Четыре

Мало кто из людей образованных приступает к работе над собой с легкостью. Одни весьма рано обнаруживают, что их совершенство и без того безупречно. Другие находят, что истинное интеллектуальное удовольствие им дарит теория, а не практика. И лишь самые упорные готовы выйти из роскошного мирка своих амбиций в пустыню уничижения и награды.

Лора Тревельян принадлежала к третьей категории. Ее холили и лелеяли, будто предмет искусства, чья ценность принимается как должное. У нее была белоснежная кожа и благородство черт, если не сказать красота. Одевалась она в спокойные, чуть мрачные тона, как нельзя лучше подчеркивая свои достоинства. Никто из домочадцев не мог написать более уместного письма с соболезнованиями или иного деликатного свойства, к тому же красивым итальянским почерком, одновременно элегантным и сдержанным. Домочадцев ее ученость даже немного пугала, причем грамотность Лоры была скорее врожденная, нежели приобретенная. Излишне говорить, что коммерсант нанимал для своих девочек лучших гувернанток, учительниц французского и музыкальных педагогов, как того и требовало его положение в обществе. Многих чрезвычайно впечатляли скромные познания племянницы в языке, которым она сумела овладеть в достаточной степени, а когда ее тетушка давала званые вечера, Лору частенько приглашали к фортепьяно, и она с поразительной легкостью исполняла миниатюры Мендельсона или ноктюрны Филда.

Если она и была особой с завышенным самомнением, то еще не зашла столь далеко, чтобы этого не признавать. Но признавать не значит исправиться. Ее одолевали всевозможные мрачные слабости, грозившие перерасти в навязчивые идеи. Раз я человек пропащий, то кто вообще спасется, вопрошала она в порыве эгоизма. Ей очень хотелось пострадать за чужие грехи. Поэтому, столкнувшись с подобной необходимостью и отвергнув молитву как средство, с точки зрения разума неоправданное, поступиться самомнением Лора не смогла, по крайней мере не сразу. Разглядывая себя в зеркале и безжалостно кусая красивые губы, она проговорила: «Безусловно, я обладаю силой, если только не принимаю за силу самомнение. Или, может быть, это воля?..»

Однажды утром, пока шторы еще удерживали солнце за пределами комнаты, Лора Тревельян сомкнула губы и решила эту волю проявить, предприняв первые шаги на пути самоуничижения. Поскольку проснулась девушка рано и размышлениям предавалась давно, к тому времени, как в комнату вошла Роуз, ее уже трясло от напряжения.

Лора наблюдала за крепкими руками горничной, резко распахнувшими шторы. Комната обрела привычный вид, на раковине появился кувшин с водой, несколько упавших вещиц вернулись на положенные им места, и женщина сказала:

– Вы не спали, мисс.

– Я и сама не знаю, спала я или нет, – ответила Лора. – Откуда тебе это знать, Роуз?

– Просто знаю, и все. Так бывает.

– Ты говоришь загадками, – рассмеялась девушка и тут же задумалась, как обойти полосу препятствий в виде интуиции своей горничной.

– Я – женщина простая, – заметила Роуз.

Лора отвернулась от слепящего желтого света.

– Я не знаю, какая ты, Роуз. Ты никогда мне этого не показываешь.

– Ах, мисс, вы играете на моем невежестве.

– В каком смысле?

– Разве я смогу это показать? Образования-то у меня нет. Я просто женщина.

Лора Тревельян быстро встала с кровати. Ей хотелось открыть комод и заглянуть внутрь. Такое разумное действие и вид неодушевленных предметов, несомненно, ее успокоили бы. Однако важные решения не даются легко. Поэтому девушка, наоборот, посмотрела на Роуз и ее дрожащую губу. В минуты душевного смятения или замешательства губа открывалась как свежая рана. Стоя в центре толстого ковра и глядя друг на друга, юная хозяйка и горничная обе почувствовали себя уязвимыми и нагими. В случае Лоры, конечно, об этом не было и речи, потому что ночная рубашка прикрывала ее вполне надежно.

– Оденьтесь, мисс, – сказала Роуз, ловко набрасывая на нее халат. – По утрам пока свежо.

Женщины едва коснулись друг друга.

– Вовсе нет, – поежилась Лора Тревельян, у которой любая близость, будь то телесная или духовная, вызывала опасения.

Девушка прошла через комнату, расчесывая спутавшиеся за ночь волосы.

– Роуз, – проговорила она, – ты теперь должна беречься. Никаких чрезмерных нагрузок – к примеру, не поднимай тяжести, не бегай по лестницам.

Девушке стало стыдно за неуклюжесть и неприглядность собственных слов, потом за их холодность, но пользоваться ими иначе она не умела. Поэтому никакого действия ее напутствия не возымели.

– Ты не должна себе вредить, – закончила она совсем уже нелепо.

Роуз шумно задышала, переваривая услышанное.

– Вредить не буду, – сказала она наконец. – В свое время бывало и похуже. Гораздо хуже.

На освобождение она, похоже, не рассчитывала.

– Я буду сопротивляться любым попыткам заставить страдать меня или других! – заявила Лора, для которой это казалось абстракцией, целиком и полностью зависящей от силы воли.

Необычность ситуации вынудила ее мыслить вслух, не обращаясь ни к кому конкретному. Лора Тревельян только недавно приняла решение возлюбить душу ближнего, и ее собственная открывалась с большим трудом.

– Страдать я не собиралась, – возразила Роуз Поршен. – Я была юной девушкой, служила в большом доме. Под началом женщины такой достойной, что только поискать. Жилось мне счастливо, и весной, когда расцветали сады, красота была удивительная, мисс. Прямо-таки загляденье. Это меня и сгубило, наверное. Слишком я была доверчива, слишком многого ждала. Ну, дело прошлое. Я любила своего малыша и страдать бы ему ни за что не позволила. Никто меня не понял. Говорили, на такое способно лишь чудовище, и все решили, что я еще легко отделалась – пожизненная ссылка. Вот только они не носили под сердцем моего мальчика, не думали о нем ночи напролет. Так оно и вышло. Я не должна была страдать ни тогда, ни теперь, как вы сейчас говорили. Но страдание приходит исподволь. И в разных обличьях. Вам его не узнать, мисс. Сами увидите.

Выполнив свои непосредственные обязанности, коренастая женщина покинула комнату Лоры Тревельян. Девушку, несомненно, тронула история Роуз, однако еще больше встревожили опасности, которые ей теперь виделись.

Поэтому, когда тетушка Эмми в последующие дни расхаживала по дому и вопрошала, что делать с Роуз, ее племянница не знала, что и порекомендовать.

– Никакого от тебя толку, Лора! – сетовала миссис Боннер. – Хотя обычно ты весьма находчива и полна идей. Помощи от мистера Боннера тоже ждать не приходится, он слишком удручен своим немцем. Не одно, так другое! Признаться, я совершенно не в себе.

– Мы подумаем, тетя, – отвечала Лора, бледнея.

Мысль, которая должна была ее вдохновлять, наоборот, сковывала воображение.

Лора становится тяжела на подъем, отметила тетушка Эмми, добавив к своим тревогам еще одну.

Нужное лекарство нашлось неожиданно – простое, но эффективное, по крайней мере для хозяйки дома – ведь для миссис Боннер исцелиться самой означало исцелить и своих пациентов. Она устроит званый вечер! Это поднимет всем настроение, успокоит нервы, в том числе и потрепанные немецкие нервы. Миссис Боннер обожала праздники. Ей нравилось, как праздничное настроение передается даже пламени свечей. Ей нравилось все красивенькое и яркое; остатки волшебства несли в себе даже печальная кожура фруктов, осадок на дне бокалов и прочие следы застолья. Миссис Боннер пьянела и от предвкушения празднества, и от воспоминания о нем – разумеется, образно выражаясь, потому как к крепким напиткам не притрагивалась, разве что по особым случаям позволяла себе немного шампанского, или бокал восхитительного пунша с капелькой бренди жарким вечером, или глоточек превосходной мадеры, либо вина из одуванчиков за компанию с утренним гостем.

– Мистер Боннер, – серьезно проговорила она, для большей убедительности склонив голову набок, – вы ведь понимаете, что до отъезда мистера Фосса и его друзей осталась всего неделя! И будет вполне уместно, если вы, на правах мецената, и мы, ваша семья, как-нибудь это событие отпразднуем. Я тут подумала…

– Чего?! – воскликнул ее супруг. – Этот немец мне вообще не интересен кроме как в качестве главы экспедиции! Давайте не будем все усложнять, мне и без того неприятно. Было бы лицемерием устраивать вокруг него лишнюю суету, не говоря уже о расходах.

– Насколько я понимаю, – продолжила миссис Боннер, – он вас в некотором роде разочаровал. И все же оставим в стороне характер мистера Фосса. Мне хочется, чтобы вы воздали должное самому себе – как-никак речь идет о событии государственного значения!

Она до последнего не знала, удастся ли ей задуманное, и обрадовалась, когда все получилось.

Ее супруг очень удивился и заерзал.

Уверенно и в то же время деликатно покашляв, миссис Боннер достала флаг, коим намеревалась увенчать свою аргументацию.

– Событие исторического значения, – настаивала она, – ставшее возможным благодаря щедрости нескольких граждан, но его вдохновителем были – не отрицайте, мой дорогой, – вы и только вы!

– Там будет видно, – немного подобрел мистер Боннер, поскольку дело касалось его самого, – на что я их вдохновил – на историческое событие или на погибель.

– Я тут подумала, – продолжила его рассудительная супруга, – что мы можем устроить небольшое торжество – пара птичек, говяжье бедрышко и еще несколько блюд. И бутылка или две хорошего вина. Что до друзей мистера Фосса, то я не намерена приглашать всех и каждого, ведь некоторые из них, насколько я понимаю, люди простые, зато один или два вполне comme il foh[5] и привыкли бывать в обществе леди. У Беллы есть новое платье, которого еще никто не видел, а Лора, конечно, очаровательна в любом наряде.

Так супруга мистера Боннера понемногу его уговорила и под конец поцеловала в лоб.

Миссис Боннер задумала свой план в пятницу, ровно за неделю до предполагаемого отбытия экспедиции морем в Ньюкасл. Уже после обеда Джим Прентис, оседлав Гамлета, взял приглашения, написанные прекрасным почерком мисс Тревельян, чтобы завезти их мистеру Фоссу и мистеру Топпу, а также мистеру Пэлфримену, коего решили считать comme il foh. Еще ждали мисс Холлиер – ее всегда звали для ровного счета, если за столом не хватало леди. Мисс Холлиер была немолода, доход имела скромный, зато обладала иными, поистине исключительными достоинствами. Умея слушать, она порой вкладывала в головы собеседников идеи столь удачные, что ее предложения тут же принимались за свои. Более того, в данном случае ее кандидатура оказалась как нельзя кстати, потому что мисс Холлиер состояла в дальнем родстве с мистером Сандерсоном из Рейн-Тауэрс, одним из покровителей экспедиции. И, наконец, Том Рэдклиф. В списке гостей миссис Боннер, которым разослали приглашения, лейтенант не фигурировал лишь потому, что на правах жениха бывал в доме почти ежедневно. Соответственно, присутствие Тома на званом вечере воспринималось как должное.

Вот каких гостей ждали Боннеры в ближайшую среду.

Атмосфера вечера намечалась совершенно феерическая. Белла Боннер вошла или, скорее, вплыла в комнату кузины, чтобы показать свое новое платье. Ослепительно белая ткань струилась и сверкала, руки и плечи купались в водопадах света, не оставляя теням ни малейшего шанса. Прическа девушки также сияла – ее довольно непослушные, но милые волосы все еще хранили тепло и запах солнца.

– О, Белла! – воскликнула Лора.

Девушки расцеловались не без нежности, в то же время стараясь не сбить причесок.

– Платье мне мало! – удрученно вздохнула Белла. – Того и гляди лопнет. Вот увидишь!

– Тогда нам конец! – вскричала Лора.

Обе расхохотались до слез. Они так разошлись, что чуть не умерли от смеха.

– По крайней мере, мисс Холлиер ничего не заметит, – излишне громко выпалила Лора сквозь смех, – разве что ты заявишься в своей самой дрянной рубашке и нижней юбке. Уж очень хорошо она воспитана!

– Прекрати, Лора! – молила Белла, утирая слезы. – Перестань, Лора! Хватит! Может, и не мисс Холлиер, так кто-нибудь другой. Полагаю, мистер Фосс замечает абсолютно все.

Девушки образумились, вспомнив, сколько им лет, вздохнули и принялись приводить себя в порядок.

Хотя на Лору обращали внимания меньше, чем на Беллу, в тот вечер она была очень красива. Это стало ясно немного погодя. Белла распустилась сразу, как цветок по весне, Лоре же требовался особый климат. Она нарядилась в синее платье приглушенных тонов, которое не сверкало, а нежно мерцало, придавая рукам и плечам таинственный ореол. Прелестная головка была как драгоценный камень темного цвета и такой редкой разновидности, которую многие люди не замечают, потому что их не научили ею восхищаться.

– Давай спустимся, – предложила Белла, – пока maman не пришла, и выпьем по глоточку чего-нибудь для храбрости.

И девушки, припудренные тальком и благоухающие лавандовой водой, устремились вниз по крутой лестнице. На груди у обеих были приколоты букетики камелий, поэтому идти приходилось очень прямо, чтобы неосторожное движение или порыв чувств не заставил лепестки побуреть.

Тем вечером могло случиться что угодно. Две большие лампы превратили гостиную в округлое светящееся яйцо, вскоре вместившее гостей. Все словно ожидали, что из их общения вылупится нечто стоящее. Или этого не могло произойти? В глазах мелькала надежда, искушенные опытом веки и сами заключали в себе яйцевидные формы, испещренные необщительными венами. Все это время белые нити голосов переплетались и цеплялись друг за друга. От мужских голосов волокно становилось более упругим. Однако никто не говорил того, что хотел сказать. Разговор уходил в сторону, пока собеседники стояли и с улыбками наблюдали за происходящим, перенимая и произнося, не без некоторой искренности, совершенно не идущие к делу слова. Для столь раннего часа это был довольно мучительный сон.

Пока наконец Том Рэдклиф, пылающий алым мундиром и той самоуверенностью, которую придает солидное состояние, не развеял эту нелепую грезу и не взял реальность за руку. Удивительное платье, коснувшись его кожи, вызвало у лейтенанта любовный трепет. Все остальные, разделяя общий восторг, согласились, что прекрасная Белла прекрасна как никогда.

Даже мистер Фосс ощутил внезапный приступ тоски по родным нивам и спелым яблокам.

– Редко сожалею я о покинутой Германии, – поделился он с мисс Холлиер, – и все же порой мне хочется увидеть немецкое лето. Поля располагаются отлого, как нигде больше, выписывая плавные кривые. Деревья чрезвычайно зеленые, несмотря на пыль. А реки – о, как текут реки!

От его слов бесподобная мисс Холлиер погрузилась в глубокую меланхолию.

Потом миссис Боннер, задумавшая для мистера Фосса сюрприз, принесла книгу, оставленную, по всей видимости, какой-нибудь гувернанткой, – сборник немецкой поэзии.

– Вот! – весело хохотнула она, широким жестом протягивая ему книгу.

Немец вздохнул, но вид у него вроде бы стал довольный. Он начал читать. Снова греза, поняла Лора, только уже иная, в твердом яйце из света ламп, из которого они еще не родились.

Фосс читал или грезил вслух:

Am blassen Meeresstrande

Sass ich gedankenbekümmert und einsam.

Die Sonne neigte sich tiefer, and warf

Glührote Streifen auf das Wasser,

Und die weissen, weiten Wellen,

Von der Flut gedrängt,

Schäumten und rauschten näher und näher…[6]

Он захлопнул книгу довольно резко.

– Что там такое, мистер Фосс? – спросила миссис Боннер. – Вы должны нам сказать!

– О да! – присоединилась к уговорам миссис Холлиер. – Переведите!

– Поэзия не терпит перевода. Она слишком близка к сердцу.

– Как это жестоко с вашей стороны! – протянула миссис Боннер, одержимая поистине болезненным любопытством.

Лора отвернулась. При встрече они с немцем поздоровались за руку и обменялись улыбками, но это были дежурные улыбки. Сейчас она могла ему лишь посочувствовать. Судя по всему, воспоминания о прошлом были для него весьма мучительны, как, впрочем, и необходимость присутствовать в настоящем. Наконец подали обед и все занялись вещами более прозаическими.

Все прошло отлично, хотя мясо Касси передержала. Мистер Боннер нахмурился. Блюда подавали в изобилии, вдобавок с неожиданной сноровкой Роуз Поршен, положение которой было еще не заметно под ее лучшим фартуком, и пожилой лакей, одолженный на вечер архидиаконом Эндикоттом, жившим неподалеку. Слуга архидиакона в импровизированной ливрее и хлопчатобумажных перчатках выглядел чрезвычайно представительно и макнул палец в суп всего лишь раз. В дополнение к ним также незримо присутствовала Эдит, чье «ого!» однажды раздалось из-за дверей и которая наверняка жадно поглотает остатки пудинга, прежде чем отправиться домой.

Фосс ел с аппетитом, принимая все как должное. Так и надо, подумала Лора. Ее раздражало, что немец столь ловко обращается с ножом и вилкой, и она намеренно пыталась его игнорировать.

– Любопытно, о чем сейчас думает малютка Лора, – напыщенно заметил Том Рэдклиф на правах будущего родственника.

Ему нравилось, когда его ненавидят, по крайней мере, те, кого он не может использовать. Впрочем, в тот момент до ненависти Лоре было еще далеко.

– Если я поверю вам на слово, вы можете и пожалеть о своем любопытстве, – ответила она, – потому что я не думаю ни о чем конкретном. Иначе говоря, почти обо всем. Я подумала, до чего же отрадно присутствовать при беседе, в коей ты не обязана принимать участие. Слова производят приятное впечатление лишь в отрыве от обязательств. При подобных обстоятельствах я никогда не могу устоять перед тем, чтобы добавить в свою коллекцию очередной перл – совсем как люди, которые собирают драгоценные камни. Еще я думала об айвовом желе, замеченном мною на кухне. Еще, если вам до сих пор интересно, о гранатовой броши мисс Холлиер, насколько я знаю, полученной в наследство от тети, и о том, что гранаты выглядят не менее съедобно, чем айва. И еще о стихотворении мистера Фосса, которое я отчасти поняла – если не на уровне слов, то на уровне чувств. Прямо сейчас я думаю о куриной косточке на тарелке мистера Пэлфримена. Мне вспомнились человеческие кости, откопанные предположительно лисой, которые я видела на кладбище в Пенрите, прогуливаясь с Люси Кокс, и что я вовсе не расстроилась, в отличие от Люси. Меня пугает мысль о смерти, а не кости.

Миссис Боннер, опасаясь, что границы приличий уже нарушены, подавала своей племяннице знаки губами, чуть прикрыв их салфеткой. Однако Лора и сама не собиралась продолжать. Стало очевидно, что последняя фраза завершила ее монолог.

– Ну и ну, полюбуйтесь-ка на этих образованных барышень! – воскликнул Том Рэдклиф.

Теперь настал черед лейтенанта ненавидеть. Подобные идеи посягали на его мужественность.

– Мне жаль, Том, если я дала вам именно то, о чем вы просили, – сказала Лора. – Впредь будете осторожнее.

– А мне жаль, что во время вечера столь праздничного вас одолевают мысли столь ужасные! Подумать только, кости мертвеца в могиле! – воскликнула мисс Холлиер. – Мистер Пэлфримен сейчас рассказывал мне такие восхитительные, интересные и поучительные вещи про птиц…

Вид у мистера Пэлфримена был не слишком веселый. На самом деле, с птицами иметь дело куда приятнее, чем с людьми, понял мистер Пэлфримен, глядя на сияющие зубы мисс Холлиер. Впрочем, он не прав, сказал себе орнитолог. Некоторые люди не в силах коснуться мертвой птицы. Ему же, напротив, следует научиться преодолевать желание ускользнуть от заботливых рук.

К тому времени уже принесли сладкое: хрупкие корзиночки цвета жженого сахара с пышными шапками безе. Когда крупная, плотная и в то же время задумчивая женщина, которая прислуживала за столом, поставила между ними креманки с айвовым желе, Фосс убедился, что это действительно милое блюдо гранатового цвета, с желтовато-зелеными ромбиками и немного неуклюжей звездой того же цвета – семечком ангелики.

Немец посмотрел через стол на племянницу, которая явно избегала его весь вечер, хотя до этого момента он и не испытывал потребности в ее внимании. Вовсе не намереваясь язвить, он улыбнулся и спросил:

– Если вы не поняли стихотворение на уровне слов, как же вы его истолковали?

Лора Тревельян чуть нахмурилась.

– Вы сами придумали оправдание, которое всегда следует применять к поэзии, – ответила она.

Именно в тот момент увлеченные застольной беседой гости были совершенно глухи к разговору немца и девушки, которые не виделись с пикника у Принглов и теперь сошлись так близко, даже ближе, чем хотелось Лоре.

Однако она улыбнулась в ответ и проговорила:

– Позвольте мне не раскрывать моих секретов.

Фосс задался вопросом, действительно ли она искренна или кокетничает с ним, но, поскольку за обедом он изрядно выпил, ему было все равно. Лицо Лоры пылало в свете свечей то ли из-за возбуждения, то ли из-за чувствительности, на которую она намекала и которую он отчасти презирал, так как не мог раскрыть ее тайну.

Фосс изредка поглядывал на девушку, она же сидела, опустив голову, и знала, что рано или поздно ее настигнет некое откровение, которого она страшилась.

После того как леди по традиции покинули джентльменов, чтобы те спокойно выпили портвейна, и все заскучали, миссис Боннер с улыбкой атаковала мистера Топпа и спросила, не сыграет ли он что-нибудь. Совершенно очевидно, что именно для этого его и пригласили. Поскольку он давно привык, то не был ни удивлен, ни оскорблен, и отправился к фортепьяно с таким облегчением, что чувства хозяев были бы уязвлены, если бы они дали себе труд заметить. Миссис Боннер тем временем создавала скульптурные группы. В этом ей не было равных: выманивать из плоти скрывающийся под ней мрамор. Итак, гости застыли точно приколотые булавками к предметам мебели. Обретя над ними контроль, миссис Боннер стала почти счастлива. От нее ускользали лишь мысль и музыка. И вот она маячила теперь посреди гостиной, и на лице ее читалось подозрение: что-то она упускает. Если бы она могла понять, в чем тут дело, если бы она могла обратить бесконечность в камень, то с довольным видом уселась бы в свое любимое кресло, любуясь расставленными статуями, и положила бы ноги на маленький расшитый бисером табурет.

Мистер Топп играл и играл. Он продолжал бы всю ночь, поскольку имел слабость музицировать для самого себя, но хозяйка насела теперь уже на мисс Холлиер и в конце концов убедила ее сыграть ту вещицу, где нужно перекрещивать руки над клавишами, весьма грациозно, надо сказать.

Потом наступил черед Тома Рэдклифа спеть «Чары любви»[7]. У него был высокий бас. От неподдельного пыла алый мундир лейтенанта раздулся, стекло и фарфор на полках шкафчиков принялись позвякивать. Взгляд Беллы Боннер затуманился.

Дева, мне в лицо смотри,

Твердо, прямо, не юли!

Должен я задать вопрос,

Дай ответ на мой вопрос!

Твердо мне в лицо смотри,

Чу, чертовка, не юли!

Теперь Белла не была ни живой плотью, ни мрамором. Ее окутало облако истовой нежности, и сама она стала этим облаком. Пребывать в состоянии подобного блаженства можно и вечно, однако практичная натура девушки повлекла ее прочь, и она принялась прогуливаться по гравиевым дорожкам вокруг дома, в котором скоро поселится, дома, прямо-таки излучающего достаток и изящность – и Любовь, конечно же, Любовь! Любовь расхаживала по тем же гравиевым дорожкам, источая знакомый аромат макассарового масла или, принимая уже иную из своих форм, воплотившись сразу в семерых малюток. И тут Белла залилась краской, и те, кто не сводил с нее глаз, не преминули это подметить.

Чай еще не принесли, и свет ламп, который в начале вечера лился цельным желтым потоком, наполнился дрожащими розовыми оттенками. Лепестки цветов падали на полированное красное дерево и отражались в нем. Крупные, теряющие идеальную форму розы буквально лопались, распираемые неистовым благоуханием и липкими тычинками. И стало довольно жарко.

Отчасти поэтому Лора Тревельян прошла сквозь слетевшихся на свет мотыльков на террасу, где стояли каменные вазоны и кто-то топтался в зарослях герани, однако тяжелый воздух ночи оказался ничуть не лучше, чем духота надоевшей гостиной. Прогуливаясь снаружи, Лора все еще оставалась в свете ламп. Впрочем, далеко свет не распространялся, и она засомневалась. Ей открылось, что прочный каменный дом со всем своим содержимым, да и вся история покорения этих земель удивительно бесцеремонны и преходящи, а ночь – близкая и знойная как плоть дикаря, далекая и необозримая как звезды – восторжествует по всем законам природы.

Плавая в этой неукротимой темноте с чувством приятного смирения, молодая женщина внезапно врезалась в чье-то твердое тело и немедленно вернулась в свое собственное.

– Прошу прощения, мисс Тревельян, – сказал Фосс. – Вы тоже вышли в поисках прохлады?

– Я? – спросила Лора. – Да, внутри душно. Первые жаркие ночи бывают изнурительны. И так коварны, даже опасны. Через полчаса может подняться ветер, и мы будем дрожать от холода.

Она уже дрожала, хотя знойная темнота окутывала их как шерстяное одеяло. Неподалеку, вокруг бухты, все еще находилось поросшее камышом болото, гуляя по которому в поисках мидий один юноша недавно подхватил лихорадку и умер.

Фосса в тот момент климатические особенности интересовали мало. Насколько эта девушка кривит душой? Не имея привычки признавать собственную нечестность, он довольно болезненно воспринимал чужую.

До чего неудобно, устыдилась Лора, выйти в сад, не имея убедительной причины. Она ощутила свою беззащитность. Возможно, даже вину.

– Я все пытаюсь представить вашу жизнь в этом доме, – сказал Фосс, поворачиваясь к похожим на пчелиные соты окнам, в которых темные фигуры мелькали и погружались в медовый свет. – Вы пересчитываете постельное белье?

Ему действительно было интересно, потому что теперь это действительно его касалось, хотя и непонятно, каким же образом.

– Вы печете пироги? Подшиваете простыни? Или читаете романы в этих своих комнатах и принимаете по утрам знакомых, леди с тонкими талиями и жеманными манерами?

– Всего понемногу, – признала Лора, – но мы ни в коем случае не убогие насекомые, мистер Фосс.

– Ничего такого я вовсе не имел в виду! – рассмеялся он. – Надо же было с чего-то начать разговор.

– Неужели мужчине так трудно представить жизнь обычных домашних женщин? Или дело в том, что вы – мужчина необычный?

– Не знаю, что там думают другие мужчины, поэтому сказать наверняка не могу.

Немец предпочел оставить свое мнение при себе.

– Думаю, я способна проникнуть в сознание большинства мужчин, – мягко сказала девушка. – Иногда. Преимущество, которым мы, женщины-насекомые, обладаем, заключается в том, что мы можем потакать своему воображению сколько угодно, снуя взад-вперед в нашем улье.

– Что же говорит вам воображение в моем случае? – Разумеется, он смеялся над нелепостью того, что ожидал услышать. При этом ему было бы приятно услышать практически все, что угодно. – Пройдемся?

– Прогулка в такой темноте чревата опасностями.

– Не так уж сейчас и темно. Дайте глазам привыкнуть.

И в самом деле, густая тьма понемногу рассеивалась. По крайней мере, можно было почти видеть, оставаясь почти невидимыми.

Мужчина и женщина шли по траве, еще не остывшей после жаркого дня. Гладкие, прохладные листья приятно остужали их лица и тыльные стороны ладоней.

– Эти камелии дядюшка посадил в молодости, когда приехал сюда, – проговорила Лора Тревельян. – Их пятнадцать сортов, как и видов мутаций. Этот куст самый большой. – Она потрясла ветку, словно неодушевленный предмет, ведь куст был ей хорошо знаком и потому не требовал церемоний. – Он белый, а на одной ветке цветы с мраморными крапинками, как на краях надгробной плиты.

– Интересно, – заметил немец.

Ответ его прозвучал неразборчиво, сливаясь с вязкой темнотой, которая их окружала.

– Значит, отвечать на мой вопрос вы не станете? – спросил он.

– Ах да, – воскликнула девушка, – вы еще помните мое нелепое утверждение! Хотя в некоторой степени это правда.

– Тогда рассказывайте.

– На правду обижаются все, и вы не станете исключением.

Теперь оба знали, что это должно случиться. Соответственно, когда она заговорила, чувство неизбежности, которое они испытывали, заставило ее голос звучать так, словно она читала с листа, только лист этот находился перед ее мысленным взором и чернила были невидимыми; и когда она заговорила, обоим стало очевидно, что запись в ее сознании начала складываться с первого момента их знакомства.

– Вы такой необозримый и неприглядный, – повторяла Лора Тревельян, – что я представляю вас как пустыню со скалами – скалами предубеждений и, да, даже ненависти. Вы очень обособленный. Поэтому вас приводит в такое восхищение перспектива исследования необитаемых земель, где ваша особенность воспринимается как нечто само собой разумеющееся или даже усиливается. Иногда вы расточаете теплые слова или отрывки стихов людям, которые вскоре осознают их иллюзорность. Все существует только для вас. Человеческие эмоции, когда они вас посещают, вам очень даже льстят. Если эти эмоции высекают искры из других людей, вам тоже становится приятно. Но более всего, думаю, вам льстит ненависть или даже просто раздражение тех, кто слабее вас.

– Вероятно, вы меня ненавидите? – спросил Фосс из темноты.

– Я от вас в восторге! – рассмеялась Лора Тревельян с такой искренностью, что ее признание вовсе не прозвучало нескромно. – Вы – моя пустыня!

Раз или два руки их соприкоснулись, и он почувствовал, как сильно она взволнована.

– Я рад, что меня не заботит ваше мнение, – сказал он.

– Вас не заботит ничье мнение! – воскликнула она.

Фосс удивился неистовости чувства этой юной девушки. При подобных обстоятельствах сожаление было для него роскошью, которой он не собирался себе позволять. Кроме того, его не покидала вера в собственную непогрешимость.

Он начал грызть ногти в темноте.

– Вы расстроены, – заметил немец, – потому что вам хотелось бы меня пожалеть, только у вас не получается.

– Будь это так, у меня точно была бы причина для расстройства! – бездумно выпалила она.

– Вам хотелось бы упоминать меня в своих молитвах.

К тому моменту Лора Тревельян уже совершенно заблудилась во тьме сада. «Впрочем, я тоже вполне самодостаточна», – вспомнила она, ощутив застарелое отвращение к бесплодным молитвам.

– Я не молюсь, – печально призналась она.

– Вот как! – вскинулся он. – Вы случайно не атеистка?

– Не знаю.

Лора сорвала пучок белых соцветий с большого куста камелий и смяла его в руках. Она раздирала на части бедные цветы, словно они были не живой плотью, а листом промокательной бумаги.

– Атеистами становятся по низменным причинам, – проговорил Фосс. – И самая низменная из всех такая: людям настолько не хватает величия души, что они не в силах смириться с идеей Божественной силы.

Он сверкал холодным блеском. Ветер, который предрекала девушка, поднялся. Звезды дрожали. Листья бились друг о друга.

– Их причины, – сказал Лора, – простые, честные, личные. Насколько я могу судить. Ведь такие решения принимаются в одиночестве. И уж точно после мучительных размышлений.

Темнота начинала бесноваться.

– Бог, от которого они отказались, – это низменный Бог, – продолжал настаивать Фосс. – Его легко уничтожить, потому что он воплощен в них самих. Он немощен, потому что подобное уничтожение не является доказательством силы. Атеизм есть самоубийство, понимаете?

– Я понимаю, что разрушаю сама себя. А как же вы, мистер Фосс?! – вскричала Лора. – Меня беспокоите сейчас именно вы! Видеть, как та же учесть вот-вот настигнет другого человека, гораздо, гораздо хуже!

В пылу страсти она схватила его за руку и крепко сжала. Все их жесты были некрасивы и судорожны. Мужчина и девушка стояли, широко расставив ноги под покровом своих невинных одежд, чтобы удержаться на шатающейся земле.

– Не вижу между нами никакого сходства, – заявил Фосс.

Он снова стал холоден, хотя и не мог отвести от нее взгляда. Руки Лоры цепко сжимали его запястье.

– Наверно, мы оба прокляты из-за нашей гордыни, – сказала Лора.

Фосс стряхнул ее руки и отшатнулся. Он вытер влажные губы, перекошенные скорее от гнева, чем от слабости. Он глубоко задышал. Он пил громадные бесплодные небеса, полные мерцающих звезд. Девушка подле него теперь ощущалась как нечто мягкое и беззащитное.

И в самом деле, Лора Тревельян больше не чувствовала себя вправе узнать что-нибудь еще, какие бы истины ей ни открылись.

– Вы решили покончить с Богом по причине рассудочного тщеславия, – проговорил Фосс, наверняка с улыбкой. – Однако последствия этого – забота исключительно ваша, уверяю вас.

Так оно и было, и он давал ей это понять.

– Думаю, вы подозреваете в том же самом и меня, – продолжил Фосс. – Вам следует понимать, что в Бога я верю. Хотя и поклоняюсь Ему с гордо поднятой головой. Ах, смирение, смирение! Мне оно кажется особенно мерзким. Кстати, мой Бог – выше смирения.

– А, – кивнула она. – Теперь я понимаю.

Все прояснилось. Она увидела, что Он стоит в сиянии Своей собственной светозарной пустыни. Разумеется, Он был неуязвим.

И вот тогда Лора Тревельян преисполнилась к нему жалости. Себя она больше не жалела, как много недель подряд в доме дядюшки, чей неизменно доброжелательный материализм весьма способствовал жалости к себе. Вместе со смирением к ней вернулась любовь.

– Я буду думать о вас с тревогой, – сказала она. – Гордость такой силы перед лицом того, что вам предстоит в этом путешествии, не может не вызывать тревоги.

– Я не привык себя ограничивать.

– Тогда я научусь молиться за вас.

– Я подловил вас дважды! – засмеялся он. – Вы – апостол Любви, маскирующийся под атеиста, исходя из собственных инквизиторских соображений! Моя бедная мисс Тревельян! Ваши молитвы будут следовать за мной в глубь Австралии, словно клочья белой бумаги. Я так и вижу эти трепещущие на ветру клочья! И теперь я знаю наверняка, что вы – из тех, кто молится.

– Я давно перестала молиться. Но я научусь.

Эти простые идеи окружало столько трудностей, что им едва удалось зародиться в ее смятенном разуме.

Потом уже он коснулся ее, обняв за плечи, и они поняли, что вернулись обратно в свои тела.

– Мне кажется или стало очень холодно? – спросила она, содрогнувшись.

– Вас будут искать. Мы заблудились в саду.

– Все слишком заняты друг другом.

– Сегодня вечером я был вам ненавистен, – заметил немец, словно это только что пришло ему в голову, однако девушка не обиделась, поскольку обрела утраченные некогда убеждения, и теперь его недостатки ее даже радовали. – Мы поступили неразумно, позволив друг другу вторгнуться в наши естества.

Она улыбнулась.

– Я знаю, что вы улыбаетесь, – сказал он, затем рассмеялся и спросил: – Почему?

– Мне понравился оборот «наши естества», – ответила она. – Разве это не выразительно?

– Еще как выразительно, не побоюсь этого слова, в своей неуклюжести.

Тем вечером красивая, но неуверенная в себе девушка в мерцающем синем платье и страстная, но растерянная душа женщины, которая металась по темному саду, пытаясь спасти (если не сказать подчинить) другую душу, были совершенно чисты от несуразного плотского влечения.

– Я давно отказалась от попыток выразить свои мысли и чувства, – призналась она.

Мужчина зевнул. Он знал, что ему приятно общество этой измученной молодой женщины, которая в данной ситуации держалась поразительно естественно, как и велело хорошее воспитание.

– Когда я была моложе, – сказала девушка, словно с тех пор пронеслись годы, – то вела дневник. Я записывала все подряд, все подряд. Хотя многое выразить не удавалось, я очень собой гордилась, перечитывая записи. И вдруг я прекратила писать. Смотрела на чистый лист, и он казался мне куда более выразительным, чем моя собственная пустота.

Мужчина снова зевнул. Однако он вовсе не скучал, он был счастлив. Хотя его тоже измучили события вечера, физическое истощение перекрывало воспоминания о них.

– В экспедиции я буду, разумеется, вести путевой журнал, – сказал Фосс, – который вы после прочтете, следуя за мной шаг за шагом.

Даже его гордыня устала и обрела черты ребячества.

– Официальный путевой журнал, – без всякой иронии прошептала молодая женщина усталому ребенку.

– Да. Официальный путевой журнал, – повторил он на полном серьезе.

Конечно же, она намеревалась его прочесть с тем интересом, который женщины питают к мужским достижениям.

О, я должна за него молиться, сказала себе Лора, ведь ему это очень понадобится. По непонятной причине ему льстило, что она просто находится рядом и уже ничего не говорит. Фосс был весьма доволен.

В светящемся окне возникла миссис Боннер и принялась вглядываться в темноту, словно желая прочесть ее мысли. Она позвала:

– Лора! Лора, дорогая, ты где? Ло-о-ора!

Племянница сочла своим долгом отправиться на зов. Уходя, она едва коснулась руки Фосса. Он гадал, не стоит ли ему остаться, но сразу же последовал за девушкой.

Они вышли на свет почти одновременно. Словно оба ходили во сне, содрогнулась тетушка Эмми.

– Мое дорогое дитя, ты замерзнешь… – принялась она сетовать и нахмурилась, однако сделала вид, что не замечает немца, – на этом коварном ветру.

И с этим никчемным мужчиной! Она закуталась в невидимую шаль, словно пытаясь защититься от неловкой ситуации.

– Миссис Холлиер очень хочет услышать в твоем исполнении ноктюрн Филда – тот, с красивенькой мелодией ближе к концу, которую я так люблю.

Они вошли в розовую комнату, где дядюшка сложил руки треугольником и объяснял мистеру Пэлфримену, у которого слипались глаза, опасности засилья сектантов, не говоря уже о католиках, в колонии. Как ни странно, духовные вопросы заставляли тело мистера Боннера раздуваться.

Лора Тревельян тут же села за фортепьяно и довольно посредственно сыграла ноктюрн Филда.

Немец, который вошел в гостиную вслед за леди, стоял, кусая губы и не замечая странности, даже неприличности своей позы, слушая или делая вид, словно музыка провозглашала некую идею, намного превышающую уровень приемлемой заурядности. И он совершенно по-хамски, как отметила позже мисс Холлиер, плюхнулся на диван с прямой спинкой, которая выдержала атаку с честью. Он сидел, развалившись, периодически проводя рукой по лбу и закрытым глазам, и вроде бы не заметил, что Лора встала из-за фортепьяно.

Так Фосс провел остаток вечера. Сам он не мог бы сказать точно, о чем тогда думал. Ему хотелось бы отдать неведомо что – если бы он только мог, если бы он только сам не убил в себе это нечто давным-давно, причем с нарочитой жестокостью. И теперь ему остались лишь переливы музыки в освещенной комнате и необъятные просторы, к которым лежал его путь.

Загрузка...