Из полудремы меня выдергивает отбивающий на столе чечётку вибрирующий телефон. Приоткрываю один глаз и обреченно закатываю его обратно.
Перерыв между парами я хотел потратить на пятнадцатиминутный отдых, а придется выслушивать очередной бред.
Протерев ладонью лицо и взъерошив волосы, принимаю звонок:
– Да. Слушаю.
– Илюша, это ты, сынок? – умирающим голосом спрашивает Аглая Рудольфовна, моя бабушка по материнской линии.
– Я, бабуль, я… – Прикрываю рот и зеваю.
– Ох, что-то не признала тебя, милый! – ропщет бабуля. – Я тебя не отвлекаю?
– У меня перерыв. Слушаю внимательно.
Относительно внимательно. Бросив взгляд на наручные часы, замечаю, что до семинара у бакалавров-третьекурсников остаётся менее семи минут. А значит, с минуты на минуту аудитория наполнится галдящими студентами.
– Хорошо, милый, – кряхтит Аглая Рудольфовна.
– Бабуль, что случилось? – Устало смотрю в окно. Мелкий снег ненавязчиво кружит в воздухе, убаюкивая. Конец марта, но в Москве не пахнет весной. Пахнет очередной депрессией и авитаминозом у москвичей, а мне, по большому счету, ровно. Я не поддаюсь погодным провокациям и не жду обещанных прогнозов. Я дышу по типу «живем один раз», так стоит ли растрачивать свое время на лиричное уныние?
Мои глаза слипаются, хоть спички вставляй. До полуночи я снимал напряжение в теплом молочном теле очередной моей новой подружки на разок, а после, проводив Веронику-Марину-на-вечер, просидел до трех часов ночи, проверяя контрольное тестирование у энергетиков.
– Всё. Это конец, Илюш, – вздыхает ба.
Закатываю глаза и, смачно зевнув, откидываюсь на спинку стула.
– Бабуль, это уже третий конец. И, заметь, только за эту неделю, – равнодушно вещаю и вновь смотрю на часы.
Если мы собираемся обсуждать подошедший срок ее кончины, то это может растянуться на годы. Собственно, Аглая Рудольфовна уже как года три беспрерывно собирается на тот свет. У нее заготовлена сумка на этот случай, ожидающая в прихожей у двери.
– Нет, Ванюш, я чувствую. В этот раз – точно. Мой час пробил. – Слышу звук опустошенного сливного бочка и морщусь: опять из туалета звонит.
– Илья, ба. Я Илья.
Она прекрасно знает кто я. Когда хитроумная Аглая Рудольфовна называет меня именем моего почившего деда, она лишь предусмотрительно сгущает краски. Для каких-то своих целей. И я с интересом жду, какова цель в этот раз.
– Ах, точно. Илюша, внучок! – Мне снова хочется закатить глаза, но вовремя вспоминаю слова всё той же бабули, когда в детстве она пугала меня байками, что если часто так делать, то глаза могут не вернуться обратно. Не знаю, как, но это работает. – Вот видишь, память совсем стала подводить старую, никому не нужную бабку. – Хлопает дверью и громко шаркает тапками.
Ну, конечно.
Я все-таки закатываю глаза.
С памятью у Аглаи Рудольфовны полный порядок. Она помнит, по какой цене продавалась селедка в прошлом месяце, может запросто назвать курс доллара шестилетней давности и перечислить все дни рождения звезд нашей эстрады, начиная с Шаляпина. Того, который постарше.
Так что эти сказки про старческий склероз пусть рассказывает своим подружкам по сплетням. А у нее их, к сведению, целый автопарк, вагон и приличная тележка. И это тоже к тому, что она – старая, никому не нужная бабка.
Бабуля большую часть своей жизни проработала в столовой при автовокзале поваром. Ее знали и уважали все – от шофера до вокзального бомжа. Ей поклонялись местные собаки, которых она подкармливала объедками, отдавали приветствие сотрудники правоохранительных органов, патрулирующие вокзал, за вечерние подгоны остатков колбасных обрезок и мясных вырезок, целомудренно сэкономленных на гуляшах и киевских котлетах для пассажиров. Она одна, без посторонней помощи, готовила блюда для празднования свадьбы дочери заместителя мэра лет тридцать назад. Ей целовал руки сам Иннокентий Смоктуновский, когда обедал в здании автовокзала перед рейсом Москва-Кисловодск. Но, думаю, сей факт своей биографии Аглая Рудольфовна нафантазировала. Хотя…
На пенсию Миронова Аглая Рудольфовна вышла сразу, как пробил пенсионный возраст. Она всю жизнь протаскала кипящие котлы весом с тонну, отчего нахватала кучу всякой хвори: и остеохондроз, и артроз, и сколиоз, и межпозвоночную грыжу. Но сидеть без работы для бабули сродни плену. Поэтому она устроилась в ломбард неподалеку от нашего дома ночным сторожем. Ох, и зажили мы тогда с бабулей! Как вспомню! Девяностые, я – школьник, дефицит в стране, но не в ломбарде! В ломбарде было все – от банки с ржавыми шпротами до черной икры. Я, единственный в классе, щеголял в настоящих заморских кожаных туфлях благодаря таможенному конфискату.
Весь конфискованный товар сплавляли в ломбард, там он долго залеживался, уценялся и растаскивался между своими по дешевке. А уж сколько золотых украшений бабуля наклепала из сданных зубных коронок – не счесть!
Короче говоря, Аглая Рудольфовна – мировая бабуля! Но со своими приветами.
Она вырастила меня практически в одиночку. Моя мать родила меня в юном возрасте, когда ей только исполнилось восемнадцать. Поздний ребенок Мироновых Аглаи и Ивана был долгожданным, но, как говорит сама ба, бесполезным и, как оказалось, ненужным. Мать попила кровушки у деда с ба в детстве и, только закончив школу, родила меня – Илью Миронова. Кто мой папаша, известно лишь моим ДНК, но они упорно молчат, так же, как и моя мать.
Сбагрив меня своим родителям, молодая мамаша улетела в Сочи устраиваться горничной на Красной Поляне. Там она познакомилась то ли с Вазгеном, то ли Гургеном и там же обитает по сей день.
Ба с дедом до его смерти воспитывали меня как могли. Я ни в чем не нуждался, даже в материнской любви. У меня было всё, что нужно мальчишке: любовь близких, уютный дом, горячая еда, велосипед и дедовская шинель, которую я периодически примерял. А когда набегами к нам заявлялась мать, я испытывал панический страх. Мне казалось, что каждый раз она приезжает, чтобы забрать меня с собой, но, как оказывалось, мать приезжала рассказать, как они с Хафизом хорошо живут, похвастаться нарядами и занять у бабушки денег.
– Бабуль, ты опять начинаешь?! Ближе к делу, у меня пара начнется через несколько минут! – раздраженно бросаю.
Я уважаю, люблю и ценю Рудольфовну. Для меня она была, есть и остается самым близким и родным человеком на свете, ради которого я готов свернуть горы. Но когда она заигрывается, я не поощряю.
– Да-да, сынок. Я хочу, чтобы ты сегодня ко мне заехал, – просит Рудольфовна и демонстративно начинает кашлять в телефон, отчего мне приходится отвести трубку подальше от уха.
Так происходит всегда, когда возникает экстренный случай. Мы с ба условились, что я навещаю ее два раза в неделю по будним дням и один в выходной. Но если возникает критическая ситуация, я, безусловно, всегда на старте.
На этой неделе тариф посещений израсходован, поэтому у бабули в загашнике остался лишь чрезвычайный случай. И она им решила воспользоваться.
– Что случилось?
– Это нетелефонный разговор, Илюш. Приезжай и поговорим, – кряхтит Рудольфовна.
Размышлять и спорить мне уже некогда, потому что я уже слышу, как к двери начинают стекаться студенты.
– Ладно, ба. Заеду после семи. Годится?
– Годится, сынок, годится, милый. И не забудь товар, – очень даже живенько бросает вдогонку ба и отключается, будто только что не умирала.
Усмехнувшись, ставлю на телефоне напоминалку «Товар» и поворачиваюсь на звук вваливания в аудиторию первых студентов.