… Дочь наша с мужем разошлись, но любовь, та, ещё теплилась, осталась, ну, почти, как у собачек с палкой…
У них, у наших бывших родственников, жил-был пёсик, по имени Кубик. Так этот самый, лохматенький красавец давно уже бегал к нам в гости, но скажем не так к нам, как высмотреть и сожрать то, что принадлежало нашему церберу, по кличке Кузя. Это тоже было беспородное сокровище, кобелиного свойства, которое гавкало, но не кусало. Их родословные, того и другого, повествовали только о том, что они были отдалённые, неет, таки близкие, родственники королевской ветви, – бездомных. И мы, и они, точнее, не знали не ведали ие видели их родителей.
… Кузя был лысый, почти без волос, а Кубик лохматый, таак, не стрижено – не брито, бомж – беженец. И вот наш волкодав, вернее, не он, а его желудок, очень мучился от желания поесть, а Кубик, уже успел, очистил его миску. Кузя, добрая душа, не смог дать ему по морде, за наглость, тем более, что Кубик, был на три с половиной сантиметра – длиннее, если измерять от кончика хвоста, до копчика, оой, неет, кончика носа.
Но у Кузи, на кончике хвоста, была кисточка – борода, как у брата, Хо. Вот потому, Кузя не выступал – не бил себя кулаком в могучую грудь, на предмет демонстрации силы гладиатора и не кричал громогласно, а ххто, грр, тут хозяин?! Маать вашу! Гав, гафф…Гррр…
Мы знали, что между бывшими родственниками ещё в пору мирных разногласий, не показали, не проявили большой и светлой любви, а тем более, после депутатского раздела имущества. И поэтому на посещения, Кубика – столовой нашего Кузи, радости мы не испытывали по отношению к псине. Хотя он и был лохматенький, и кучерявый и безобидный, как когда то, видимо его прабабушка. Мы тогда думали, в кого же он?
Хозяин и все остальные, не отличались и не бравировали своей большой любовью к ближнему, а вот он, цуцик, был добряк и симпатяга. Но жрать то хо – ца.
Всем и, нашему Кузе.
Да и времена уже наступали трудные, не 1947 год, голодовки, послевоенной, но год перестройки, когда всё ломали, а не строили.
Все книжки сберегательные, превратились в простые затёртые картонки… Остальное тоже – в прах. А кушать то хоццааа. И…
И вот, в то самое многотрудное время, для страны, людей и собак, выхожу на свою терраску,– балкончик.
Ладошкой приложился – дверь не открывается. Ну, потихоньку натужился. Толкнул. Чувствую, что – то ёрзает по линолеуму. Глядь, а таам, Кубик!
… Кууубик!!! Маать т, т, твоюууу… Тебя! И, и, хозяев твоих…
– Господи, прости.
– Замахнулся на всё балконное пространство обеими руками.
– Отвёл свою правую ногу, сорок второго размера, вместе с ботинком с подковками железными…
– Балкончик мой, я вам скажу, был ещё без ограждения и всего три метра невесомости в воздушном, пространстве. И, и, здравствуй невесомость. Увы. Земное притяжение, – колотый красный кирпич, острые куски битого стекла и бетона.
… Ремонт, это не батут на берегу пустынных волн, в Учкуевке.
Я свой делал, с другой стороны вероятной траектории полёта, ступеньки, тоже каменюки, без всяких смягчающих обстоятельств.
А он, незваный гость лучше званого, лежит на спине, поднял свои лапки кверху. И, говорит почти русским языком, – а лежачего не бьют…
Ээх, знал бы, где соломки…Припас бы. Подумал Кубик. Увы, ни соломки, ни подушек безопасности. Ни, нни, хотя бы тряпочки – подушечки, с подгузника, или, памперсы. Одни остроты, не юмориста,– кааменные.
Не, для…а, из любви к ближнему…
… Ну как немцев, в сорок пятом, военнопленных проводили по нашим сёлам, к месту назначения, для ремонтных работ, дорогу строили Симферополь,– Москва…и автомат в руках. Охрана…
… Теперь им нужно было работать в поте лица и взирать на автоматы, которыми солдаты оберегали от заслуженного возмездия. Понятно, и в те годы, было, кто камни бросал, а кто и хлебушка. Люди, всё-таки. Вот и я, то ли Ангел мой, то ли ногу передёрнуло от любви к брату меньшему.
А может, вспомнил те времена, далёкие, как мы подкармливали собачку, нашего кумира – Раечку, хлебушком, хотя сами крохи собирали, послевоенное время, а ему, собаке Раечки, мы давали. Гладили, гладили его, почти русые, пшеничного цвета, как её косы. Она нас отмахнула, как ветер сдувает одуванчики. А мы страдали. Всё равно ходили, смотрели издалека на неё и, и гладили эту красоту своими взглядами.
И, когда она нас, опозорила при всех, как страдателей, – мы, то были почитатели – поэты красоты, а не базарной девчёнки. И, тогда обозлились на него, лохматого и такого же русоволосого шерстяного, крупной вязки – свитер, пса. Пытались пинать. Но.
Он оказался умнее нас.
Сразу почувствовал наше зло и уходил. Да. Собаки боольшие телепаты, чем мы,– нее телепаты – полуслепцы.
И вот, как на Божьем Суде, у меня в голове пролетело и Раечка и хлеб, и мы с другом Юлием, почти Цезарем, шурум – бурум в голове, спасибо. Спасибо Ангелам – вразумили.
Нога моя, с ботинком сорок два. Заикнулась. Повисла. И, погладила этого проглотита, по спине. Правда, против шерсти. Слава Богу, удара не получилось. А он, кобелино – мальчик, как говорят собаководы – кинологи, – лежит и лапки к верху.
Ну, думаю, не матёрый же волк, в Брянских дебрях, где мы студенты ходили партизанскими тропами, в походы,… пришёл дегустировать меня самого.
Я, припустил страху на своём лице, и спросил человеческим, чистым, нежным, ласковым голосом.
– Что родственничек, хренов, жраать, пришёл?!
А Кузя наш, поумнел – сам схряпал, свой завтрак, обед и ужин. Всё в этом царском ужине спрятал подальше, в недосягаемое для гостей, – в своё чрево. Но Кубик лежал на спине, и, сделал вид, что ему плохо. Голос подал, но мне показался, каким – то не радостным, и не было у него той восторженной визготни, песни, как раньше. Немая сцена длилась не долго. Вышла жена, махнула веником, сказала.
– Во, гость хренов. Припёрся. Думали, улетит от веника, этот жулик – проглот нашего рациона и ужин Кузи.
– Дудки!
– Явился, не запылился…
А Кубик лежит, как морская волна, в штиль, но стонет и плачет. Ну, прямо плач Ярославны.
– Нет, братцы, это уже криминал для души – не услышать страдания брата меньшего, пусть бы даже он приполз из стана диких врагов кочевников…– А, тут, родственнички, да ещё какиие.
… Вот она интуиция и третий глаз, и, свои пока глазки, ещё без очков, катаракты, глаукомы, и, и, куриноиндюшиной слепоты…
Чего бы, это, его, вот так, закрутило?
Потёр я руки – ладошки, протянул их на восток. И, пропел мантру – молитву.
– Господи, дай мне и моим рукам целительную силу, что б помогать себе и людям.
Ведь ещё недавно мы занимались экстрасенсорикой, опыт был. Потом, правда, поняли, что опасно. Бросили эти целительные сеансы. А теперь.
– Чувствую, пошла энергия. Надо помогать.
– А, он, – проглотит, Кубик, затих, лежит и вроде бы даже улыбается. Ну, я понял, его били и не мягкими, как мы в Р.У, подушками, в общежитии, после отбоя -1953год.
– Генерили все выступающие части, его лохматого тела.
– Я его спросил.
– Тебя били, твёрдым, явно не ладонями гладили. А?
– Признавайся…
Он только вздохнул, наверное, подумал, что и я могу добавить, вздохнул глубоко, но мудро промолчал.
Прошли минуты.
Энергия остановилась. Всё. Больше нельзя. Это уже будет во вред.
– Я то понял, и, он, стервец, уже плохо, но, по, ступенькам, прошёл, прокандылял, вниз. Его грациозные движения, походили, но скромно, какие бывают на просмотре девушек, когда их подбирают для главных ролей режиссёры кино.
*
… Кубик приходил пунктуально, в те же часы и минуты, ещё три дня.
Но.
Кто ответит на такое чудо.
Кто, научил, нашептал ему такое,
Иди, полечат, не побьют и не покалечат.
Наверное, и у них, как и у нас,– Ангелы Хранители.
Мы теперь и не могли и, уже не хотели думать, сопроводить, как тогда в первый раз, проводить его туда, куда и трамваи не ходят.
… Не смогли и не хотели, отправить его ни к ядрёной, ни к своей, ни к какой другой матери, ни к своей, ни другой бабушке, или, или ещё подальше, – к, прабабушке.
Собака – тоже, как человек.
П о н я т л и в а я…
А человек – собака?
Лает, кусает.
А кого?
Самого себя.
Саа мооо ед.
– Вот такое, пропел нам Кубик.
И велел всем нам помнить до конца дней своих.