* * *
«Наша свадьба играет, пляшет, играет. Хватаю, шутливо пугаю и в польке весёлой несёмся, кружимся по залу. Твой стан крепко держат руки мои. Они – опора твоя.
Ладони твои лежат на плечах у меня. Ты, прелесть моя, смеясь, веселясь, то в щёку, то в нос, то в губы, играясь, целуешь меня…»
* * *
«Хмель движит меня на озорство… Незаметно для гостей и Цветика моего внезапно протягиваю левую руку свою под скатерть, где заученно устремляю пальцы мои к её бедру, под платье, к лобку и, вдруг…»
Устремляет Виктор пальцы свои, но он делает это не вовремя…
Парадно кем-то произносится очередной тост, а…
«Краем уха слышу я тост…, голос певца и аккорд гитары…, но это – вдалеке… Это очень далеко, а здесь… Здесь, вдруг, неожиданно для себя осязаю, что вместо трусиков и привычной, влажной теплоты исходящей от её цветка-розы, половых губ, прячущих клитор любимой жёнушки… Ощущаю, что касаюсь там же чьего-то большого пальца на ступне!… Автоматически сжимаю эту ступню и, не понимая что там происходит, другой рукой, резко вскинув, поднимаю край белой скатерти, прячущую что-то невообразимое. Наклоняюсь.
Ступня вырывается из моей ладони. Разутая пята с опозданием дёргается под краем сдвинутого платья МОЕЙ…, а там: стринги сдвинуты, сикель открыт…
Дёргается чужая нога, отделяется от венериного бугорка моей жены, от любовного бугорка моей жены. Сгибается нога и резво направляется к туловищу родственника-зятя её, мужа сестры моей Светланы…
Вижу как без туфли нога жёнушки моей, отрывается от вздыбленных у растёгнутой ширинки брюк мужских, сидящего напротив неё. Отрывается, а тот по инерции, ладонью своей ещё пробует погладить-догнать то, что было между ног его.
Отрывается и, двигаясь под столом параллельно полу, возвращается к её стулу.
Разбегаются ножка и нога… Всё это вижу, засекаю …, но это, ведь, под столом, а лица-то и сердца находятся над столешницей…
Медленно выпрямляюсь.
Слышу убивающе-оглушительный аккорд гитары и голос Володи:
«У меня жена была, она меня любила. Изменила только раз, а потом решила…»
Голос Высоцкого эхом явно будит во мне брезгливость и невозможность, отрицание происходящего здесь, у нас, вокруг нас. Будит веру в невозможность происшествия, но… Но теперь уму моему становится понятным нахождение её левой руки под скатертью, понятно, но… Но голос певца утверждающе, повторяет и повторяет доказательно:
«Эх раз, раз, да ещё раз, да ещё много-много-много-много раз
Эх раз, да ещё раз, да ещё много-много раз…»
Поднимаю взгляд мой.
Музыка и песня звучат ещё громче, оглушительно звучат, сенсационно вещают:
«Если вас целуют раз, вы, наверно, вскрикните
Эх раз, да ещё раз, а потом привыкнете Эх раз, да ещё раз, да ещё много-много-много-много раз…»
Вопросительно угрожающим взглядом впиваюсь в сидящего напротив Светланы родственника-Алексея.
В глазах того – Алексея – некая смесь растерянности и высокомерно-самодовольной кичливой ухмылки, которая спешит спрятаться за маску вежливого безразличия.
Он всё ещё по инерции продолжает нагло смотреть на меня. В бестыжих глазах его видны искорки, отблеск веселья и осмеяния, хохотня, хорохорство!
Он кичится своим верховенством! Верховенством в чём и где?!
Новый аккорд гитары: «Эх раз, да ещё раз…»
Чувствую как огромная волна моря эмоций смерчем, мощно разрушающим всё человеческое, накрывает меня, застилает видение моё, прогоняет стабильность разума моего. Накрывает и исчезает сразу – навсегда – весь ум-разум мой, а радостно-мажорное состояние сознания моего заменяется похоронной минорной мелодией. Логика располагает, а эмоции покой взрывают!
* * *
Песня нашей любви живёт, ликует и славит тебя всё время во мне…
Любовь – это Жизнь!
А здесь? Сейчас? Скрежет зубовный… Грохот падения дома,
Облако ослепляющей пыли – тут, под столом.
Молчу. Не иду. Сердце не бьётся… Другие-чужие мимо бегут. Как одиноко стало мне вдруг!
Не иду и всем прохожим, не желая ответа, кричу: «Что там случилось?!»
Один и второй: «Хоронят Любовь.»
То – не скрежет зубов, а марш похоронный?
То – не грохот падения дома, а ушёл человек?
То – не облако пыли, а чёрные птицы в стае летят?
– Любовь – и хоронят? – шепчу. – Как печально. Больно кому-то…
– То – любовь умерла, – подтверждают и, глаза отводя, добавляют: «Крепись…»
Не понимаю. Молча смотрю: «Крепись» – это мне?»
– Твоя Любовь умерла.
Рассекают меня и сердце моё пополам. Закрываю глаза: «Умерла?» Удар – и по сердцу! Остановилось оно…
* * *
«Не в силах совладать с аффектом от неожиданного опрокидывания с ног на голову всего, что было до момента сего… Эмоциями зверя-самца ощущаю безудержное наполнение всего тела моего кипящей, взрывоподобной энергией…
Энергия эта неимоверно мощно и сокрушительно бьёт, бьёт очень сильно, уничтожающе сильно бьёт по голове меня: остатки разума исчезают… Сердце замерло и, будто не бьётся совсем… В глазах помутилось, сверкнули снопом искры серебристые и меня уже нет…
Ощерив клыки вскидываются вверх пружинистым толчком задних лап все мои, прочно удерживаемые волей и состоянием сознания в железной клетке, вытолкнутые теперь на дикую удаль эмоции: дикие и непредсказуемые в силище своей, как голодные львы…
Эмоции смертельным рывком, будто разъярённые хищники заставляют в испуге сжаться и спрятаться чувства мои, топчут ум, пытаются разорвать на части сердце во мне…
Тело моё вскакивает! Тут же, сразу наваливается на стол, тянется через стол и опрокидывает часть длинного стола… Всё на полу: ложки, вилки, еда, тела и та мразь…
Хватаю этого нелюдя, кто сидел напротив Светы, за галстук и тяну на себя… Глаза видят только его… и нож, нож рядом с разбитой тарелкой его… Рука моя сама хватает этот ждущий исполнения наказания нож. Заслуженного наказания подлецу! Рука моя и нож резко бросаются к бывшему родственнику.»
Из-под опрокинутого стола выбираются те, кто не успел отскочить, кто-то остаётся под ним вместе со всеми и всем, что на столешнице…
«Всё смешалось: явь и неявь, люди и звери, деньги и честь, чёрная икра и темень ночи невежества, ложки-вилки, звери-люди, самки-самцы и плаха для казни преступника…
Глаза мужа Натальи – Алексея – наливаются кровью, зрачки тускнеют, лицо багровеет: затягиваемый мною всё сильнее и сильнее галстук перекрывает ему дыхание…
Я оказываюсь сверху над лежащим Алексеем-родственничком! Наматываю галстук того на свою левую руку и вижу как искажается физиономия предателя-подонка-лицемера. Много ладоней схватили и удерживают правую руку мою… Рядом, у головы того, у мрази валяется другой нож.
Отпускаю рукоятку первого жабокола, что у меня пытаются отнять. Отняли, освобождают руку мою и сразу хватаю этот лежащий тут режик-КИШКОДЁР, крепко сжимаю черенок, чуть отвожу руку свою для размаха… Вот, его – красная от моего удушения и от напряжения, сопротивления – его рожа… Удерживаю левой рукой за удавку грудки его и замахиваюсь. Отвожу правую назад с судорожно сжимаемыми моими пальцами-когтями, моими лапами зверя, ручку и лезвие ножа.
Глазами пожираю ненавистного лицемера, кто всегда клялся в чистоте дружбы мужской. Кто призывал Бога в свидетели о соблюдении им неписанных законов, утверждающих порядочность и благородство: что даже в мыслях нельзя иметь чужую жену…
Уничтожаю образ фальшивый того зятька, треплющего о присущей ему чести… Уничтожил уже в памяти и размахиваюсь, бью, втыкаю нож в горло его, чтобы…, но… Но – стоп – рука моя опять не может завершить необходимое, последнее движение. Нё может – запястье, локоть мои – держат цепко несколько мужских и женских ухватистых рук… Держат и я не могу завершить справедливое наказание… Надо вывернуть руку мою… Если не смогу, то зубами-клыками глотку его разорву…
Кручу, вращаю, освобождаю запястье своё и вот уже нож, направляемый неимоверной силой моею, вонзается в горло ничтожества… С безбашенной жаждой мести и страстным желанием выдёргиваю лезвие… Хлынула кровь… Втыкаю ещё и ещё раз! Ещё раз!…Много-много раз…
Слышу как эхом звучит во мне: «Эх раз, да ещё раз… много-много- раз…» – звучит чей-то указующий голос…
Бью! До конца, до уничтожения, до изнеможения и потери всех сил, до окончательного разрушения в помрачении разума…
В памяти моей всё всколыхнулось и закрутилось, как в карусели, но в карусели, неостановимо споро падающей с высокой горы. В карусели, опрокидывающейся, влекомой всё ниже и ближе к пропасти краю…
Смешались здесь люди и нелюди; с застывшей улыбкой манерною куклы и напуганные дети, а с ними и тёти, с которыми кувыркаются дяди…, бутылки, кровати…, занавески и шторы-шоры на глазах у супругов: жён и мужей… Перепутано всё и смешались правда и ложь… Ничего не понять: чему верить, а что мне прогнать? Прогнать из памяти ёмкой… Прогнать и даже то, как в детстве дрался с мальчишками… Дрался, не чувствуя боли, крича до хрипоты, что моя, моя мама всех красивей… Дрался, кричал, а они упрямо рыдали-кричали в ответ, что ничего на свете их мамы красивей нет…
Так, теперь, плача, все дети кричат?!»
Ещё несколько минут назад подсознание Виктора не успело,… Ответить не успело чем мы отличаемся от зверей, а сейчас…
Сейчас всякое здравомыслие отброшено напрочь и остаётся только одно: наказание мщением, уничтожением мрази сволочной…
Все пассажиры кораблика застыли в непонимании от неожиданного разрушительгого шума.
Жена моя, гости и друзья-товарищи каждый по-своему реагируют на необычную свалку…
Начальник полиции заскакивает, забыв о супруге своей – главное, ведь, подчиниться инстинкту самосохранения – заскакивает за стойку бара. Там он юрко прячется, приспускается на пол и, нажав на телефоне кнопку экстренного вызова, не в силах справиться с плясомордием, прикрыв ладонью уста на мордолизации, громко шепчет: «Срочно… Сюда…»
Авторитет-бизнесмен медленно и спокойно встаёт из-за полуразрушенного стола, берёт за локоть жену свою и, отойдя в угол помещения, приложив телефон к уху, что-то улыбчиво говоря, невозмутимо наблюдает за мордобоем.
Священник, проявив недюжинную силу воли свою, с трудом, но преодолевает силу тяготения. Он отрывает ладонь своей руки от ягодицы соседки по столу, кто многообещающе улыбалась и заворожила его своей свежестью, новизной ощущений. Он успел уже напоить её до хмельного безрассудства и словоблудием, и коньяком.
Проделанная им работа сняла с молодицы – как снимает ремонтник сервиса тормозные колодки у автомашины – все преграды… Отключение «тормозов» гарантировало до сего мгновения, гарантировало закончить обоим вечер в горячих объятиях. В объятиях, усиливаемых чувством настоящей, растворившей в небытии все заповеди, всякую мораль, оставив только воображаемую сладость пьяной любви.
Батюшка, чокнувшись с рюмкой девицы, быстро опорожняет очередной свой бокал с коньяком и пытается встать.
Пьяный судья панически вертит едальником. Не понимает куда исчез генерал-МВДешник. Возмущённо оглядывается, спрашивает соседа о том, где охрана и, узнав, что та на улице, на входе, начинает отодвигать свой стул подальше от свары…
Теперь лицо его, потерявшее маску важности, напоминает, точь в точь, то выражение, с которым он стоял перед парламентом. Стоял на полусогнутых, непроизвольно испуганно озираясь, когда его утверждали на должность судьи Верховного. Тогда он пребывал в испуганном ожидании. С тревогой наблюдал за выступающими: вдруг кто-то из них объявит во всеуслышание, что лично сам делал ему занос деньгами? Необычность ситуации в данный момент пробудило в нём истинную личину, вещающую о том, что забрался он со свиным рылом в калашный ряд.
Замминистра по СМИ – Вячеслав – резво вскочил. Пригнулся, нервно дёргая красным семафором-хрюкалом, хватает спутницу свою. Мгновенно определяет происходящее как бунт на корабле. Допускает, что народ здесь взбесился. Допускает, но помнит, что он – фильтр, пропускающий в печать только то, что надо его хозяевам, кто выделили ему миллиончик из взятки за продвижение строительства национальной библиотеки… Он поведение своё всегда строит по проверенным правилам, одно их которых гласило: чтобы сохранить благополучие своё, надо избегать скандалов.
Вячеслав, обхватив жену за туловище, бросается в дальний угол зала. Оба прячутся в полутьме.
Юлий, что-то сказав эскортнице, берет её рюмку, чокается с пустой своей и, залпом выпив, разворачивается на стуле, чтобы лучше видеть и понять происходящее.
Подскочили, вскочили все, кроме одной – Светланы… Она тянет край платья своего, тянет ниже колен и, не в силах принять резкую смену чувствований, с выражением страха на красивом лице смотрит на происходящее…
– Что такое…? Почему…, – обращается ко всем общительная Елена. В воображении её уже всплывает сладкая порция адреналина, идущая от её монолога подругам о несовершенстве хозяев пиршества. О несовершенстве разительном на фоне её —Лены -гражданского безбрачного целомудрия…
Виктор отводит руку с режиком, целит в горло…
«Целюсь в ненавистное, хрипящее прерывистыми звуками горло мрази и с силой… С силой, нейтрализующей волну ненависти и презрения уничтожающего, вонзаю ножище в шею сволочи… Вонзаю, затем вновь размахиваюсь и бью лезвием ещё и ёщё раз, и ещё много-много раз – в кровавую массу. Отвожу руку для нового замаха… Голова того, кто когда-то был родственником-Алексеем, дёргается в сторону и острие ножичка ударяется в кафель пола… Нож скользит, а силища руки моей всё ещё давит и лезвие, со звоном ломается у самой рукоятки. Ломается и, скользя по полу, отлетает в сторону.»
Виктор всем вниманием своим вовлечён сейчас в самое главное для него: в уничтожение/убиение того, кто/что мешает красоте и чистоте чувств человеческих. Мешает эволюции и что разделило его жизнь на до сего мгновения и на после… На после, где теперь того, что называется после – нет… Нет, потому что – это – происшествие – смерть всему…
«Вовлечён я в главное, в искоренение подлости, но краем глаза замечаю как толпа гостей, возбуждённо переговариваясь, расступается. Расступаются они и тут же появляются, возникают и ко мне несутся с оружием, дубинками, наручниками в руках, сворой мчатся, агрессивной группой слаженно действующие полицейские…»
Машинально мелькает в уме его: «Эх, …!!!… уже вызвали…!!!». Отмечает Виктор в уме и, находясь во власти уничтожающих грязь и подлость, уничтожающих ВСЁ эмоций, смотрит на неподвижное тело Алексея.
Разглядывает его, чтобы всмотреться и убедиться, что ОН УСПЕЛ сделать то, что должен был, обязан был совершить. Совершил и закончил, решительно уничтожил и так, действенно сразу ответил на привычное подлым невеждам «…ещё раз…, много-много раз…».
Как его скрутили, что у него спрашивали, как отвечал и всё остальное: перемещения, встречи, расставания – он не видел, не слышал… Действовал будто он, но не он, а кто-то другой, отстранённый от него, от сути его…
Не видел, не слышал и понял о произошедших переменах только тогда, когда его поместили в одиночную камеру тюрьмы, в камеру с оббитыми чем-то мягким и пружинистым, покрытым кожимитом, стенами… Понял перемену…
«Я уничтожил подонка, который в глаза мне кичился благородством своим, а за спиной совращал жену мою… Оправданно убил, но… Совращал её? Так ли?
Но он, ведь, не насиловал её. Не насиловал… А, если так, то она сама позволяла и хотела того, что было между ними! Получается, что это она была в связи с ним…»
Виктор начинает осознавать, что наверное направил наказание не туда, куда надо было. Начинает понимать что-то. Понимает, но не может выйти из переполненного эмоциями состояния сознания. Он, безоглядно верящий в реальное наличие своего семейного островка, полностью полагающийся на чистоту именно их с женой отношений не мог поверить в невообразимое предательство. Предательство со стороны самой близкой и, как он теперь понял – не близкой…
Заточило его в клетку из прутьев эмоций резкая и невообразимая трансформация всей этой чистоты, которая жила – как он думал – долгие годы жила в нём и между ними…
Жила и была, как он полагал, сама чистота и правда, что главенствовали между им и той, которая говорила ему о любви и верности. Той, кто стала матерью сына его. Той, кто шептала, что любит то же самое, что и он: те же песни и принципы… Той, кто с ним создавала одну, их семью… Той, кто убеждала в чистоте души своей и сердце которой он всегда, словно грел в ладонях своих…
* * *
«Как во смутной волости
Лютой, злой губернии
Выпадали молодцу
Всё шипы да тернии.
Он обиды зачерпнул,
зачерпнул
Полные пригоршни,
Ну, а горе, что хлебнул, —
Не бывает горше.
Пей отраву хоть залейся —
Благо денег не берут.
Сколь верёвочка ни вейся —
Всё равно совьёшься в кнут!»
Виктор в памяти своей слышит громогласные аккорды гитары и слова, несущие в себе много уровней понимания.
«Слышу песню, голос поэта и хочет криком кричать, из меня вырываясь, вопрос: – Куда, куда вы, страсти, гоните всех нас? Куда…? Жизнь, куда ведёшь меня/его/её? Жизнь, дни которой, словно одинаковые песчинки протекают между пальцами самок/самцов. Протекают дни и даже судьбы —моя/твоя- между судорожно хватких пальцев в поиске долговременной сладости. Хватких пальцев в изменчивом мире предметности, в относительности, где долговременных явлений вообще быть не может… Не может быть, но слепая надежда убаюкивает в нас зоркость и все мы бегали/бегаем за миражом, как путник в пустыне, мучимый жаждой… Бегаем в поиске любви, верности и порядочности. Бегаем по кругу, находясь там, где их – качеств духа – нет и быть не может. Носимся, меняем предметы, сменяем тела, желая получить тут, среди предметов, то, что живёт не здесь, а находится только выше, в другом измерении…
Не знаем где искать желаемое и, оставаясь невежами, получаем предательство. Получаем и убиваем/уничтожаем тех, кто предал, разочаровал сердце преданное наше/моё/твоё или же губим сами себя!
Уничтожаем тела лицемеров воочию или ментально, а до причины не дотягиваемся и окружение, обстоятельства остаются прежними.
Люди остаются прежними и вновь идут повторы, бег по кругу, суета на том же уровне – где тела подобны.
Скачка по кругу повторов – вместо подъёма по спирали эволюции.
– Что же делать?! Надо не уничтожать то, что есть и наличествует…, а создавать альтернативу, поднимаясь… Этот подъём, утверждением себя, заменит неправедность! Какую альтернативу? Куда подниматься?»
«Ах, лихая сторона,
Сколь в тебе ни рыскаю —
Лобным местом ты красна
Да верёвкой склизкою!»
«Всюду господствуют обман и насилие! Господствуют и я – ТАКЖЕ, КАК ВСЕ – физическим уничтожением, насилием отвечаю на коварные действия полецов… Делаю, сделал так, но правильно ли поступил…?»
Виктор, разглядывая в камере царапины на кожемитовых стенах, умом своим начинает осознавать то, что он натворил.
Разглядывает царапины, осознаёт потерю всего и одновременно находится в глубине самости своей, где нет слов и понятий, но есть истина, которую он хочет найти.
Слышится Виктору затухающее звучание аккордов гитары в памяти его. Вслушивается он и улавливает уже не первый – предметный, а другой уровень и смысл слов песни поэта.
Много веков носимся мы, люди, опьяняемые временными удовольствиями, по кругу. Находимся в повторах и принимаем видимую активность окружения, куда мы приходим как в данность, как в реальную и, якобы, в правильную жизнь.
Слышит Виктор слова, музыку, паузы между аккордами, промежутки меж вибрациями звуков и всматривается в прошлое. Оглянулся и видит.
Различает там картины дуэлей, когда честь хранящие убивали одних подлецов, а другие, после такого, боялись выпускать страсти свои. Так, вопреки законам, написанных людьми, очищали общество от подонков, не соблюдающих направление вектора божественной жизни, где главное – чистота…
С иронией Виктор отмечает, что в то же время, все, почти, мужчины, мужья и, даже, императоры бегали к балеринам и не для ведения философских бесед. Ухаживали за ними, гонимые страстью, исходящей из самой природы живых существ… Бегали и не только к актрисам.
Аналогично и их жёны искали/ищут новизну в телесных ощущениях вне семьи, при отлучке мужей.
Важно то, что за очистку общества от подлецов теми прямыми, физическими методами, что были в прошлом, сегодня настоящих мужчин сажают в тюрьму и надолго. В результате подлые самцы размножаются, а настоящие мужчины уничтожаются.
Все мы/вы гонимы одинаково одним мотивом, который главенствует, именно главенствует, на третьем уровне сознания БОДРСТВОВАНИЯ, в том измерении, где находятся и живут большинство – 85% – людей. Сегодня я стал таким же как и они: сорвался, убил подлеца… Имел я право на это?»
Виктор, побывав в синтезе, во всеохватности знаний, возвращается в здесь и сейчас, в сегодня, к мыслям своим и хочет понять первопричину произошедшего.
«Этот самец-родственничек полез к моей жене. Полез к ней, но она, ведь, не обратилась ко мне с разоблачением того. Не обратилась и, значит, она – такая же как и он? Она предательница и самка?
Были ли и главенствовали ли меж мною и женой моею чистота и правда? Верным это казалось, потому что была жена, был сын, была семья, как единение трёх сердец. Были желания в достижении целей и нахождение в общем укладе, времяпровождении. Всё это было, ведь, она заменила «это было» на предательство! Что теперь с семьёй?
Главное в ней – в семье – это общее благо, которое строится и укрепляется только на основе искренности, чистой правды. При наличии обмана семья же не может быть сохранена!
А, отношения с сыном? Они, ясно теперь, что станут другими: меня, ведь, свободы лишили и скоро припаяют срок!
У ней —у жены – в противовес обману, была альтернатива: открыто поделиться со мною тем, чего сама желает и что делает. Вместе решили бы как строить отношения. После такого была бы сохранена главная ценность – честность в общении, ДАРЯЩАЯ ВЕРУ в человека.
Было бы сохранено то, что соединяет/объединяет.
Вместо этого – коварство и ложь! Вместо единения – разрушение. Продолжать так жить и оставаться во лжи? НЕТ! Нет, конечно. Нет и ещё раз нет! Лучше уничтожить весь этот обман, предательство и остаться у разбитого корыта, погибнуть в борьбе самому, чем выдавать фальшь за истину и обманывать самого себя…
В чём дело, почему я так ошибся в восприятии, оценке её? Я его – одного из виновников обмана – уничтожил. Уничтожил, хотя бы, одного и это радостно. Уничтожил лицемера, эту фальшь, измену и предателя. Я поступил как мужчина, но… Но она-то осталась…
Она – главная виновница всего – обмана длинною в жизнь, она-то не наказана!!! Что делать, теперь-то…? Ведь, в первую очередь, надо было наказать её, а потом уже его и всех других: сучка не захочет, кобель не вскочит…
Теперь меня осудят и, возможно, к пожизненному. Лишат свободы, а моя коварная инициаторша этой трагедии, устроенной ею предательства-беды, будет по-прежнему крутиться, как сыр в масле, в удовольствиях тела! Что же получается? Я сглупил?…
Да-да… Прихожу к неоспоримому выводу: я поспешил, дал волю эмоциям и поступил неправильно,» – шумным выдохом досада вырывается из груди его.
Слышит резкий, оглушающий лязг металла. Внимание Виктора враз вышибается из внутреннего мира его.
Громко, чрезвычайно громко и грозно гремит засов на дверях камеры.
Входят трое надсмотрщиков, требуют Виктора назвать свои данные. Майор, стоящий впереди, молча оглядывает Виктора и затем, резким голосом приказывает старшинам: – Действуйте!
Его заставляют выйти из камеры. Шагает по металлическому полу, проходит между этажами и вскоре его ставят лицом к стене у дверей кабинета начальника тюрьмы… Когда Виктор вошёл, то сразу увидел в кресле хозяина кабинета того кандидата в министры МВД – Грязнова Игоря, кто вчера был на празднике. Начальник тюрьмы вышел и Виктор с Игорем остались одни.
«Привет, Виктор, – произнёс генерал властно и ровно звучащим голосом, выразительно глядя на собеседника. Помолчал, а затем продолжил: Я пришёл сюда не для болтовни о сочувствии…, – он опять замолчал и после тоном начальника определил: ЛИЧНО Я СЧИТАЮ ТЕБЯ ЛОХОМ…, – затем продолжил, – но пришёл я только потому, что как мужчина понимаю тебя и… Главное – что за тебя вступился и попросил выручить наш общий знакомый, Юлий, поэтому я приехал к тебе. Потерпевшего – Алексея – в больнице откачали и уже ясно, что он будет жить.»
«Жаль, – подумал Виктор, – таким подлецам не место на Земле.»
Генерал продолжил.
«У тебя два варианта действий, ведущих к разным результатам.
Первый. После нашего здесь с тобой разговора, о котором никто не узнает и не должен знать, я уезжаю отсюда и не вмешиваюсь в то, что ты натворил. Дело о попытке убийства, не доведённого до конца по независящим от тебя обстоятельствам, пойдёт своим ходом и после следствия состоится суд. Суд даст тебе срок меньше или больше, но около двадцати, пятнадцати лет. Выйдешь на свободу, если не умрёшь там и дотянешь до конца срока, выйдешь с подорванным здоровьем и нищим стариком.
Второй – это заплатить мне сто тысяч евро и я сделаю так, что тебя завтра освободят под подписку о не выезде. Организую следствие, которое закончится закрытием уголовного дела против тебя или передачей дела в суд. Если надо будет, то сделаем, даже, так, что виновным в происшествии признают самого Алексея. В любом случае, если состоится суд, то на нём тебя признают невиновным, и после всего этого сможешь жить дальше своей жизнью. Выбор за тобой. Что скажешь?»
После непродолжительной беседы с Грязновым, уточнения деталей и объявленных им гарантий, Виктор, помятуя, что надо наказать предательницу и довести мщение до конца, согласился заплатить сто тысяч евро.
На другой день он вышел из тюрьмы. Впереди была встреча с бывшей половинкой своей… У ворот она его не встретила.
«Делишки, дела, окружение гонят тебя/меня/нас в забвение Души и про честь все забыли давно. Живу я среди людей, но нахожусь словно на льдине один, в Ледовитом океане один, где волны холодные, с кромками льда на тёмной ряби бушуют. Бушуют и ветер обстоятельств пену с гребней волн в лицо, в лицо моё и глаза бросает, ослепляя и стылый мороз призывая. Я – один… Плакать? Рыдать? Но… Я, ведь… Я же – мужчина и сумею поднять то, что другим, даже, с места не сдвинуть… Рыдать?! Наоборот: надо СМЕЯТЬСЯ!»
«Ты не вой, не плачь, а смейся —
Слёз-то нынче не простят.
Сколь верёвочка ни вейся —
Всё равно укоротят!»
Предают/продают, изменяют/меняют, обманывают/лгут и не скоро возврат бумеранга происходит: что посеешь, то пожнёшь.
Посему, не имея масштаб видения размером в века и не видя воочию наказаний за подлости, живя часом, двумя, хватаемся за наслаждения, ведь, очень хочется этого. Хочется, а думать наперёд или разучились давно, или не умеем ещё.
Не умеем думать?
85% людей в начале делают, а только потом думают, но кажется им и обманывают они себя, что думают и только затем совершают поступок.
Верьте – это доказано: действуем ты и я под влиянием толчка эмоций, а только позже думаем.
Как же мал ты, человек: взрослеешь, а выше стола, постели и пояса своего подняться не можешь! Взрослеешь? Телом старея взрослеешь?
Нет – взрослым становишься ты только тогда, когда, опыт получая, мудрой стала душа.
В начале нашей жизни у нас, у всех, появление – здесь, на планете Земля – одинаково. Проявляемся в мир этот, где радость, любовь и блаженство сеять стремимся, принимая планету-Земля и людей как единую атмосферу добра. Хотим принимать всех, как себя – желая другому того же, что себе – и купаться в среде благожелательной взаимосвязи, Единства.
Громко и звонко жарким летом хохочем над мокрыми шутками туч. Рубашки и платья к мокрющим телам прилипают.
Смотрим вокруг. Женщины – мамы. Папы – мужчины…
Гляжу на больших дядей и тёть: быстрее бы мне, быстрее бы вырасти мне…! Вырасти мне, но мыслить и жить – как они – не хочу… Почему не хочу? Не пойму, но кто-то шепчет тихонько внутри у меня – о чём-то таком, что мешает им – взрослым – в счастье всегда и во всём пребывать…
Мчусь на велике трёхколёсном и ветер освежает меня: теребит испачканную майку и кепку, что набекрень…
Чувствую как много песка в обуви на босу ногу, когда педали кручу, как чемпион. Вот, вырасту скоро: машину куплю лучше, чем у умного дяди-соседа и буду друзей всех катать до того, чтобы сказали: всё, не могу, надоело…, пойдём поиграем во взрослых.
А, она? Вырасту я: замуж за принца пойду и буду вам всем подарки дарить, всем-всем и такие, какие хотите.
Час, дни, недели, года пролетают и как птицы в облаках исчезают. Исчезают и желанья твои/мои/наши, с неба спускаясь к земле, в мир взрослых входя, преобразуют меня и тебя.
Преобразуют – чем ближе к земле – наши мечты и желанья уходят в забвенье. Здесь – в мире взрослых – строгие правила всё направляют. Солнечного детства грёзы забыты и, даже, забыто Солнце само.
Счастлив я был в эмоциях детства и свободен во всём – не понарошку.
В видимом мире взрослых уходим от радости. Уходим, но эхо её ещё остаётся в тебе и во мне…
Остаётся и в чащобе леса-людей всё громче и громче зовёт оно изнутри: А-а —у – у-у, где ты, счастье моё…?!
Меняется окружение после юности нашей: приходим в социум возмужалых парней и прекрасного пола особ, где, находясь среди них, думаем, что и сами взрослеем.
Думаем так, не понимая и не зная, что я/ты – это Душа, а не тело. Знать-то надо, что реальное взросление – это рост Души нашей в Духе.
Страсть, инстинкты довлеют над нами и это естественно, что всякий слабый может споткнуться: и тот, и та, кто состоят в семейном браке. Можем упасть, но надо вставать. Такое возможно?
Да, но
трудно поступать правильно, если ты руководим только понятийным знанием и находишься на уровне сознания бодрствования,
и легко быть правильным, когда ты находишься в ВЫСШЕМ
СОСТОЯНИИ СОЗНАНИЯ.
На высшем уровне ты честен и Духа правдой пропитан, что ведёт/направляет каждого к вершине, где живёт Чистота. Идя наверх, ты сам есть чистота и поэтому, просто-напросто, не способен поступить грязно, ведь, ты – чистота.
Подъёму мешает, более всего, ложь тех, кто не знает о ступеньках эволюции сознания или намеренно ведёт в инволюцию.
Отвлекают они от «лестницы и её ступенек», ведущих к высоким состояниям психики и к самой важной победе, победе над самостью своей.
Виктор, даже, сейчас, выйдя на свободу, находясь под воздействием сильных эмоций, помнил о главном – о необходимости поскорее завершить докторскую и старается отмежеваться от мелкой суеты.
Он постоял у ворот тюрьмы. Огляделся. Встречающих, ждущих его не было.
Созвонился с Юлием, чтобы пересечься с ним в кафе.
Встретились и тот рассказал, что познакомился с Грязновым Игорем, когда тот ещё был подполковником. Он тогда за вознаграждение заменил у Юлиного знакомого, обвиняемого в убийстве, боевые патроны на холостые, благодаря чему тот избежал большого срока.
Юлий успокоил Виктора, сказав, что Грязнов давно проверен и поэтому, за умение сидеть на двух стульях, его на днях собираются утвердить в должности министра.
Затем Виктор подъехал к знакомому руководителю департаментом СМИ и добился того, что тот за подарок в небольшом коверте, пошёл ему навстречу: включит тактику умолчания в прессе о происшествии на праздновании дня рождения. Так надо было сделать, чтобы отвести фиксацию общественного внимания на Викторе.
Он знал теперь на все сто процентов, что его не осудят к лишению свободы и поэтому лишнее перемалывание происшествия среди населения было не нужно. Сплетни могли отрицательно подействовать на следователя и судей, а он ещё не знает точно: когда именно сможет наказать предательницу.
Виктор, благодаря специфике работы своей, знал о множестве взрывоподобных поступков, продиктованных эмоциями обычных людей, кого предавали муж или жена. Он знал, что всегда такое заканчивается трагедией. Часто совершаются убийства/самоубийства: дети лишаются или одного, или обоих родителей.
Вспомнил как пришла к нему на консультацию сестра, осужденного на 15 лет неволи, который убил любовника жены. Изменщица спилась, умерла и дети были оставлены вообще без присмотра, без воспитания, без материальной поддержки и без родительской теплоты-любви…
Виктор тяжело вздохнул. Сцены взрывообразных поступков за сотые доли секунды видениями теней уничтожения проносятся в голове его.
«Что же с женой моей? Были у нас с ней отношения, но не было с её стороны искренности. Всё красивое и стабильное – и семья, и род – оказались всего лишь иллюзией.»
Она внушила ему красоту отношений. Обманула, а он принимал, принял и слова, и улыбки, и чувства, принял их, как сувенир, упакованный в подарочную коробку, которую сразу не вскрыл… Не вскрыл, но время скинуло крышку, открыло коробку совсем-совсем неожиданно… Он увидел в ней вместо составляющих красоту договорённостей, увидел клубок змеевидно тесно переплетённых между собой качества предательства, лицемерного многоличия, подлости, вероломства и подчинённость страстям…
С её стороны в семье превалировало только стремление к её личному удовольствию, которое она прикрывала ложью.
Увидел это и понял теперь, что вся-вся красота матери, женщины, жены и восприятие им их, идущее из солнечного детства – всё это – пустышка.
Он придумал в воображении своём все эти прекрасные качества души относительно последней жены своей!
Проносятся в памяти его примеры предательств из окружения. Видит картины последствий и он, чтобы не подпасть под влияние страстного остервенения, прикрывает глаза. Прикрывает, а затем широко – в радостном удивлении – раскрывает их.
Большинство людей действует, а затем только думают. Объясняется такое тем, что у всех животных в мозге размещён центр – гипоталамус, эпофиз, которые отвечают за сохранение жизни и комфорта, что обеспечивается мгновенной реакцией на всякое воздействие.
Такова природа всего живого. При всяком неожиданном изменении из этого центра выбрасываются гормоны и моментально вспыхивают эмоции, толкающие на поступок в тот же миг.
Для того, чтобы не быть подверженным влиянию этой автоматически срабатывающей механики, надо себя воспитывать, тренировать и тогда не будешь таким, как большинство.
Начнёшь до совершения действия думать, оценивать, принимать решение и только затем уже совершать поступки.
Образы, уничтожающие правду, проносятся в уме Виктора и он прикрывает глаза, чтобы хоть как-то отделиться от грязи той, куда угодил. Прикрывает, но затем раскрывает их – в радостном удивлении – и осознаёт, что он не сделал ещё ничего из того, куда гнали его инстинкты, эмоции, гордыня.
Он не произнёс ещё ни одного слова и, даже, не сдвинулся с места.
Не признёс ни слова и не выразил мысли свои, но они, неуправляемые, гонимые дикими страстями, роятся жалящими пчёлами в уме и в памяти его, требуя разрядки.
Эмоции настаивают совершить безрассудство, а он молча смотрит. Смотрит на ту, которую считал половинкой своей, родной, любимой своей, которой поверил и выделял из всех. Смотрит на то, что составляло – как часть жизни – его самого, но во второй половинке их целого.
Смотрит, всматривается и чувствует как разум начинает оживать в нём. Разум оживает и радуется, что он взрослый мужчина, а не юноша, которого инстинктивный всплеск возмущения и эмоции превращают в слепой инструмент разрушения.