражал.
– Вуй, вуй… Ну, деженон ожурдюи ше ву, – кивнула французу Глафира Семеновна.
Француз поклонился и вышел.