Трехдневные поиски ни к чему не привели. Драгуны Луиса в очередной раз сбили лошадям спины, измучились, вдоволь наглотались пыли и лишний раз убедились, что имеют дело с дьяволом.
Настроение в отряде было дурное; многие открыто поговаривали у костров, что пора возвращаться в Монтерей и не гневить Бога. Погоня увела их к северу от Сан-Ардо, в суровый край песка, скал и жесткого, как кавалерий-ская щетка, кустарника. В этих пустынных, мрачливых местах нужно было держать палец на курке. Отдельные, мелкие группы повстанцев ушли именно в такую глушь. Дела инсургентов, без сомнения, были плохи, но многие из них являлись уроженцами сих мест, а это означало, что они всегда могли надежно укрыться в скальных лабиринтах не хуже индейцев.
– Похоже, нам никогда из этой страны не сделать рая, капитан, – скептически морща лоб, заметил ехавший рядом лейтенант.
– Не будьте адвокатом дьявола, Паломино, наш губернатор не одобрил бы эти слова. Не одобряю и я их. Король и церковь существуют не для того, чтобы сделать рай на земле, а чтобы не допустить ада.
– Очень может быть, дон, – лейтенант звякнул шпорами, подгоняя коня. – Но мне думается, что насилие всегда разрушает то, что оно пытается защитить.
– Вы говорите о политике Испании, Паломино?
– Зачем, совсем нет. Просто рассуждаю вслух. Разве Франция тому не пример? Империя Буонапарте рухнула. И разве не кровь и мясо его солдат помогли этому?
– Это плохая тема, лейтенант. Я не люблю, когда эзоповским языком начинают проводить параллели с моей Испанией. Да, патриотизм, честь, вера – качества редкие в наше время. Но мы слуги его величества, а посему обязаны помнить, лейтенант: жена может нравиться, а службу надо любить.
–А может, наоборот? – жмурясь на ярком солнце, пошутил молодой лейтенант.
– Может, если у вас мозги набекрень, Паломино, и вы твердо решили расстаться с карьерой офицера. Советую впредь не распускать язык и не пользоваться моим расположением к вам.
– Простите, дон, – Паломино обжег плетью опять сбивающегося с рыси на шаг жеребца. – У вас, похоже, паршивое настроение, команданте?
– Это еще слабо сказано. Эй, лейтенант, распоря- дитесь, чтоб эскадрон перестроился двойками. Впереди каньон.
Каменистая, с разбегающимися скорпионами тропа по-шла под уклон. По обочинам ее стали появляться редкие деревца, хилые и корявые из-за отсутствия должного солнца, – дубы, буки, красная сосна и вечные заросли чапарраля. Всадники продвигались медленно, глубокие рытвины и вымоины от ручьев пересекали путь, будто гигантские колеи, и всё, как назло, поперек. Объехать их было невозможно, приходилось часть спешиваться, чтобы не угробить лошадей.
Через час-другой они напрочь потеряли направление в песчаных лабиринтах и знали твердо только одно, что двигаются на север. У людей создавалось гнусное ощущение, будто кто-то вел их, как скот на бойню, а они покорно брели всё дальше и дальше в самую глубь. Податливая красно-коричневая почва, напоминавшая творог, чавкала под ногами, повсюду теперь били ключи, и вскоре оказалось, что они следуют за крупным ручьем, пробивавшим себе дорогу сквозь глину и камень. Испещренные гнездами стрижей стены каньона поднимались всё круче, разлившийся ручей бойко звенел, словно пытался ободрить измотанных кавалеристов.
За очередным извивом ручья жерло каньона так сузилось, что капитаном был отдан приказ растянуться в цепь, и тут крики ехавших впереди драгун заставили их хлебнуть страха. Откуда-то сверху доносился пронзительный писк и шум, будто хлопали половики.
– Дьявол, что там происходит? – Луис вскинул штуцер, конь встал на дыбы, едва не опрокинув его на ехавшего следом лейтенанта. В следующий момент де Аргуэлло замер в седле, пораженный тем, что увидел. Воздух, казалось, взрывался над его головой от сотен крыльев бог весть откуда взявшихся летучих мышей. Жеребец капитана отчаянно заржал и, раздувая трепещущие ноздри, шарахнулся в сторону.
– Зажечь факела! – закричал он, оборачиваясь к Паломино, и содрогнулся. Лицо лейтенанта было закрыто перепончатыми крыльями облепивших его голову тварей. Каньон огласился жуткими криками и пальбой. Они, казалось, попали в ураган из летучих мышей. Зубастая мерзость с пронзительным писком атаковала отряд. Летучие животные вцеплялись в шляпы и каски, волосы и в сукно мундиров. И вскоре покрыли лошадей и людей сплошным копошащимся ковром. Стены каньона, деревья, кусты – всё было забито ими. Воздух рябил от черной перхоти их мятущихся тел, напоминая подхваченный ветром пепел.
– Разводите огонь! – запаляя факел, орал капитан, пробегая мимо корчащегося у ручья в агонии сержанта. Он слепо рвал на себе мундир – глаза его превратились в красные дыры. Беспорядочные хлопки выстрелов отпугивали разлетающихся черным клочьем летучих фурий, но число последних измерялось тысячами, а на смену издыхающим слетались всё новые и новые полчища. И только когда в руках у драгун затрещали смолой дымные факелы, крылатая орда поднялась в небо и будто черная туча унеслась прочь.
– Проклятье! Это какое-то наваждение! Вы в порядке, лейтенант? – срывая двух запутавшихся в его волосах тварей, окрикнул Луис.
– Это дурной знак, команданте! – Паломино судорожно вытирал окровавленное лицо крагой. – Мы потеряли семь человек. Похоже, эта тропа ведет в логово Сатаны!
– Держите себя в руках, лейтенант! Стыдно! Пересчитайте раненых. Пусть наложат друг другу повязки, и к черту из этой дыры. К обеду мы должны выбраться.
Под каблуком де Аргуэлло сыро жмякнула раздавленная мышь. Он брезгливо очистил сапог о траву и огляделся. На миг вселенские шестерни, казалось, замедлились в своем вечном вращении. Всё потонуло в каком-то плавящемся мареве.
Дон Луис видел съежившегося около ручья сержанта. Белая портупея его медленно превращалась в алую. Вокруг точно во сне метались его солдаты, из подсумков доставались бинты и щетки, которыми из грив и хвостов лошадей выдирались еще трепыхавшиеся паразиты. Капитан медленно подошел к своему скакуну, но долго не мог собраться поставить ногу в стремя. Желтые стены каньона тягуче кружились вокруг него. Он посмотрел на свои окровавленные пальцы, втягивая носом запах бойни.
«Может, я действительно зря загоняю людей в ЕГО поисках? Может, ОН сам найдет меня? Ведь смерть не ищут…»
Мрачно ухмыльнувшись зародившейся мысли, он перекинул испачканную кровью узду через голову коня и заскочил в седло.
«Неужели падре Игнасио был прав, и слепой краснокожий тоже?» «Он заговоренный…» – вспомнились слова очевидцев.
– Поторопитесь, – Луис вскинул руку, давая знак драгунам, и пришпорил жеребца. Купоросовый запах крови в этой жаре вызывал приступ тошноты. Для себя он решил не делать выводов сгоряча. «Плох тот стрелок, который сдается после первого промаха…» Перед глазами выпукло встал образ Терезы. Капитан перчаткой смахнул набежавшую слезу. «Ее смерть я не прощу ни ангелу, ни Люци-феру».
И если в людях, шедших за ним, мучения тяжелого пути рождали бессильную злобу и трусливое отчаянье, то для него самого все эти тяготы и муки были что ветер для костра.
Он чувствовал, как снова вскипает кровь в его жилах. Нет, не кровь, а сама жизнь, сотни раз проклятая, постылая и вновь желанная! Месть стучала в его груди, требуя яростной борьбы и движения только вперед.
Луис де Аргуэлло крепче сжал посеребренный повод. Он знал, на что идет, как знал и то, что обрекал себя на путь, с которого нет возврата.
К полудню, как и предполагал капитан, эскадрон покинул каньон. Мрачные гроты – скопища летучих тварей – остались позади, это приободрило драгун, половины страхов как не бывало. Перед ними будто распахнулись ворота, и в глаза блеснул солнечный свет. Всадники выезжали из гигантской промоины, прорезавшей крутоверхий, почти отвесный каменистый берег. У копыт лошадей раскинулись пышные заросли осоки, черной ольхи и яркие лоскуты разноцветного мха. Появление драгун вспугнуло целые тучи чечевичников и луговых трупиалов, которые взмыли в небо, огласив пойму реки тревожным граем.
Луис прищурил глаза; впереди виднелся другой поло-гий песчаный берег, плавно переходящий в равнину. Дремотный зной окутал ее своей полуденной негой.
– Куда нас занесло, команданте? Какие будут распоряжения?
– Сдается, мы крепко хватили на север, лейтенант. Уж не приток ли это Сакраменто? – Луис указал дымящейся сигарой на мутно-бурые струи реки, что тихо катила свои воды перед ними.
– Сакраменто? – лицо Паломино вытянулось, как будто вместе с текилой он глотнул из фляжки здоровенную жабу. – Вы так считаете? А разве это не северный приток Салинас?
Удивление в глазах лейтенанта разрасталось, словно пожар в лесу.
Капитан посмотрел на него сверху вниз:
– Ручаюсь, амиго. Не надо спорить. Другое волнует меня: мы потеряли след, въехав в каньон. Но черт с ним, бьюсь об заклад, я отыщу его.
– Он все выше уходит на север, к русским…
– В том-то и дело! – Луис раздраженно бросил окурок в реку. – Если эта тварь уйдет за Юкайа… Мы повернем лошадей на юг. Нас ждет губернатор, а испытывать его терпение – сам знаешь. Скажи ребятам, чтобы перекусили. Спешиваться не будем. И так потеряли уйму времени. Движение вдоль реки, лейтенант. Вышлите авангард. Замыкающим пусть остается Альфредо. Когда он в арьергарде – отдыхаешь спиной. Ну, с Богом! Может, нам повезет, наконец, черт возьми!
Капитан привстал в стременах, осматривая пустынные, но по-своему прекрасные окрестности, а затем дал шпоры.
Так они проехали более часа, прежде чем высланная вперед четверка сообщила, что обнаружила многочисленные следы.
Луис де Аргуэлло дорожил своей честью куда более, чем еврей деньгами, поэтому тщательно исследовал берег и успокоился только тогда, когда отыскал то, что хотел: перевернутую звезду, закованную в полукружье подковы.
– Он был здесь несколько часов назад, капитан. Пожалуй, утром, – Паломино соломинкой измерил насто- явшуюся влагу, которая заполняла отдельные отпечатки копыт.
– Скорее всего ты прав, лейтенант.
Луис резко взглянул на свого юного друга. А тот с невозмутимым видом, втайне упиваясь скупой похвалой командира, продолжал:
– Судя по следам, их не менее пяти-шести десятков, дон, чуть меньше, чем нас. Полагаю, справимся. Прикажете преследовать?
Де Аргуэлло медлил с ответом, поглядывая на замерших в седлах и ждущих его приказа драгунов. Капитана тяготило отсутствие близ находящихся форпостов. Кто знал, как повернется дело? Быть может, потребуется помощь, а ждать ее не приходилось. Впереди лежал нелегкий опасный путь, а его солдаты и без того уже едва держали ноги в стременах. Порох и свинец после стычки с бандой Раньери в Сан-Ардо тоже были на исходе. В какой-то момент Луис засомневался, почувствовав свою беспомощность перед затеей, которую сам и заварил; страх нет-нет, да закрадывался в душу. Играя вслепую с Vacero, капитан рисковал, и ставкой была жизнь. Несмотря на презрение ко всем легендам и россказням о Степном Дьяволе, ему вдруг захотелось иметь втрое больше людей и сабель. Поднимаясь с колен, он с надеждой поглядел на свой окропленный святой водой клинок и прочитал молитву.
– Ну что, лейтенант? – де Аргуэлло посмотрел в беспокойные яркие глаза Паломино. – Риск – это единственный способ взять жизнь за горло. И Господь дает нам эту возможность.
Эскадрон шумно вброд перешел речушку и, взяв след, погнал лошадей. Стоявшее в зените солнце нещадно обжигало кожу, раскаляя пряжки, стволы ружей и прочие металлические вещи. Теперь на их пути не было ни ручьев, ни хоть какой-нибудь ямы с водой, лишь пересохшие мелкие русла с растрескавшейся глиной, на дне которых мелькали длиннохвостые ящерицы. Однако на этот счет Луис был спокоен: лошади по его приказу были предусмотрительно напоены, а кавалерийские фляжки полны.
Было около трех часов, когда рядовой Кристобаль, первым поднявшись на невысокий гребень, подал сигнал тревоги. Подъехавшие разделили его опасение. Перед ними расстелилась прямая, как сковорода, альменда, на горизонте которой наблюдалось явно какое-то движение.
– Что там, дон? – Паломино нетерпеливо протянул руку к передаваемой подзорной трубе.
– Ни черта не видно… одна пыль.
– Будем атаковать?
– Помолчите, лейтенант. Ничто так не раздражает в жизни, как суетливость. Эй, Альфредо, – капитан обратился к бывалому драгуну. – Что-то уж больно много пыли для сотни всадников?
– Да, команданте. Похоже на погонщиков скота… Может, индейцы?
– К черту, их только еще не хватало!
– Да, этих бестий лучше держать в приятелях… Враги их долго не живут, – вытирая шейным платком пыль с лица, откликнулся ветеран. – Только откуда им взяться здесь, команданте? Наши краснокожие лошадей не держат, разве что юты1 возвращаются из набега…
– Дьявол, расстояние слишком велико. Я до сих пор не пойму: от нас или к нам движется эта пыль?
Но на сей вопрос никто не ответил. Настроение было поганое. Капитан проехал на своем жеребце вдоль фронта, колко поглядывая в сторону горизонта. «Бог ведает, сколько их там, и кого? Инсургенты, индейцы или люди Vacero?»
– Что вы надумали, капитан? – конь приплясывал под подъехавшим лейтенантом. – Похоже, они двигаются на запад, к побережью.
– У победы десятки отцов, Паломино, поражение – всегда сирота. Впрочем, – Луис воинственно натянул кавалерийские краги, – везет тем, кто готов к везению. Эскадрон! Приготовиться к атаке!
Пыль, крики погонщиков и драгун, лай псов, ржание лошадей – всё смешалось в одну надсадную, бесконечную ноту. Длиннорогое стадо растянулось по равнине более чем на милю. Казалось, что оно движется само по себе, так как рыже-коричневые тучи пыли, поднятые животными, напрочь скрывали пастухов вместе с их лошадьми. Докричаться было невозможно: всё тонуло в реве сотен голов скота и в каменистом грохоте копыт, сотрясавших землю.
– Помилуйте, сеньор, больно! – глотая пыль, застонал закутанный в драное серапе старый погонщик.
– Что ты знаешь про боль, несчастный? Тебя, похоже, ни разу не целовала пуля. Как ты смел ослушаться слуг короля?
Сапог Луиса сильнее надавил на горло пастуха.
– Мы свободные погонщики, дон. Я никогда не клялся в верности королю.
– Неважно! Он ваш король, и этого довольно!
Луис, не убирая ноги с шеи скотовода, с размаха ударил того кулаком в подбородок. Голова отлетела назад, ноги дернулись, скребя каблуками о землю. Пастух захрипел, изо рта через нижнюю губу и подбородок потянулся ручеек крови.
– Твое имя, мерзавец? – де Аргуэлло ощупывал незнакомца медленным взглядом.
– Хосе Тавареа, господин капитан, из Пасо-Роблес… Знаете, наверное?.. Если хотите, возьмите двух лучших бычков для своих солдат… Я помогу вам выбрать.
– А ты хитер, Хосе, – Луис присмотрелся к талисману, болтающемуся на груди пастуха, – желтый лошадиный зуб на серебряной цепочке.
– Да, видно, не очень, сеньор. Встать мне хоть можно – стадо разбредется.
Щурясь от солнца, Луис улыбнулся в ответ той улыбкой, от которой мороз пробегает по коже. В ней сквозило что-то похожее на презрение, а может, и любопытство.
Пауза затягивалась, и Хосе Тавареа теперь уже отчетливее слышал тяжелые, гулкие удары собственного сердца, чем гул потревоженного стада. Во рту внезапно пересохло. Однако у него хватило мужества и сил, сплюнув кровавый сгусток, прохрипеть:
– Если вы решили убить меня, делайте это скорее. Только прошу и заклинаю Мадонной, не троньте моих сыновей! – Тавареа скосил глаза, с тревогой глядя на сол-дат, которые кружили на конях вокруг согнанных в круг молодых погонщиков.
– Они все твои? – в голосе де Аргуэлло прозвучало недоверие.
– Все девять, сеньор, – с гордостью ответил старик. – Старшему будет как вам. А младшему двенадцать.
Луис еще раз поглядел через плечо на сыновей погонщика – крепкие, прокаленные на солнце и ветре парни. Такие же дерзкие и упрямые, как их отец. Чем не сол-даты?
– Я мало кого люблю, Хосе, но и меня мало кто. Я мог бы вытереть об тебя ноги, но ты мне нравишься.
Рыжий от пыли сапог капитана медленно опустился на землю.
– Лейтенант! Отпустите их! Сделаем тут привал.
Луис повернулся к поднявшемуся с земли пастуху и хлопнул его перчаткой по пыльному плечу:
– Но два бычка за тобой, амиго. Ведь я не ослышался, верно?
* * *
Бархатный вечер тянулся, как смола. Сыновья Хосе ловко управлялись со скотом, сбивая его в одно огромное стадо. Единственная их просьба была: не стрелять возле коров.
Меж тем пара жирных бычков была отобрана, и Тавареа, достав из чехла нож, проворно справился с задачей. Они действительно оказались на славу: холки и ребра были схвачены слоем белого как снег жира толщиной в три пальца. Голодные солдаты, не скрывая, радовались такой удаче. Радовался с ними и сам погонщик. Рассекая тушу большим навахским тесаком и вырезая язык, печень и лучшие куски мяса, он напевал старую пастушью песню; и потом, когда с разделкой было покончено, он, отгоняя назойливых мух и вытирая руки, улыбаясь, сказал:
– Как говорят у нас: если хочешь узнать настоящий вкус мяса – обратись в Пасо-Роблес, только не проглоти язык.
Пока шла готовка и закипала вода, дон Луис, угостив старика дорогой сигарой, вел с ним неспешный доверительный разговор.
– Тебе, похоже, Хосе, не нравится, когда на твоем пути появляются солдаты?
Старик хитро улыбался, смакуя каждую затяжку, но отвечал прямо, с деревенской открытостью:
– Признаться, мало кто рад вам, сеньор. Народ обычно молится, чтобы вы быстрее ушли.
– Вот как? Странные вы люди, Хосе. На вашем месте я бы не торопился с молитвой. Ведь с нами из ваших пуэбло уходят и последние крохи порядка. Ты, часом, сам не повстанец? Может, сочувствуешь им?
– Боже упаси, сеньор. – Старик перекрестился, заботливо переворачивая на углях румяные куски мяса. – Нашему брату не по пути с гамбусино. Эти лентяи работать не любят… Крушить, грабить – вот их удел, а проливать пот и мозолить руки…
Тавареа покачал побитой сединой головой.
– Неплохо сказано. – Луис поглядел на разбитые тяжелым трудом руки погонщика. – Но по глазам вижу, ты недоволен мною. Не бойся, я не трону и не обижусь, дам даже золотой, если сумеешь правдиво сказать, почему.
В руке капитана ярко блеснула монета.
Хосе насторожился: соблазн был велик, но опыт подсказывал быть начеку. Пастух прекрасно знал: перед ним один из сыновей Эль Санто, с которыми не только чесать язык, но и глазеть в их сторону было опасно. И пусть он был бы даже трижды прав в своей правде, выигрыш будет, один бес, за ними. Потому как то, что позволено Юпитеру, не дозволено быку.
Тавареа еще раз посмотрел на золотой и развел ру-ками:
– Что я могу сказать?..
– Врешь.
Реал упал в заскорузлую ладонь погонщика.
– Я же дал тебе слово, старик.
– Будь по-твоему. – Хосе благодарно спрятал монету на поясе и, глядя на алые угли, нехотя начал: – Что кривить, господин капитан. Такие, как вы, дали себе труд только родиться. Порода, деньги, власть… Тут немудрено и возгордиться… Взлететь выше небес. Это горько осознавать идущему по земле. Но знайте, падение оттуда, – пастух указал пальцем на млеющие вечерние облака, – будет смертельным. Я думаю, в жизни всё устроено мудро. Соз-датель всё видит. Выиграешь в деньгах – проиграешь в любви… Поднимешься в славе – бойся быть несчастным в семье…
– Не каркай! – слова старика обожгли капитана.
По мере его откровений смутные предчувствия сдавили грудь Луиса.
Он глядел на мерцающие угли, а в горячечно работавшем мозгу мелькнули воспоминания последних встреч с младшим братом. Все они были тяжелыми, душными, с натянутыми нервами. Луис сомкнул челюсти – что-то дурное творилось в его изъязвленном сердце. Желанная им самим искренность погонщика вдруг сделалась чуждой и враждебной ему, как и сидевшие неподалеку его сыновья, и капитану отчаянно захотелось расправиться с ними или сделать такое, что отравило бы настроение старика. Замкнувшись в себе, Луис мрачно сидел, бессознательно по-троша и ломая в руке новую сигару. Он думал о Сальваресе, думал о том, что у него есть младший брат, которого он крепко любил, носил на руках, когда тот был еще совсем крохой, а выходило всё так, ровно ничего этого нет, и при встрече они в лучшем случае проедут мимо друг друга. Вспомнил и рано ушедшую из жизни мать, ее нежные руки, попытался вспомнить и голос – увы! – не получилось. Зато в ушах отчетливо прозвучал низкий, чуть с хрипотцой, твердый голос отца. Голос, который он так любил и так ненавидел! Сколько? Сколько должно кануть времени, прежде чем я смогу им простить Терезу? Святая церковь, как презирали они ее…
Луис отряхнул ладони и опустил голову на грудь. Казалось, чьи-то каменные пальцы взяли его сердце и выжимают из него последнюю каплю крови. Терзания капитана становились невыносимыми. Он судорожно стиснул белые крепкие зубы и, показалось, даже скрипнул ими.
– Извольте отведать, ваша светлость, – Тавареа учтиво протянул длинный ружейный шомпол, на котором аппетитно дымилось сочное мясо.
Луис хотел было что-то сказать, но лишь передвинул ногу, когда старик, наклонившись, бережно стал собирать в ладонь табак искрошенной сигары.
Меж тем мясо было разобрано и драгуны жадно накинулись на еду.
– Я слышал, скот на рынке подскочил в цене? – Паломино с набитым ртом с трудом выговаривал слова, выразительно глядя на Тавареа. – Кто установил эти дьявольские цены?
– Война с мятежниками, господин лейтенант. И те, – Хосе ткнул себя в грудь, – кто не ленится махать куарто и рисковать шеей. Думаю, нас можно понять. Не сердитесь. Ведь вы только что чуть не убили меня. А до Сан-Фелипе, куда мы ведем стадо, еще пылить и пылить. Кто знает, что ждет впереди? Позвольте вас спросить, уважаемые сеньоры. – Хосе положил на плоский камень мясо и серьезно посмотрел в лица офицеров. – Это правда? Болтают, что может начаться война с русскими…
– Боюсь, что это не болтовня, старик. Армии скоро понадобится много мяса, и двуногого тоже.
– Святая Мария! Может, обойдется? – пальцы погонщика разжались, и степной ветер подхватил рассыпавшийся табак. Но Тавареа даже не обратил на это внимание. – Может, обойдется? – тихо повторил он, с тревогой глядя на своих сыновей. – Не хотелось бы новой бойни…
– А кто ее хочет?
Луис хмуро воткнул в землю рядом с другими пустой шомпол и зачерпнул из котелка кофе.
Закат окутал альменду прозрачной малиновой дымкой и трескотней цикад. Позже пришла ночь, но не ясно-черная, звездная, а какая-то усталая, задыхающаяся и уг-рюмая.
Луис проснулся от холода и внутренней тревоги. Большинство его солдат продолжали спать, завернувшись в армейские одеяла, но кое-кто бодрствовал. Темнота уже изрядно рассеялась; налетевший с побережья ветер был упрям, влажен и холоден.
Де Аргуэлло покосился в сторону почти затухшего кост-ра и в нескольких футах от себя разглядел неподвижную, согнутую спину лейтенанта.
– Паломино! – Луис еле шевелил пересохшим от сна языком.
Лейтенант приподнялся, услышав голос командира. От движения толстое шерстяное одеяло с черным клеймом полка собралось в складки и сползло с груди к поясу.
– Где пастух с сыновьями? – Луис спешно натягивал сапоги.
– Вчера были здесь, – сонно и бестолково откликнулся лейтенант, прогоняя остатки сна.
– Сержант! – Луис пристегнул саблю, бросая беспокойный взор туда, где раньше грудилось стадо. – Поднимай людей, отыщите мне этого хитронырого козопаса вместе с его выводком. Тут что-то не так!
Альфредо бросился к не находившим себе места спутанным лошадям, а Луис, костеря свою доверчивость, глянул на небо. Оно, казалось, презирало их малодушие и суету и начинало грозно стонать порывами ветра, покачивая дымчатым, звездным брюхом, и далекие лысые горы подхватывали эту песню.
Драгуны садились в седла, когда заслышались крики, прорезался звон подков о камень и из темноты вынырнул всадник. Луис резко обернулся, стараясь оценить опасность.
– Потеряли нас? Я Хосе Тавареа!
На капитана из-под сомбреро смотрели бойкие черные глаза осанистого старика, замотанного в полосатое серапе.
– Близится торнадо, сеньор! – погонщик махнул кнутом в сторону далеких зарниц. – Надо было увести скот, иначе…
– Зачем вернулись? – с трудом сдерживая своего рвавшегося белоногого скакуна, обрубил Луис.
Старик вместе с двумя рослыми сыновьями недоверчиво поглядел на него – мол, серьезен дон Луис или дурачится?
– Ну, как же? Мы не хотели вас бросать на равнине, сеньор. Стоит ли терять время? Торнадо не шутка… Нет, нет, господин капитан, в этом случае платить не следует, – Тавареа категорично покачал головой и протянул капитану обратно серебряный реал. – Мы католики, и должны помогать друг другу.
После сего короткого замешательства эскадрон спешно снялся с места и последовал за пастухами. Они едва успели достичь спасительного каньона, как налетел ураган.
Он обрушился без предупреждения, и теперь, скрываясь под гранитными карнизами стен, никто из них не сумел бы точно определить, как долго бушевал смерч. Это был единый, связанный в нераспутанный узел момент ужаса и хаоса, утроенного беспощадным ливнем, градом и пронизывающим ветром, который ревел вокруг, клином вбиваясь между людьми и стеной, силясь разъединить их. Были и слепящие молнии, высвечивающие обезумевшее стадо, и непроглядный мрак, боль от напряжения, и онемение от внезапной стужи. Но жутче всего была какофония звуков – ошеломляющий треск грома где-то совсем рядом, над головой, волчий вой ветра, рев скота, грохот камнепада, обрушивающегося слева и справа и отлетающего от выступа скалы, под коим они укрывались.
Ураган стих так же внезапно, как и начался. Всё замерло, если не считать несколько сотен взбесившихся животных, которые продолжали надрывно мычать, бряцая при столкновении рогами. Огражденная с двух сторон натянутыми реатами скотина толкалась туда-сюда, безжа-лостно и тупо давя нерасторопный молодняк. Однако вол-нение постепенно снижалось: сказывалась усталость, да и страх мало-помалу сходил на нет.
Сыновья Тавареа, достав из тростниковых сумок глиняные свистушки, приблизились к импровизированному загону и начали насвистывать незатейливый пастуший мотив, чтобы как-то успокоить стадо. И через какое-то время им и в самом деле сие удалось. Мятежная толкотня прекратилась, и пыль, стоящая столбом, улеглась.
Пронесшийся смерч оглушил капитана. Один из осколков камней, подобно пуле, чиркнул его затылок. Он помнил лишь, как садануло чем-то твердым и колким. И сейчас нестройная мысль медленно возвращалась. Без всякой радости и восторга он осознал, что Господь даровал ему жизнь. Плоть и чувства Луиса помнили ярое напряжение, внутренний голос вещал, что всё уже позади, но он, один шут, не мог вспомнить ни конца бури, ни порога затишья.
Капитан пошевелил пальцами, ощущая между ними налипшие крупинки песка. Онемение перешло в игольчатое покалывание, призывавшее к действию.
– Что с вами, команданте? – озабоченно склонился над ним Паломино.
– Затылок, – капитан болезненно поморщился, ощупывая кровоподтек.
– Раз голова болит, значит она есть! – ободряюще пошутил лейтенант, помогая Луису подняться. – У вас нет да-же крови, просто сильный ушиб. Может, сделать повязку?
– Благодарю, не стоит.
Луис, чуть припадая на левую ногу, подошел к своему коню и прижался щекой к его бархатным ноздрям. Так он стоял, думая о своем, пока не увидел подошедшего к нему Тавареа.
– А-а, мой постоянный упрек! – Луис пожал руку погонщику и поинтересовался: – Послушай, я вижу, ты славный малый, знаешь, где, что и как. Вот, помог нам с этим чертовым ураганом.
– Да, сеньор. Что делать… жизнь в этих местах часто зависит от чутья. Выпейте вот это. Сеньор Паломино сказал, что у вас болит голова. А этот отвар как ничто снимает боль.
Луис принял из рук Хосе деревянную плошку с щербатым краем, и на этот раз, не долго думая, опрокинул содержимое в рот.
– Простите, сеньор: это, понятно, не мое дело… Но как только я увидел вас, понял… Что-то неладное с вами творится.
– Почему? – искренне удивился Луис.
– Да потому, что вы на себе, похоже, весь мир носите, дон. Уж не знаю какой, но висит камень на вашей душе. Злость ли то, обида на жизнь или еще что?.. Скинуть бы его вам…
Луис в очередной раз подивился прозорливости старика, но ничего не ответил, вспомнив лишь слова своего родителя: «В каждом из нас, дети, сидит дьявол, и пока не найдешь его, пока не вырвешь – покоя не будет».
– Пожалуй, ты прав, скотник. Нет покоя в моей ду-ше… и не будет, покуда не найду ЕГО.
Тавареа, куривший трубку, на удивление капитана спокойно кивнул лишь в ответ и выпустил на волю голубую змейку дыма:
– Слышал я поутру эту новость от ваших солдат.
– И что? – взгляд капитана стал жестким.
– Бросили бы вы это, дон. Всякий знает: в сие дело легче войти, чем выйти. У НЕГО нюх зверя, как водится у слуг Сатаны. Скрутитесь вы с шипением, подобно шерсти в огне, и сгинете в этой погоне… Заговоренный он, разве не слышали?
– Слышал.
– И всё же надеетесь выиграть скачку?
– Не знаю. – Луис сыграл желваками, темнея лицом. – Но знаю, что я привык выполнять свои клятвы. У меня к НЕМУ имеется свой счет.
Старик замолчал, в задумчивости потирая меж пальцев свой талисман, а потом, глядя в глаза Луису, спросил:
– Скажите честно, зачем вам это нужно? Ведь вы имеете всё… Пусть бы заработать… Слыхивал, награда обещана за НЕГО вашим отцом.
– Нет, старик. Всё, что я смогу заработать, – это, возможно, смерть.
– Тогда ради чего?
– Ради справедливости. Не может зло править миром!
– Я понимаю, – смягчившееся лицо погонщика в этот миг особенно ярко проявило старческие черты. Он тяжело вздохнул и, точно сам рассуждая с собой, молвил: – Всё оно так. Но злом и силой борется со злом и силой лишь зло. В том оно и подчиняется воле Иисуса. Помните об этом, сеньор, вам избирать свой путь. Не знаю, зачем я всё это говорю. Может быть, потому, что я отец и у меня у самого сыновья… Сколько храбрецов уже сложило головы в погоне за НИМ? Отметина смерти и в ваших глазах, капитан. Берегите себя.
– Прощай, Хосе. – Луис с благодарностью сдавил его плечо. – Доведи свое стадо с Богом.
– А как же, сеньор, – приподнимая выжженное солнцем сомбреро, прохрипел тот. – У меня ведь другого выбора нет. Удачи и легкой дороги вам.
С восходом солнца сотня де Аргуэлло снова была в пути. От травы шел пар; хилый ручей, совсем было умерший от засухи, теперь, после обильного ливня, поднялся почти на фут и бойко журчал среди белых камней. Птицы, щебеча, взлетали из редких кустов, и тени их черными пятнами плясали по земле.
Когда всадники покинули укрывавший их каньон Эхо, как называли его погонщики, тропу пересек койот, оставляя за собой беглую длинную зыбь в траве.
Чтобы легче было отыскивать часто теряющийся след, Луис приказал растянуться в шеренгу. Его драгуны, по-крытые грязью и пылью бесконечных дорог, явно выбивались из сил и откровенно грызлись между собой, когда заходил вопрос, кому идти за водой или валежником.
Близился полдень. Жаркое, цвета серы солнце выглянуло из-за туч и сделало дальнейший путь адом. В тени песчаной скалы решено было устроить привал и бросить что-нибудь в желудок. Никто не говорил; развели костер, у которого, звеня котелками, засуетился повар. Усталые солдаты ели, кто – сидя на корточках, кто – на снятых с лошадей седлах, предварительно осмотрев землю и раздавив каблуком одного-двух скорпионов или другую ядовитую нечисть.
Выпить кружку горького кофе и пожевать пресную лепешку к капитану подошел Паломино. Он теперь не был тем свежим, в прекрасно сшитом мундире лейтенантом, который радовал глаз. Спаленное солнцем лицо, кожа, давно не знавшая бритву, испачканные грязью лосины; в нем появилось что-то новое, как, собственно, и в остальных, чего раньше им не хватало. «Они чертовски устали, – по-думал Луис, предлагая ему жестом присесть рядом, но тут же возразил сам себе: – Нет, они не только устали. Они ожесточились на весь белый свет и хотят драться. Раньше я не видел этого огня в их глазах, а теперь да. Они жаждут найти то, чего ищут!»
Когда кофе был допит и офицеры закурили сигары, капитан, улыбнувшись, сказал:
– А вы с характером, лейтенант.
– Вы тоже, – сдержанно кивнул тот и через затяжку серьезно добавил: – К радости или к беде, но скачка на этом не заканчивается.
– Ты что, сломался?
Луис посмотрел на него пристально и сурово.
– Когда мы сцепимся с ними, – Паломино поднялся, одергивая пыльный мундир, – я буду рядом с вами.
Они встретились испытывающими взглядами, не мигая, будто целясь друг в друга, и тут Луис рассмеялся:
– Черт, ты мне определенно нравишься, лейтенант. Советую вздремнуть, если получится. Через час высту- паем.
Оставшись один, Луис растянулся на траве, подложив под голову седло и прикрыв глаза намоченным из фляжки платком. Так было весьма удобно, он мог на какое-то время отогнать все свои мысли, забыться, отдавшись ощущению теплых лучей солнца и ласке прохладного ветра, гулявшего по степи.
Но то ли изжога от выпитого кофе, то ли неугомонные слепни, вьющиеся кругами над головой, так и не дали ему сомкнуть глаз. Луис удивлялся сам себе: раньше таких проблем он не знал. Еще совсем недавно, возвращаясь из Мехико, на каждом привале он спал, как убитый… Но после Санта-Инез, после гибели Терезы и мадридского гонца…
«Интересно, что там было в послании? Бернардино, конечно, давно уже передал его отцу. Гонец из самого Мадрида! Это не партию в кости сыграть. Неужели я прав, и вице-король замешан в какой-то интриге?»
Капитан до мелочей припомнил лицо герцога Кальехи дель Рэя, старинного друга его отца, и ему в очередной раз стало не по себе. «Иисус Мария, неужели отдаваемый им приказ изначально таил в себе ловушку для меня?.. Отца? Новой Испании? Только ума не приложу, в чем ее смысл? Отец, конечно, разберется… Но ведь это ПРЕДАТЕЛЬ-СТВО!» – застучало в висках.
Луис прочитал молитву, благодаря ангела-хранителя, который отвел от него беду, не дав взять на душу грех. А перед мысленным взором опять всплыла тучная фигура вице-короля, затянутого в бархат, шелк и кирасу. Его теплые объятия и такой знакомый, словно родной, голос: «Безмерно рад видеть тебя, мой мальчик! Рекрео, проводи сына губернатора в покои, где он сможет отдохнуть с дороги. Приготовьте ему ванну, дайте вина и еды. И будьте учтивы с ним, как со мной».
Луис сбросил с лица давно высохший платок. От этих догадок он, как и тогда, в Санта-Инез, не знал, что и думать. Капитан напряженно огляделся вокруг, точно искал чьего-то совета, и содрогнулся в такт прозвучавшим в душе словам: «Измена!» Губы его сжались в жесткую складку, на лице скользнула тень мстительной обиды. Минуту он сосредоточенно думал, глядя на беспокойного муравья, панически ищущего выхода с его ладони, затем зарница какого-то жестокого решения озарила его. «Я всё должен рассказать отцу: и о своих догадках, и тайном приказе вице-короля убить андалузца, и о встрече с братом в доме папаши Муньоса, где он смеялся мне в лицо и говорил, что мадридский гонец – его добыча… Господи! – Луис обхватил голову руками, у него не было больше сил на ярость, казалось, весь порох его иссяк в этой схватке с превратностями Фатума. – Как?! Как разобраться в этой черной игре, освободиться от пут, которыми оказался связан? Глупый! Мне следовало самому мчаться к отцу, а не доверяться чувствам. У меня не было права поступать иначе! Но если пакет уже у отца… И он всё знает? Я верю, он что-то сумеет сделать, что-то изменить… И, быть может, найдет в себе силы души, чтобы простить меня…»
Луис вдруг ощутил себя тем самым беспомощным муравьем, что сновал по его руке. Стоит ему сейчас сжать пальцы… А ведь он так же, как и Сальварес, да, пожалуй, и как их отец, всего лишь муравей в руках герцога. Случись что… сапог Мехико раздавит Монтерей, как, впрочем, и всю Калифорнию.
От безысходности и обмана, от очевидности своей нич-тожности в этой крупной игре он едва не завыл.
«Кто я? Кем себя мнил всю жизнь?.. и кем оказался? Рождение, власть, деньги – вспомнились недавние слова погонщика – дали мне всё?.. я думал, я сам нарек себя глашатаем правды и справедливости. Я делал все, как учил нас отец. Я безумно люблю свою землю, а значит, и короля. Но чьей же правдой и честью я тогда загонял своего скакуна в погоне за андалузцем? Неужели все эти годы нам лгал доверительный взгляд Кальехи? Лгал и его язык, расточая высокие фразы о судьбе и неделимости Великой Испании? Неужели в роскошном сосуде тех мыслей и речей скрывался яд изменника, возжелавшего замахнуться на неделимость Империи?.. О Мать Мария, есть ли тогда под солнцем то, что называется истиной и не становится в конце пути эшафотом для простаков?»
Луис смахнул муравья с ладони и откинулся на спину. На душе было пусто: ни отчаянья, ни гнева, ни страха. Что эти страсти, когда вся жизнь целиком – со всеми мечтами, принципами – рухнула, как карточный домик? Всё, чем он жил, чем дышал, утратило вдруг живой смысл и свой живительный источник. Осталась лишь ясная, как сырая фреска, память.
Закрыв глаза, он силился хоть на несколько минут забыться, но сон не шел, какая-то бескровная вялость заволокла всё тело. Ему вдруг подумалось, что все его заверения, клятвы и жажда мести есть бледная тень против той ответственности за отчий кров, которая лежала на его совести. «Что моя боль, отчаянье, гнев, когда есть отец, брат, сестра, дом, который надо спасать! Я-то всё поставил на кон, движимый местью в одном желании утешить свою гордыню. Нет, честь и правда стуят самой высокой це- ны, но ты забыл это, предал ради своей пустой сути… О Небо!» – Луис, не выдержав, хватил что было сил кулаком по земле – так, что по лицу хлестнула песчаная крошка. Боль отчасти смягчила душу, на время рассеяв порыв злобы и горечи.
«К черту всю эту погоню за призраком! Домой! В Монтерей! Только бы ротмистр не подвел».
Теперь перед глазами неотвязной, слюдяной тенью скакала кривая усмешка дель Оро. Луис гнал ее, но грудь наливалась тревогой. «Не стоит доверять тому, кто служит многим хозяевам. В конце концов он предает всех… А полукровка как раз такой. Нет, ему не перейти дорогу Симону, – капитан покачал головой. – Бернардино – закаленный клинок и губернатору предан больше, чем себе».
Но чем более успокаивал и резонил себя Луис, тем ост-рее становились его сомнения. И против них в самых сокровенных тайниках души мерцала далекой болью последняя молитва: «Великий Господи, не допусти…»
Из дум де Аргуэлло вывело позвякивание шпор и сабель – лейтенант поднимал драгун. Поднялся и капитан. Хмурые солдаты, явно не взявшие своего от короткого сна, угрюмо седлали лошадей.
Луис потянулся, разминая затекшую спину. Вокруг царила полуденная тишина. Всё живое словно оцепенело от зноя. Слышались лишь неумолчный пересвист птиц да сухой треск цикад. Желая выкурить сигару и размять ноги, прежде чем вновь сесть в ненавистное седло, капитан решил пройтись до видневшейся впереди, на западе, россыпи белых валунов.
– Вы далеко собрались? – поинтересовался лейтенант.
Де Аргуэлло улыбнулся стоявшему с плиткой табака Паломино и лишь махнул рукой, давая понять, что нет оснований для беспокойства.
Луис уже основательно удалился от своих, а белая цепь камней всё еще оставалась вне досягаемости. Местность вокруг изобиловала дичью. Стоило ненадолго затаиться в высокой траве, как можно было подкараулить вилорогую антилопу, пятнистого оленя или какую-другую живность. Но это сейчас нисколько не занимало капитана. Неясная история с мадридским гонцом и паутина, которую плел герцог, – вот что не выходило из ума. «Нет, надо в Монтерей… Время бежит! Положение остается неясным и чревато опасными неожиданностями…»
Внезапно Луис напряг слух. Травы продолжали мерно шелестеть, где-то высоко и кратко прокричал ястреб. Внешне всё выглядело спокойно, но что-то интуитивно заставило замереть и быть начеку. Неожиданно он уловил не то стон, не то приглушенный говор. Места были настолько пустынными и дикими, что, представив себе, что это могло быть, капитан похолодел. Осторожно пригнувшись в траве, он колебался, с трудом подавив в себе желание повернуть назад. Но стыд перед своими солдатами, пусть даже глупый и пустой, не позволил отступить. Взыгравшее самолюбие идальго подхлестнуло и принудило крадучись двинуться навстречу звукам. Обернувшись в последний раз, Луис уже не узрел маячившего вдалеке бивака – всё скрывала трава. Виднелись лишь каменистая шапка скалы да черные силуэты зависших над нею стервятников. Темная, отчаянная мысль сдавила душу, но он прогнал ее прочь усилием воли. Добравшись наконец до камней, он чуть приподнял голову – и обомлел.
Красный песчаный склон круто уходил вниз, у подножия которого были двое. Раздетые донага, оба лежали, широко раскинув руки и ноги. Запястья и щиколотки были накрепко прихвачены сыромятными ремнями к вбитым в землю клиньям. Палящее солнце альменды жестоко жгло безжизненную плоть, но это было мелочью в сравнении с тем, как их обезобразили. Мясо на бедрах и икрах было срезано до костей, срезано оно было и на руках. На лица Луис смотреть не смог. Их попросту не было. Вместо кожи их покрывала пористая корка запекшейся крови.
Капитан долго лежал, прижавшись к камням, не в силах пошевелиться. Всё тело похолодело от мелкого липкого пота. Затем, судорожно глотая слюну, глянул еще и застонал от страшной правды.
Полосатое серапе и выжженное солнцем дырявое сомбреро, валяющиеся тут же, у ног одного из несчастных, подсказали де Аргуэлло имя жертвы.
– Нет, – прохрипел он. – Этого не может быть… Тавареа!.. И один из его сыновей… Но они же гнали стадо на юг, а мы… на север…
И тут позади него послышался скрытый шорох, глухо лязгнула сталь, влажно хрупнули удила под зубом коня.
Рука заученно дернулась в слепом поиске и застыла, точно прибитая гвоздем, – он был без оружия. Луис, казалось, прирос к камням. Дыхание перехватило, и душа затаилась, как перед ударом палача.
– Они еще живые. Может, спустишься к ним на исповедь?
Луис машинально обернулся на голос, и ужас отдался в теле короткой судорогой.
В нескольких шагах от него был ОН в окружении своих людей.
– Значит, ты всё-таки есть, Vacero, а я считал, что ты миф… – начал было Луис, но замер на полуслове под взглядом, который, казалось, мог заморозить само время.
– Ты сегодня без оружия, – рассматривая свою руку в перчатке, усмехнулся ОН. – Это плохо для тебя. Ты сам выроешь себе могилу, или дозволишь эту честь грифам?
– Ну ты и тварь! – поднимаясь с камней, не удержался Луис. – Не знаю, что за лицо ты прячешь под этой маской, но ты – вымирающая порода… Ты – рана на теле земли, полная гноя и червей!
– А ты? Разве ты перестал любить насилие? Странно это слышать. С каких пор кровь стала для тебя дорогим удовольствием? Послушать, так ты просто святой. Но знай, – горящее на солнце лезвие меча коснулось груди капитана. – Тебе всё равно никогда не стереть, как пот со лба, кровь своих жертв. А теперь ответь, зачем ты преследуешь меня? Только не говори, что не хотел со мной свидеться… Это оскорбит мое чутье охотника и моих псов.
– У тебя острый нюх, – пытаясь выиграть время, прохрипел капитан. Он хотел получше разглядеть и запомнить лицо Vacero, но оно оставалось погруженным в густую тень черного капюшона. Сердце Луиса громко колотилось, он не находил выхода и не мог вырваться, защититься от этого мертвого взгляда.
– Убьешь меня – тебя найдет мой младший брат, – с трудом унимая дрожь в голосе, глухо сказал он и затаил дыхание. И это невыносимое натяжение тишины вокруг придавило его ужасом рокового исхода.
– Ты сказал «брат»? – тяжелый меч плашмя опустился на плечо Луиса. – Громко лает собака, которая сама боится.
– Так чего же ты ждешь? Убей! Убей и меня! Но помни: люди – не мухи, которых можно убивать и смахивать на пол. Тебя сожгут на костре!..
– Заткнись, пока я не вытащил твой язык из затылка! Говорить буду я, а ты слушай. Я привык, что последнее слово остается за мной… Пусть даже оно не бывает таким сладким для уха. Ты умрешь, но позже. Я просто хотел посмотреть на тебя. Но ты привыкай к мысли, что ты мертвец… Так будет легче. Странно, что со своим умом ты не смог понять этого раньше.
Луис не услышал – он ощутил плотно гудящий свист пули и настигающий ее сзади далекий хлопок выстрела. Свинец отколол от камня кусок не меньше ладони. Кони под всадниками поднялись на дыбы; со стороны бивака заслышался нарастающий гул. Над зеленью трав плеснул отрывистый сигнал трубача.
– У нас с тобой неплохая память, капитан, – Vacero не спеша потянул повод своего вороного. – Мы оба не любим забывать то, о чем не хотим забывать. Помни, что я сказал. До встречи.
Сквозь грохот копыт доносились уже отчетливые крики драгун, летевших на выручку, когда по приказу вожака всадники взяли в галоп.
Внезапное облегчение словно опалило жаром похолодевшую грудь Луиса.
– Команданте! – Паломино, спрыгивая на ходу, подбежал к капитану. Луис, разрывая ворот, шагнул к своему спасителю; тяжелая как чугун рука вцепилась в его пунцовый эполет. Лицо лейтенанта дрогнуло и поплыло в глазах Луиса.
– Вы не ранены, дон? – взгляд Паломино накалился мучительной болью. – Madre Dios, похоже, успели!
– В самое время. – Луис крепче сдавил плечо лейтенанта.
– Ну, а для чего еще друзья? Единственное – я боялся, команданте, если прикажу открыть пальбу… Черт знает, зацепили бы вас.
– А если б и нет? – капитан устало улыбнулся и прижал голову лейтенанта к своей груди. – Ты всё правильно сделал, амиго. Я этого не забуду. Проклятье! Я сотню раз смотрел смерти в глаза, но поверь, сегодня это было ее лицо…
– Думаете, ОН вернется? – лейтенант порывисто по-смотрел на далекое облако пыли.
– Уверен. Выстрелы не испугали ЕГО.
– Но как же мы тогда его остановим?
– Никак, – де Аргуэлло обреченно сцепил пальцы. – Он как сказал, так и сделает. Просто я хочу, чтобы мы были каждую минуту начеку… Тогда у нас есть надежда.
– Какие будут распоряжения? – Альфредо подвел за повод скакуна капитана.
Луис продолжал стоять неподвижно, вглядываясь в растворявшуюся на горизонте желтую пыль.
– Возвращаемся в Монтерей, – натуженно выдохнул он. – Только прежде похороним людей… Они там… – Капитан кивнул головой в сторону белых камней и подавленно добавил: – Человеческая жизнь для НЕГО, похоже, дешевле грязи.
Путь до реки, которую беглецы углядели, достигнув плоскогорья, оказался отнюдь не близким. Наскоро перекусив и уничтожив следы пребывания, отряд уже второй час продвигался к цели, но ни свежести близкой воды, ни характерного шума пенистой стремнины они не слышали. Держа ружья наготове, обвешанные поклажей, как вьючные лошади, люди, стиснув зубы, упорно пробивались на Юг, пытаясь вырваться из когтей смерти.
Преображенский, помогая Джессике, шагал в том же темпе, что и все, отгоняя от себя остатки сна, стараясь сосредоточиться. Главнейшая его задача – это без потерь достичь реки, сладить плот и добраться до Астории. Мысль о горячей ванне, спокойном сне и настоящей пище сводила с ума. Причесываясь поутру смоченным в росе гребнем, он с минуту придирчиво рассматривал свое отражение в крошечном осколке зеркала и крайне остался недоволен собой. За последние дни он крепко сдал; заметно похудел, оброс, как мужик, щетиной, в глазах появился болезненный блеск. Впрочем, такие перемены наблюдались и у других, лишь с той разницей, что матросы на это не обращали внимания. Присутствия дикарей по-прежнему не наблюдалось, но сие обстоятельство лишь сильнее накручивало нервы.
– Когда ж они объявятся, холера их возьми? – вор-чал боцман, резко направляя ружье на любой шорох.
– А когда у них зачешется, – трунил Соболев, подмигивая Чугину. – У тебя-то, одноглазый перец, уж вся душа, я гляжу, исчесалась. Ты, поди, и глаз-то свой от любопытства потерял?
– Ботало ты коровье, Соболев. И не блазновато2 тебе за такие слова? В каждый курятник, в каждый клюз3 нос свой суешь, как береговой делаш. Тут бы вживе остаться, а ему всё смех. Похоже, в сем плаванье, братцы, нас не Бог, а сам черт цепью сковал. Влипли же мы в переплёт. Эй, Палыч! – снижая голос, окликнул боцман впереди идущего денщика. – Ты, никак, вестовой отца нашего. Может, знаешь сокровенные мысли его благородия: когда мука-то эта кончится? Чо молчишь?
– А то!
– Ишь ты!.. Глянь на него, да он, похоже, без барина своего, братцы, и портки снять не сможет – кусты окрестить!
– Дура ты, дура отпетая, боцман. До седин додышал, а того не смекнешь, что не можно рабу господином быть. Вот ведь, его благородию больше делать неча, как со мной тайны трепать. Не знаю я ничаво! Как и ты, в непонятках живу… да то и не наше дело. Знай, тащи на горбу, да помалкивай.
– Ох и язвец же ты! – Кустов в сердцах сплюнул под тихие смешки моряков и ядрено ругнулся. – Сам в сермяге, борода веником, а туда же, в учителя, бытто школяры мы ему. Сам бы хоть чешую с себя стряхнул! Ходишь, как водяной.
Однако Палыч на обиды боцмана голос не подал, а лишь прибавил шагу, стараясь не сбить дыхания.
Солнце уже показало темя, когда по цепи пролетело тревожное: «Стой».
– А ну, обернуть тряпьем наново всё железное, что гремит! – Тараканов по-волчьи бесшумно, с ружьем наперевес пробежал вдоль растянувшегося отряда. – Глядите, в стране долгогривых надо и думать, как они. Дикие взвод курка за версту слышат, даром что не зверье! Вашбродие, – Тимофей с ходу обратился к капитану, – покуда схоронитесь за этой лесиной.
Зверобой показал тульчанкой на замшелый ствол некогда поваленной бурей огромной лиственницы.
– В чем дело? – Андрей, не отрывая взгляда от на-пряженных глаз приказчика, половчее перехватил ложе штуцера. Вокруг Тимофея столпились подошедшие моряки.
– Не по душе мне молчанка птиц, капитан. Да и сорока трижды над тем леском трещала, а эта зараза зря клюв не откроет. Отдышитесь здесь, но с дозором… Я скоро вернусь.
Получив на то разрешение, приказчик, пригибаясь к земле, проворно исчез в молодом подлеске, а матросы, не скрывая радости от выпавшей возможности перевести дух и перемотать горячие портянки, стали располагаться за указанной Тимофеем лиственницей. У многих так от ходьбы онемели ноги, что, сбросив со своих плеч ненавистные мешки и баулы, они падали и оставались лежать на прохладном мху. Кое-кто из молодых матросов жевал свои скудные пайки и потягивал бережливыми глотками воду из походных фляг. Красные, распаренные от ходьбы лица заливал пот, застилая весь мир.
Преображенский был мрачен и молчалив, и даже Палыч, имевший к нему свой подход и ключик, сейчас боялся тревожить его. Андрей был весь в пыли, кожа зудилась от грязи и гнуса, но желанная река была еще впереди и искупаться было негде. Временами теряя самообладание, он срывал раздражение на матросах, резко обрывал их, при этом стараясь уколоть побольнее.
– Бог с вами, Andre, – тихо, не привлекая внимания остальных, спросила его подсевшая Джессика. – Зачем так злиться и обижать людей?
– Сие мое личное дело. На вас это не отражается.
– Я понимаю, – она, прислонившись плечом к лист-веннице, продолжала вертеть в руках атласную шляпку. – Если это всё от жары и усталости, сэр, то возьмите себя в руки. Им всем не лучше… и мне в том числе.
– Простите, – Андрей странным взглядом посмотрел на нее, почувствовав угрызения совести.
– Как полагаете… опасность велика?
– Не знаю, – он искренне пожал плечами и уже более мягко сказал: – Таких остановок уже было довольно… Бог миловал… Будем молиться…
Аманда невесело улыбнулась в ответ и взяла его ладонь.
– Ничего, скоро река, а там и Астория. Думаешь, к обеду дойдем?
– Может быть, – он нежно поцеловал ее руку и притянул к себе.
* * *
– Война войной, а обед по кукушке, – сказал Соболев, протягивая Чугину завернутый в тряпицу с солью кусок холодной жареной оленины, рыжий сухарь и щепоть табаку. – Эх, пути-перепутья… С такой собачьей жистью теперя нам бы попить водочки. Хоть Тимофей наш и кабацкое иго, нет в ем меры к пьянству, а местами, один шут, прав. Так жить… и огневку не пить?
– Ну вот, ты еще в ту же дуду, свиристель, – недо-вольно буркнул в усы Палыч. – Нонче голова должна быть чистым хрусталем! Ну, чо глаза остробучишь, али я вру?
– Да нет, – усмехнулся Соболев и почесал опаленную солнцем плешь. – Вот и я тоже с утра приказчику ска-зывал.
– А он что? – Сбруев, утирая пятерней свое широкое, веселое лицо, придвинулся ближе.
– «А я и пью, говорит, чтоб иметь ясну башку». Ну я ему с советом, чтоб, значит, хоть закусь в рот пихал. А он мне – «отвянь». Дескать, покуда пью – не жую. Мне так даже, признаться, братцы, горько стало от евонных обид. Гляди, говорю, Тимоха… Не заблудить бы нам с тобой в этих лешачих местах… А он одно: стучит пальцем себе по лбу и говорит: «У меня все тут карты… в надежном месте». Вот так-то!
– Мало у меня к нему веры, – угрюмо пробасил Зубарев. – Глаз у него добром не горит, всё воровским цыган-ским блеском брызгает… Знавал я таких…
– Верно, Мотенька! – Палыч одобрительно крякнул, кивая головой. – Ежли б не батюшка наш, Андрей Сергеевич, вот крест, родимые, рассчитал бы его в пять секунд. Вот невидаль – вдоль берега идтить. Хоть на юг, да хоть бы и на север. Голова есть, ноги тоже, поди ж, русские мы… Моряки! Не с таким ладили!
– Вздернуть его, и вся недолга! – рьяно вклинился Кустов. – Что, душа?! Эх, чуглы, зелен ты, что лягушачье дерьмо. Нет у того волка души. Он ее вместе с кровью убиенных выпустил. А что, как ежли он есть убивца главный? И Шульц, и Данька, и другие…
Все замолчали, напряженно посмотрев друг на друга.
– Эй, эй, братцы… – Соболев озабоченно сгорстил бороду. – Осторожней с думками… За такие слова…
– Надо, и ответим, – обрубил Матвей, неподкупно сыграв желваками. – Ежли так порешим, то я его сапоги возьму. Они почти новые, и размер мой.
– Ой ли?.. – Ляксандрыч обвел всех глазами. – Глядите, братцы, не напетлять бы… Так можно и до греха дорыться… Дошло ль до вас?
– Дошло, дошло! По мне, так до всего берега дошло.
Зубарев мрачно поднялся скалой, легко подхватил свой тяжелый, с граненым стволом медвежатник и отошел в сторону.
– Да что ж вы, братцы? Без суда и следствия, а его благородие? Это ж незамолимый грех… Неважно, какой масти пес, лишь бы дом сторожил исправно.
– Добро должно быть с кулаками, Ляксандрыч, а то на шею сядут. – Кустов толкнул в бок Сбруева, точно искал поддержки своим словам. Тот согласно кивнул, но рта не раскрыл, ровно боялся своего языка.
– Ладно, не майтесь умом, – Соболев впился зубами в кусок оленины. – Будем считать, что прислышался нам сей разговор. Угу?
– Слабо твое утешенье. До ушей слова дошли, а до головы никак, – хмыкнул Палыч, ковыряясь иголкой в зубах. – Ну да погодим маненько, будем покуда мечтать, что у этого волка хвост путеводный. Авось и вправду к христианским душам выведет.
– Хочешь глотнуть? На, – Ляксандрыч примирительно протянул небольшую латунную фляжку хмурому Па-лычу.
– Нет уж, ты меня не неволь нонче. Хватило мне и Тимохи. Два дня молнии в глазах и гром в кишках громыхал. Ох и аспид же он, змей ядовитый!
– Да ну тебя!
Соболев плеснул в протянутые кружки остальных, с опаской поглядывая в сторону капитана. Когда водка была принята на грудь и благодарные матросы принялись по мешкам прятать кружки, Ляксандрыч, мечтательно жмуря глаза, заметил:
– Эх, родные мои, вот домыкаемся до людей, отведем душу. Помните, как с Черкесом бывало! Придем в порт, и на «ец»! Он хоть и держал нас в струне, но послабку давал. Уважал матроса. Ты вот, Кирюша, к беде аль к радости его карактер не познал, а ведь Куча, царство ему небесное, верно подмечал: царственный у нас прежде был капитан – орел, лев! Не чета нонешнему… Куды!.. Он уж, брат, ежели руку поднимал, то след на долгую память дарил. Но опять же и роздых давал. Помните, пили-то как? У-у!.. Картуз, бывало, кулаком выбьешь, чтоб, значит, как барская цилиндра днище сталось… глубокое… И айда, мор-ские, в разгул! Так вот, Кирюшка, покуда он, стервец, картуз этот, значит, пробками не наполнялся до краев, наш брат отдыху не знал. Потом, вот Бог, – Соболев под уважительные кивки матросов перекрестился, – где левая, где правая сторона улицы – никто не ведал. Оттого нередко случалось: и утро-то встречали в овраге, где грех в воздухе густым туманом стоял. Ладно, ежли тебя басурман не раздел, считай повезло, а ведь, бывало, гольем к причалу шли… За то, конечно, пороли чуть не до смерти… Но то по справедливости. Пить пей, но гордости и обличья русского моряка не теряй. Зато и его благородие гордился нами – русским в драке равных нету. Всех били: и янков, и голландца, и шведа, и беса рогатого, лишь бы дозволили волюшку дать. А он, его кудрявое благородие, на сей счет до чего ласковый был. Поощрял, так сказать. «Русак не трусак, – говорил, – всегда в кулаке держитесь, братцы, тогда вам и сам черт не брат!» Так-то вот, Кирюша, гордись своим родом-племенем и под каким штандартом по морю ходишь. А наш, – Соболев глянул в очередной раз на Преображенского, – уж больно нежен. Смел, ничего не скажешь: с булавкой этой, со шпажкой, значит, в само пекло бросается, но всё равно не тот закал, не тот. Вот и с иноземкой, опять же, беда… – Соболев, раскрасневшись от водки, сплюнул в сторону. – По моему разуменью: бабу к телу приближай, а к сердцу нет.
– Это точно, – буркнул притихший Палыч. – Раньше он, небось, ее одним глазом щупал, а теперь, поди ж, всем белым телом владеет.
– Да уж, не без того, – хихикнул боцман.
– Ай, ладно! – зацепленный за живое, махнул рукой Палыч. – Плеснешь, чо ли, борода?
Вестовой капитана выудил из ранца кружку.
Соболев, победно улыбаясь, щедро полил денщику.
– Ну, чо закашлялся? – Ляксандрыч хлопнул пару раз сутулую спину Палыча. – Комар в дыхло попал, аль водка не туда пошла? Это бывает. Это пройдет. На, закуси, – он протянул остаток жареной оленины. – Уж больно обхожденье у него с нами, скажу я вам, таки галантерейное прямо.
– А ты хотел бы, чтобы он мясо с костей снимал? – Кустов выпучил бильярдным шаром свой единственный глаз.
– Ну, брякнешь тоже! Диковинно просто. Не привык я к такому. Черкес-то, поди, не профукал бы фрегат?!
– Ну, ты! – пальцы Палыча впились в голландку Соболева и тряхнули, что было силы.
– Ать-два, ять-пять! Вы что ж, совсем рехнулись?
Кустов с другими матросами насилу растащили сцепившихся.
– Хороша дружба с пальцами на горле! – под сапогом боцмана сыро жмякнул и брызнул спорами раздавленный гриб. – Нашли время морды фабрить. Тьфу, петухи!
Мало-помалу мужики поутихли. Половина взялась дозорить, другие занялись приведением в порядок своей амуниции. Палыч, по своему обыкновению не теряя времени даром, собрал в подсумок что было под рукой: съедобные коренья, шапку малины в золотник величиной, мяты на заварку. Ленивый полдень, мирный щебет птиц притупили чувство опасности. Спустя более получаса после отбытия Тимофея решено было сделать последний привал и попить чайку. В скальной нише, что проглядывала в зарослях сразу за поваленной лиственницей, развели костерок. Сквозь листву потянуло сладким дымком – огонь схватил котелок за чумазые бока. Таиться далее не имело смысла: если их обнаружили, то, один черт, быть сваре, а посему стоило подкрепиться. «Умирать, так лучше на сытый желудок».
– Однако, что-то Тимофея долгонько нет, – Соболев привстал на одно колено и выглянул из-за огромного, поросшего мохом ствола. Перед ним колыхалась зеленая стена пышной листвы, лучи солнца, подобно раскаленным клинкам, вонзались в спину.
– Хрен поймешь, – тихо сказал он. – Чувствуешь себя тут как желудь… Вокруг дубы и свиньи, которые хочут тебя сожрать. М-да, ждать нежданного – это дело та-ко… – Он нервно сглотнул, свежо припомнив свирепое лицо затаившегося в ветвях краснокожего, и перекрестился.
– Как думаешь, Ляксандрыч, – Чугин, заняв позицию в двух шагах от Соболева, беспокойно кольнул вопросом. – Индеаны там?
– А где ж им еще, живопырам, быть?
Старый марсовый, водрузив на нос погнутое пенсне, пользуясь затишьем, перематывал спекшиеся портянки. Жеваное тряпье разглаживалось на коленях, затем придирчиво исследовались многочисленные дыры, при обнаружении же новых матрос сокрушенно качал головой, всякий раз поминая свой бесценный набор иголок, дратвы и ниток, погибший вместе с фрегатом.
– Ляксандрыч? А, Ляксандрыч?
– Ну? – Соболев утомленно глянул на Кирюшку, засовывая ноги в сапоги.
– Чой-то боязно мне, Ляксандрыч. Тимофея всё нет… Час уж, поди, миновал?
– А ты не боись за него. Он лес, как ты свою бабу, знает. По статьям может разложить. В потемках без фонаря каждую стежку найдет. Ты лучше себя схорони от стрелы и от пули.
– Да мне не то чтобы жуть брала умирать, – Чугин зардел лицом. – Просто не хочется быть при этом.
– Это хорошо, – усмехнулся Соболев. – Опасенье – половина спасенья. Ты лучше гляди крепче, у тебя глаза вострее.
Кирюшка по обыкновению растянул губы в улыбке так, что, казалось, за ушами треснет, и пуще стал вглядываться в щебетливый лес.
* * *
Аманду с утра мучила икота, она устала держать платок у рта и нынче сгорала от стыда в присутствии Андрея. Леди ощущала относительный покой – до тех пор, пока шла вместе с отрядом, пока не была дана команда остановиться. Но более всего ее сейчас раздражала его подчерк-нутая корректность, а точнее – равнодушие и безразличие к ее недугу.
– Ешьте, ешьте, не стесняйтесь, – Андрей ближе пододвинул нарезанное мясо и размоченные в воде сухари. – Вы же не на приеме, Джессика, где надо клевать как птичке.
– Скажите еще, что настоящая леди не оголяет грудь декольте до обеда, – она едва успела поднести платок к губам, как очередной приступ икоты заставил вздрогнуть ее плечи.
– Да полно вам гневаться, мое очарованье, – он без затей улыбнулся и протянул руку за кружкой. – Прекрасно знаю, что других платьев нет. Да важно ли это?.. Чаю налить? Вот попробуйте, вы любите ягоды?
Капитан участливо поставил у коленей Аманды облезлую шапку Палыча, полную малины.
– Прошу вас.
– С большим удовольствием.
– Мое ничуть не меньше, – он задержал взгляд, смотря, как алая ягода коснулась ее губ.
За последние часы, которые их отделяли от прошедшей ночи, Аманда убедилась, что ее присутствие на корабле, а теперь и на побережье разбудило в капитане давно заглохшую, быть может, почти уже умершую сторону его души. Рядом с нею он становился совсем иным. Возможно, он и сам давно не замечал за собой столь явных метаморфоз. Он принимал ее близость с искренней теплотой и благодарностью. Аманда торжествовала – видно было, что он безнадежно влюблен. Его зеленые большие глаза следили теперь за каждым ее шагом, и в глубине их, когда они встречались взглядами, вспыхивал мечтательный огонек. Капитан был теперь всегда рядом, и Аманда догадывалась, почему он хотел быть каждую минуту готовым защитить ее. Еще прежде чем покинуть расселину и отправиться к реке, он, улучив удобную минуту, тихо сказал: «Я настоятельно прошу вас, будьте возле меня… И если что, то немедля обращайтесь».
Отчетливо она ощущала на себе взоры и других. Большей частью матросы глядели на нее исподтишка, как воры на лошадином рынке, а то и с почтительным страхом. Исключение составлял приказчик. Зверобой подолгу впивался в нее угрюмым, неподвижным взглядом, не проявляя явного оттенка любопытства или похоти. Вероятно, женщина, да к тому же утонченная дама, виделась ему весьма странным началом, и им овладевали смутные инстинкты. Случайно встретившись с ним глазами, Аманда внутренне содрогалась и у нее начинало сосать под ложечкой. Совсем так же, когда она оставалась один на один с Пэрисоном. Но если с бароном она хоть как-то могла совладать или по крайней мере предугадать его намерения, то при кратких столкновениях с Таракановым ее охватывал страх, как перед какой-то неминуемой опасностью. За всё время его пребывания в отряде он ни разу не сказал ей ни слова. Ощущение его присутствия где-то рядом – неважно, позади или впереди себя, – не покидало ее, и время от времени, когда он оказывался поблизости, это чувство усиливалось.
Будучи леди, Аманда тем не менее сознательно отказалась воздвигать между собой и матросами китайскую стену. В ее положении это было по меньшей мере недальновидно. Напротив, уже на второй день пути она принудила себя быть с этим заскорузлым мужичьем приветливой и, если угодно, то даже чуть-чуть льстивой. Матросы отнеслись к сему вельми подозрительно, но отдача была скорой. Поначалу они вели себя замкнуто, точно не желали отворять дверь в свой обособленный мир. Но узрев, что их щетина суровости, их намеки и соленые шутки не трогают, разом изменили свое отношение. Исподволь, почти незаметно для себя, они так или иначе попадали под влияние ее женственности. Только вестовой капитана да Зубарев, если не считать приказчика, представляли собой резкий контраст и загадку. С денщиком всё было ясно: старик ревновал, ревновал болезненно, остро, гротескно. Кроме улыбки и легкого раздражения он мало занимал англичанку. Другое дело Матвей. Сидя у костра и пыхая трубкой, он вовсе не удостаивал ее вниманием, как если бы она была совершенно бесполезным, ненужным предметом. Был он целен в своей суровости, а оттого загадочен и интересен. Среди матросов он был одинок, как бобыль среди женатых, держался особняком, в спор не вступал, исправно выполнял все приказы, но при этом чувствовался в нем не то какой-то надрыв, не то слом, не то еще что-то невидимое, призрачное, студеное, как ночной туман. Аманде казалось, что над всей его жизнью тяготел мрачный рок. Точно помеченный неведомым заклятьем, он с юности нес тяжелый крест боли и горечи.
Интуитивно Аманда понимала, что для своей безопасности ей важно завязать как можно более теплые, непо-средственные отношения с остальными. С надеждой и беспокойством она следила за силой своих чар. Дома или на светских раутах особа ее была яркая, броская, но не являлась чем-то необыкновенным; жизнь текла просто и есте-ственно. Даже во время сложнейших миссий, которые кроило ей темное окружение лорда Уолпола, она ощущала себя более защищенной. Но здесь всё выглядело иначе. Для этих пробитых ветрами сынов одиночества с их необузданной кровью женщина являлась чем-то бесконечно возбуждающим, куда желаннее и крепче, чем добрая чарка водки. Их глаза с пугающей, странной жадностью следили за нею и будто клянчили милостыню – улыбку, кивок или доброе словцо.
Но несмотря на все свои опасения, теперь она чувствовала себя счастливой и защищенной. Рядом с ней был он. И каждое слово, сказанное им, как вино ударяло ей в голову. Аманда продолжала есть нагретую солнцем малину, а в памяти проплывала их первая ночь, первый поцелуй, когда его губы легко коснулись ее губ, будто для того, чтобы ощутить их вкус и тепло. «Господи, неужели всё встало наконец на свое место? – подумала она. – Неужели пришло время и появился человек, которому я хочу и готова принадлежать? О, если бы еще не этот ужасный груз лжи!..»
– Что с тобой? – он осторожно тронул ее плечо.
– Нет, нет, всё хорошо. Просто вспомнила, как несносно вела себя… Призывая тебя бросить всё и бежать… Боже, я была так глупа.
– Полно, – прижимаясь щекой к ее волосам, тихо сказал Андрей. – Это так по-женски. Скоро, видимо, тронемся в путь. Еще раз прошу: что бы ни случилось, будь спокойной. Властвовать может лишь тот, кто властвует над собой…
– Да, – кивнула она, успокаивая в себе нервную дрожь от его прикосновения. – Так говорили еще древние…4 Я постараюсь.
– Ты даже не представляешь, как я сейчас хочу тебя всю, – прошептал он.
– А я? – Аманда теснее прижалась к нему грудью. – Ты знаешь, что прошлой ночью я сделала то, что решила не делать? Скажи, что тебе было хорошо со мной!
– Да.
– Еще!
– Да, да! – он нежно поцеловал ее брови, глаза, чувствуя, как каждая клеточка его и ее тела исполнилась желания.
– О, Andre! – прошептала она, сияющая от счастья. – Отпусти, или я сойду с ума. Не надо здесь… на нас смо-трят.
– Всех к черту! – его руки сомкнулись у нее за спиной, и он страстно поцеловал ее губы. – Мне всё равно, понимаешь? Всё равно, кто ты… Будь только рядом со мной. Люблю тебя, слышишь, люблю!
– Конечно, – она снова потянулась к его губам, видя в его блестящих глазах готовность дать ей наслаждение.
– Только обещай! Обещай никогда больше не отправлять меня одну спать. Что у вас за желание, сэр, всё время меня куда-то отправить? – игривым голосом возмутилась она. – А если я не хочу спать одна? Ну, скажем, боюсь?
– Обещаю. А теперь позволь прервать беседу. Обойду посты.
– Не уходи, – она придержала его руку. – Впервые я не чувствую себя одинокой. Кстати, хороший тон, сэр, – это умение скрывать, как много мы думаем о себе и как мало о других. Ты совсем забыл меня… Разве не достаточно их глаз?
Аманда ревниво посмотрела в сторону цепи матросов.
– Нет, нет, какой же я дам пример?
– Мало что так раздражает в жизни, как хороший пример, – она грустно вздохнула и опустила глаза.
– Джессика, – Андрей заглянул ей в лицо. Оно выражало лишь оскорбленное самолюбие. – Полно обижаться. Дважды ссориться с тобой в один день – нет, это слишком.
Аманда пожала плечами и сорвала на тонкой зеленой ножке лесной цветок:
– Может быть, ты и прав. Отношение двоих – это всегда иностранный язык, и все мы говорим на нем с акцентом. Делайте свое дело, мистер капитан, не слушайте женщину. Мы просто собственницы… вот и всё.
В ее вздохе были примирительное облегчение и тихая нежность. Из глубины сердца вырвались слова:
– Только помни всегда: я люблю и волнуюсь за тебя. Будь осторожен и знай: что бы с тобой ни случилось, что бы ни уготовила жизнь, я буду любить тебя.
– Ох и жара… что тещина баня, – пожаловался вслух Кустов. – Сколь ждать-то еще у моря погоды? Однако тесно мне в ём, сукна пожалели, прощелыги!
Боцман с обидой поглядел на тесные рукава своей голландки и покачал головой:
– А мне ведь в ей бой с индеанами держать, Палыч. Дышать тяжко.
– Не дыши, – денщик, не отрывая глаз от молчаливого леса, почесал за ухом. – На кой тебе другая роба? И так ты худой стал, скоро в землю зарывать пора.
– Сам, смотри, на волчьи зубы не напорись, недокормыш, – плохо принимая грубую шутку, проворчал боцман. – У человека, можно сказать, друга, беда… горе, а он, сволочь, чертей ему разноцветных сует. И откуда такие вот слепни берутся, как ты?
– Из тех же ворот, откуда и весь народ. Ладно тебе, Федор, злиться. Пустоговорье одно! У тебя просто природа нонче пребывает в расстройстве. Но не загордись, не у тебя одного. У меня тоже желаний подзахлеб.
– И каких?
– Ну, первое – тебя не слышать, – Палыч прыснул в кулак, – а второе – обойтись без «обнимок» с краснорожими. Это вон Мотька любит у нас кулаки почесать. Согласен, иногда сие занятье вельми полезным бывает, так всему свое время, куда с моими годами в пляс пускаться? Так ведь, Федя?
– Так-то оно так, да не так. Я хоть и супротив краснокожих зуб имею большой, а, один черт, прощаю их. По дикости своей творят. По душе сказать, жаль мне их. Они же – что наш инородец в Сибири некрещеный. Погоди маленько. Вот пустит наш чиновник корни тут, и ага! Любая тля при малой власти начнет шпынять их да общипывать, что горох при дороге. А для туземца, сам знаешь, все их уловки – нож к горлу. Первым делом начнут их травить водкой да спиртом, пока не утопят. Пей, некрещеная душа, скорее сдохнешь. Эт точно, как часы! Видал я сгоревших от водки тунгусов, жуть… Ну, да будет лясничать, и так мы всю дорогу с тобой «такаем»… – боцман скоро приставил к лиственнице ружье и приподнялся, чтоб скинуть пропотевшую узкую голландку, когда услышал короткий, тугой выдох тетивы.
– Федя! Феденька! – беспомощно выкрикнул Палыч, бросаясь поддержать падающего боцмана.
За плечом Кустова топорщилось оперение индейской стрелы.
– Брось меня. Наших прикрой… Уходите… – Федор с надрывом кашлянул кровью, до боли сжав плечи Палыча. Его беспокойный глаз налился болью и мукой.
– Погоди, погоди умирать! – сипло дыхнул Палыч. – У нас тут, брат, и не такие компоты случались, да ничего, выгребали. Ишь ты, умник нашелся, умирать вздумал. Ты это брось! Ух, и взыграло же в тебе ретивое! Щас я тебя, Феденька, щас… Ты только не колотись попусту, глупый, смекай…
Боцман умер еще на руках старика. Натуженные пальцы его ослабели, тело разом обмякло, стало тяжелым и опустилось к ногам денщика.
Когда Палыч вышел из столбняка, лес уже трещал ярост-ной пальбой, зелень листвы затягивал голубой туман порохового дыма.
– А ты где был? Все ворон считаешь? – Зубарев обжег Палыча свирепым взглядом.
– Дак ее, подлую… даже и заметить было невоз- можно.
– Пригнись! – Матвей ударом кулака сбил Палыча с ног. – Ну, суки, опостылели вы мне! Ох, доберусь до вас – душу выну, что и не скрипнет! А ну, держи гостинец, сколь душа подымет!
Медвежатник Зубарева раскатисто рявкнул картечью, отбрасывая показавшихся на опушке шехалисов.
– Пороху мельче сыпь! – прицеливаясь, ревностно крикнул Палыч.
– Ты лучше свою бабу щи научи варить! – Матвей щедро латунной меркой зачерпнул зеленого пороха. – Ну куда зыркаешь, старый? Слева оне, стреляй!
Шехалисы короткими, быстрыми перебежками от дерева к дереву двигались рассыпным строем. Дружные зал-пы русских не срезали их атаки. То тут, то там мелькали мускулистые тела и раскрашенные шлемы-маски, похожие больше на скалящийся кошмар. В ста двадцати шагах от поваленной лесины индейцы остановились, укрывшись за деревьями и камнями. Стрелы, попадавшие в цель, вызывали среди них дикие вопли, напоминающие волчий вой. Однако пересечь разделяющую их поляну индейцы до времени не решались.
– Что-то, видно, замышляют, ироды. Как бы не обо-шли.
– Не без того. Вы уж держитесь, мужики, ежли до рукопашной дойдет, – Зубарев зло звякнул тяжелыми ножнами абордажной сабли. – Этим попадись в лапы – рвать начнут, на куски построгают… Где эта сволочь – следопыт? Завел нас и бросил!
– Уймись, Матвей! Нутро у тебя, похоже, пустое, без заповедей Божьих. – Не покидая своего места, вновь вступился за приказчика Соболев. – Тимоха, может, уже голову свою сложил…
– Ладно тебе пустые кружева разводить! – только и отмахнулся сахалинец. – Предупредить мог нас и выстрелом, и криком. Бросил он нас – вот и правда вся. А тут жди… когда тебе кадык зубами выгрызут.
– Тише вы, капитан! – Палыч по обыкновению козырнул подбежавшему барину. – Батюшка, пригнитесь шибче, ради Христа. Убьют, аки Кустова.
– Что с ним? Ранен? – Андрей с тревогой глянул на неподвижное тело.
– Помер, вашескобродие-с. В руки твои, о Господи!
Палыч, не выпуская ружья, перекрестился.
– Какие мысли, капитан? – Зубарев, пересчитывая глазами врагов, точно камень бросил вопрос.
– Надо сделать передислокацию. Сколько их?
– Два десятка на мушке, а вот сколь еще в лесу хоронится, черт его знает. Уходи, капитан. Бери барыньку и уходи, не будь глуп. Мы прикроем.
– Да каким же я буду капитаном, – взорвался Андрей, – ежели брошу вас здесь одних, на гибель?!
– Дельным и умным, вашескобродие, – в тон ему прогудел Зубарев. – О фунте табаку бьюсь – твоя отвага лишит надежды наших мужиков в форте Росс, а народ – правды о том, что кровь мы пролили не зазря. Не глупи, делай, что говорю.
Прислушиваясь к себе, Преображенский ответил не сразу.
– Будь по-твоему, – кивнул он наконец. – Только прежде отобьем атаку хором. Сейчас каждый ствол на счету. А я свинцом тоже сумею счет поправить. Сколько у нас осталось стрелков?
– Дюжина, Андрей Сергеевич, не считая женского полу. Кустов убит, Сбруев ранен, но покуда живцом, малость посекло его стрелами.
– Я тоже умею стрелять.
Все удивленно посмотрели на Джессику. Глаза ее горели решимостью и упрямством.
– Это безумный бред. Ведите себя, как подобает леди, – капитан едва скрыл раздражение.
– Зря вы так. Вам необходим каждый стрелок. Дайте оружие! – она требовательно протянула руку.
– Хотите, чтобы вас убили?
– Мне всё равно.
– А мне нет! – Андрей вспыхнул гневом. – Уходите вместе с моим вестовым к реке, и немедленно! Если ты останешься со мной, ничего не изменится.
– Поэтому и остаюсь. Не тяните время, капитан. Дайте оружие.
– Уходи! – сурово и холодно повторил Андрей. – Это приказ. Сейчас самое время, Джессика, что-то наконец сделать разумное. И уясни, я не фигура для смеха.
– Your granny!5 – по-английски выкрикнула она и выхватила один из пистолетов у Чуприна.
От такой дерзости Андрей лишился слова. И будто в ответ на его немой вопрос в глазах индейцы осыпали моряков свинцовым градом.
Первым рухнул раненый Сбруев. За ним Чуприн, даже не вскрикнув, даже не простонав.
– Боюсь, не сдюжим, – прохрипел Зубарев, судорожно трамбуя горох картечи длинным шомполом.
– Страх, брат, возможно… это лучшее наше оружие сейчас, – откликнулся Преображенский. – Он держит в струне.
– Ну, скоро ль они атакой-то грянут? – Чугин насилу подавил нервную дрожь.
– Они скоро не приучены, как дастся… Тоже, поди, не дураки – под пулю лезть. Не боись, Кирюшка, мерт-вые сраму не имут. – Соболев близоруко пощурился на опушку поляны, где слышны были выкрики краснокожих.
– Чой оне там лают, дядя? – глаза Чугина со страху, казалось, сделались по кулаку.
– А я, друже, их лешачьего языка, прости, не разумею. Да не дрейфь ты! Говоришь, будто босой ногой воду ледовиту пробуешь. Подтяни штаны и держись. Бой, похоже, лютый будет, Кирюша, только стружки полетят с шерстью пополам. Так что гляди в оба, это тебе не бабу за дойки дергать…
– Вашескобродие-с, Андрей Сергеич, – в пяти шагах от Соболева, не унимаясь, тихо скулил Палыч. – Они же вас, касатика, издырявют, как тот сыр… Я-то кобель старый… со всех сторон нюханый, мне то что, хоть бы и в землю. Послушайте совету Матвея, чай не чужой мужик… Берите свою зазнобу и сберегитесь, а? Ну-с, пошто молчите, голубь? Ох ты, царица небесная! Ну за что мне тако наказанье? Лихорадка вы о двух ногах, батюшка… Всё бы вам победы побеждать. А смерть-то, она не родная тетка. Вы у меня нежный, батюшка, с дамскими чуйствами… Ой, горе… Что ж я? Коли не сумею прикрыть вас?
– Лучше прикрой свой рот! Надоел! – с жаром вы-дохнул Андрей, и, переводя дух, облизнул губы. – Ну, что ты всё смотришь на меня? Я давно из пеленок вырос.
– Довольно обидны слова ваши… – Палыч тяжело вздохнул и по-стариковски пожевал губами. – Я хоть и стар стал, а барский наказ родителя вашего – «Не угробь дитя» – подо лбом держу. Не протух еще мозгами. Батюшка ваш за мое раденье не мало деньжат отслюнявил… Да дело не в них! – как от мусора отмахнулся старик. – Не хорошо, сокол вы мой, к добру относитесь. Я ведь вас, батюшка, сызмальства холил, в седле держаться учил, халву с базару в платке носил… и вы кушали…
Денщик, краснея глазами, смахнул слезу.
– Я же люблю вас. Не дай Бог!.. – старик торопливо наложил на себя крест, и в это время лес огласился боевым кличем.
Шехалисы неслись на русских, завывая, взвизгивая, беспрестанно паля из ружей и размахивая палицами. Несчастные беглецы вряд ли остались бы нечувствительными к завываниям дикарей, если бы не ярость и отчаянность самозащиты.
– Во имя Господа Бога, русского народа – огонь! – скомандовал капитан.
Четкий залп моряков смял ряды краснокожих. Мелькая перьями и развевающимися волосами, атака захлебнулась кровью. Индейцы повернули и кинулись обратно под прикрытия сосен, оставляя в яркой траве около десятка убитых. Шехалисы убегали, отстреливаясь, не пытаясь хоть как-то собрать расстроенные ряды.
– Что такой серый стал?! – орал в запале Чугину Соболев. – Давай другое ружье! Бей их, сучьих детей. Ну, опять сопли жуешь али в портки наложил?
– Да я попасть в них не могу! – вздрагивая под отдачей ружья, крикнул Чугин.
– Брось, не серчай. Пули – девки капризные. Случается, изменяют, стервы.
В бирюзовом небе, вспыхивая и фыркая у земли, чадящими огнями посыпались стрелы. Кое-где порыжевшая хвоя вспыхнула порохом, облизнувшись красными языками пламени…
– Дьявол! – послышался бас Матвея. – Они ж, сволочи, сожгут нас без всякого штурма!
– Куда меня, братцы, куда? Ноги целы, а? – натуженно хрипя, кто-то застонал из матросов за спиной Андрея, но в это время начался новый штурм.
– Всем приготовиться! Стрелять беглым огнем только по моей команде. – Голос Преображенского прокатился над поляной.
Индейцы, прикрываясь обтянутыми китовой кожей щитами, стремительно приближались.
– Не стрелять! – Андрей едва сдерживал своих людей.
Поляна в двести-триста футов шириной никогда еще не казалась ему таким большим расстоянием. Сердце бешено колотилось, однако кроме безграничной ненависти, кипевшей в груди, он сейчас не испытывал ничего.
– Ждать! – снова прокричал он, не отрываясь от приближающегося врага. На какой-то миг мучительное сомнение овладело им: Андрей не знал, выдержат ли его матросы этот несущийся смерч.
Краснокожие были уже совсем близко, когда лиственничный ствол огрызнулся свинцом, окрасившись пороховым дымом. Крики, жуткие стоны и звон сшибаемой стали огласили поляну.
Преображенский стрелял сразу из двух пистолетов. Выстрелы опрокинули бежавшего впереди гиганта, продырявив грудь.
– Палыч! Забирай Джессику и уходи! – истерично заорал Андрей, выхватывая шпагу. – Остальные за мной!
Клинок капитана, как ключ в скважину, вошел в узкую смотровую щель шлема. Послышался хруст кости, и краснокожий, хватаясь за лицо, упал.
– Вали их, братцы! – глас Зубарева мощно прокатился над головами сцепившихся. Его огромный, на длинной рукояти топор был красным от дымящейся крови. Могучая грудь вздымалась, глаза сверкали безумием. Ослепленный яростью и болью разодранного копьем плеча, он позабыл обо всем на свете, кроме темного голоса крови, который разбудил в нем дикого зверя.
Палыч, разрядив свой карабин, едва увернулся от брошенного в него дротика. Сзади раздался крик. Емельян Зернов, матрос из артиллерийской прислуги, визжал, как пес, получивший удар хлыстом, и неуклюже полз под прикрытие лиственницы; его бедро было насквозь дырявлено медным наконечником. Двое шехалисов напрыгнули на него и еще с живого срезали скальп. Несчастный пытался дотянуться до ножа, но один из диких, заметив это, перехватил его запястье и резко вывернул. Затем ударом томагавка отсек кисть и, прихватив ее как трофей, бросился в гущу боя.
Аманда – свидетель этой зверской сцены – лишилась чувств, упав на руки подбежавшему Палычу.
– Что с ею? – сквозь рев боя крикнул Соболев. Его окровавленные, дрожащие от напряжения пальцы пытались загнать пулю в ствол штуцера.
– Чего орешь?! Глаз, чо ли, нет?!
– Неуж убили?!
– Да нет! Они, бабы, любят делать, будто как без чуйств. Падают с закрытыми глазами.
* * *
Боевая палица, увенчанная каменным шаром, вдребезги разлетелась, встретившись с топором Матвея. Сахалинец ткнул обухом в грудь наседающего индейца, но тут же получил по спине древком копья и пошатнулся. Кто-то тяжелый прыгнул на него сверху. Тут же набросились еще двое, вырвали топор, сбили его с ног, еще размахивающего, как мельница, кулаками. Однако природа Матвея была столь могучей, что даже раненный в двух местах, со слипшимися от хлещущей крови волосами, опрокинутый на землю, он не сдавался. Ухватив обеими руками за горло врага, он без труда оторвал его от своей груди и как утке свернул голову. Лицо краснокожего посинело и тут же хрустнули позвонки.
Тяжело поднявшись, Зубарев огляделся: кругом мелькали топоры, сабли, в воздухе носились стрелы. Матвей по-медвежьи тряхнул головой, барабанные перепонки ныли, в костях пульсировала гудящая басовая нота, но кровь звенела, требуя новой крови… Споткнувшись о распростертый труп, он поднял с земли топор, когда взгляд его приковал столб дыма, поднимающийся над лесом.
– Что за черт, – против воли вырвалось из груди. Густой столб дыма внезапно исчез, затем вдруг с новой силой объявился и тут же снова пропал. Из чащи донесся напряженный рокот тамтама. Заслышав его, шехалисы замерли, а затем, подхватывая своих раненых соплеменников и что-то крича друг другу, спешно отступили.
– Мать честная! Глянь, братцы, кажись, сила небесная поднимается над землей.
Соболев, привлекая всеобщее внимание, указал ружьем на клубящийся дым.
– Уходим! Все к реке!
Приказ капитана заставил людей вернуться к действительности.
Теперь их оставалось семеро, все остальные были мерт-вы. Обезумевшие от страданий и страха, они из последних сил пробивались на Юг, не смея даже подумать об отдыхе.
– Тише, тише. Не бойся, я держу тебя, – над ухом Аманды прозвучал голос Андрея. – Ну, прыгай же на камень. Вот так.
Капитан подхватил ее за талию, помогая перебраться через глубокий овраг.
– Прости, я так неуклюжа…
– Я этого не заметил. Вы редкая женщина, Джессика, и я горд, что любим вами. Осторожнее, дайте руку.
Они миновали каменную россыпь, вспугнув юркое семейство полосатых бурундуков.
– А вы смело себя вели, – она ободряюще улыбнулась, подбирая юбку. – Ты делаешь честь войне.
– С тобой это не трудно, – выдирая ноги из цепкой грязи, ответил он. – А ежели серьезно… – он на секунду повернул к ней бледное лицо с глубоко запавшими глазами, – непростительная цена за всё это. Пиррова победа…
– Andre, – Аманда понизила голос. – Ты видел? Я… я убила одного из них… Понимаешь, убила человека.
– Вы поражаете любую цель, мисс.
– Мне не до шуток, Andre!
– Мне тоже. Вряд ли этот дикарь задавался подоб-ным вопросом.
– Я так испугалась…
– Давай, я помогу тебе, – Андрей протянул руку.
– Да оставьте вы меня в покое, наконец!
– Как знаешь, – залитое потом лицо капитана выразило раздражение.
– Нет, нет, погоди! Дай руку… Прости, это просто нервы.
Она поравнялась с ним и, напряженно поглядывая на молчаливые заросли, сказала:
– Знаешь, холод вечности сегодня как никогда похолодил мое сердце. Я боюсь… Я не хочу умирать… Я хочу жить. Ведь мы так молоды… Помоги выбраться мне от-сюда.
– А что мы, по-твоему, делаем? Не отставай.
Капитан снова двинулся широким шагом, но вновь остановился, потому что Аманда не тронулась с места.
– Ну, что еще?
Она ничего не ответила, стоя с опущенной головой. Капли пота падали с ее подбородка на камни, уже почти окончательно содравшие золотую вышивку с ее туфель.
– Пассажир должен знать день своего отъезда, Andre, чтобы успеть собрать свой багаж. Поэтому скажи честно: сколько нам осталось жить. Нас всех убьют? Да?!
– Хватит истерик! Хватит! Неужели ты так жаждешь быть обманутой? – теряя терпение, вспыхнул Андрей. – Мы будем жить, слышишь? Мы обязаны выжить! Иначе ради чего все эти муки и кровь! Чего тогда стоит наша любовь? Или всё это бред?
– Нет, нет! Ты прав… – ее прекрасные глаза были полны слез, когда она прижалась к нему.
– А раз так, – смягчая тон, откликнулся он, – надеюсь, ты сделаешь всё возможное и невозможное тоже. Это ведь в наших интересах, не так ли?
* * *
Еще около двух часов они без устали уходили от проклятого места. Теперь никто не думал разводить костры; жевали лишь сорванные на ходу дикие ягоды и бежали от любой более явственной тропы, ибо встреча с человеком означала гибель. Лес снова притих, нагоняя студеный страх. Охваченные тисками паники, беглецы непрерывно стреляли глазами из стороны в сторону. Временами они слышали то впереди, то сзади какие-то подозрительные звуки, но не могли определить расстояние до них. Непролазные колючие заросли кустарника в конце концов вынудили их вый-ти к побережью. Земля здесь была болотистой, воздух наполнен запахом влажной гнили хвои, и при дыхании оставалось ощущение скапливающейся во рту слизи.
– Сыро-то как, – со вздохом прохрипел Палыч, с опаской поглядывая на огромное, медленно темнеющее небо и, продолжая брести за Соболевым, посетовал: – Вот и ребятушек наших не успели земле предать… Расклюют их вороны, растащит зверье…
– Ладно те, – хмуро обрезал Ляксандрыч. – Больше не надо солу – оплакали их уже. Лучше грей душу мыслью: что может краше быть бегов? Когда уходишь от травли – ни о чем другом не думаешь. Ты, похоже, забыл, старый, что лямки горб твой натерли?
– Ну, спасибо тебе, сват, на добром слове, – Палыч сплюнул в дымчатую от гнуса траву, обиженно выдирая из слякоти завязший сапог.
– Старая дружба не ржавеет, – в тот же миг подал голос Соболев и протянул жилистую руку денщику.
– Ослаб я, братец… Моченьки моей нет… – по-рыбьи хватая воздух, выдавил Палыч. – Стар я супротив вас, голенастых…
– Ну, ну! Еще брехни, что, мол, стоишь пред нами весь мокрый… уссавшись от страху… Да ты прежде мор-ской! Так – нет? Ты еще нас всех переживешь, дед. А ну, давай пособлю.
Соболев, приставив ружье к дереву, помог Палычу сладить перекрутившиеся вьюном лямки.
– Эх, Ляксандрыч, – денщик размазал по щеке комара и покачал головой. – Взял бы я тебя, ситный свет, за один край, да и поджег бы с одного конца до другого… вместе со всеми твоими «подсобками». Злобушка и ехидство – вот твой капитал, а на сие кукишь портки справишь.
– Ну ты и репей, – Соболев подхватил шомполку. – К нему с добром, а он с кулаком. Да у тебя что ни человек – то вор иль злыдень. Я ж, если и колю тебя словцом, так то от любви, поддержать чтобы…
Сырой мох зажулькал под сапогами Соболева, когда по цепочке прошелся ропот.
– Осадите, братцы, неладно тут!
Зубарев с капитаном, идущие впереди, подали пример – залегли у камней, выставив ружья.
Аманда – ни жива ни мертва – впилась взглядом в сумеречье, почувствовав, как кожа на лице натянулась от страха. Солнечный свет редкими нитями проходил между сплетениями ветвей, золотя замеревшую листву.
– Джессика, – едва уловимым шепотом окликнул капитан и поманил ее рукой.
– Что там? – Аманда, прижимаясь к земле, придвинулась ближе.
– Не знаю, – так же тихо ответил Андрей и, видя подрагивающие уголки губ и стеклянные от переживаний глаза любимой, понимая, каково ей сейчас, мягко добавил: – Думаю, ничего особенного. Возможно, какой-то зверь… А теперь слушайте, – его губы почти касались ее уха: – Я хочу, чтобы вы остались здесь… с моим вестовым и тремя матросами. Я с Зубаревым…
– Нет! – горячо возразила она, но Андрей тут же прижал палец к ее губам.
– Нет! – тише повторила Аманда. – Со мной всё в порядке. Я пойду только с тобой. Не оставляй меня. Ку- да ты?
– Замолчи, – Андрей сжал ее руку. – Если я сказал, так и будет. Я не обязан докладывать тебе о каждом своем шаге. Выслушай! – он приблизил свое лицо. – Если это индейцы, мы отвлечем их. Обещаю: всё будет хорошо. Твой пистолет заряжен?
Она судорожно кивнула, хватая взглядом его лицо.
Преображенский решительно повернулся к Зубареву, когда до слуха беглецов долетела родная речь:
– Не сваляйте дурака, капитан. Это я – Тимофей Тараканов.
Матросы завороженно вглядывались в зашевелившиеся кроны соснового молодняка, пока не узрели рослую фигуру приказчика.
– Вы арестованы, господин Тараканов! Сдайте оружие. – Андрей, багровея лицом, поднялся из укрытия.
– Дорого, да мило благодарность раздаешь, господин капитан. А ну, придержите прыть! – зверобой одной рукой легко, будто пистолет, вскинул свою грозную тульчанку. – Что, покоробил душу вашу господскую? Последнее время я редко поднимаю ствол, но ежли тако случается – берегись, вашескобродие, – остается память. – Мрачно ухмыляясь, приказчик остро следил за действиями мо- ряков.
Наступило молчание. Влажный, теплый ветер дул со стороны океана. В бесконечной тишине слышался лишь далекий рокочущий голос могучей реки.
Тараканов хладнокровно еще раз пересчитал оставшихся в живых моряков. Аманда вздрогнула и напряглась, встретив его странный, загадочный взгляд, точно отблеск солнца на льду.
– Да, немного осталось… А с другими… кого нет, всё в порядке?
– Нет, не всё. Их убили! И убили по твоей милости! Где ты был, сволочь? – Андрей, теряя осторожность, резко подошел к приказчику. – Почему ты умышленно втянул нас в бойню?
– Была бы нужда… Все давно бы кормили червей.
– Как сказал! Как сказал, смерд! Врет он всё! Ваше скобродие, – Палыч, сбросив тяжелый ранец, схватился за пистолет. – Да он такой же лгун и заворуй, как и весь их береговой брат.
– Лгун – возможно… да и вор, может быть, – обо-рвал старика приказчик. В омуте его зрачков вспыхнули странные алые искры. – Но не такой, как все. Мозгов побольше! Ежли б не я…
– Вздернуть его! – под кованым каблуком Матвея глухо, как кость, хрустнула валежина.
– Стойте! – Преображенский властно поднял руку. – Я дарую тебе жизнь, Тимофей, если ты сумеешь нам доказать свою правду, и убери ружье! Слово офицера, без моего приказа никто не тронет тебя.
– Нельзя подарить то, что тебе уже принадлежит. – Тараканов с вызовом тряхнул длинными прядями. – Я рожден свободным. А новорусская землица барского батога не знает.
– Я требую ответа! – с жестким спокойствием повторил Преображенский. – Где ты был? Из-за тебя погибли люди! И если бы не провидение, пославшее нам дым…
– Дым, говорите?
На этот раз в голосе зверобоя Аманда уловила оттенок какой-то тягучести. По тону вопроса было ясно, что Тимофей хорошо знал наперед ответ капитана.
– Ты тоже видел его?
– Лучше, чем вы, – Тараканов на индейский манер точным движением бросил тульчанку на сгиб локтя. – Потому что разводил его… я. Вижу, дивует вас это?
Андрей Сергеевич с недоверием посмотрел в глаза проводника. Они мало походили на обычные человеческие: то были два темных пятна, в которых ничего не отражалось и которые всё же таили в себе что-то звериное, дикое.
«У него наверняка есть прошлое, кое он скрывает от нас, – подумал Андрей и тут же ответил себе: – Пожалуй, как и у всякого, кто живет в этих местах… Вот только бы еще знать, какое…»
– Неужто и на сей раз поверите его трепотне, господин капитан? – не спуская глаз с приказчика, сипло обронил Зубарев. – Ни даже вам не пожелаю сего… Черен он душой, прикажите убить.
Слова, сказанные помощником штурмана, прозвучали тихо, больше похожие на свистящее дыхание, но для Тимофея этого было довольно. С мягкостью рыси он отскочил в сторону ельника и снова вскинул ружье.
– Ладно, святоши, сами блюдите чистоту! Лишние догадки невпопад живут, капитан. Как говорят у нас в Ситке: хочешь потерять время – почеши язык. Ежли так, оставайтесь здесь. Я ухожу. А дальше дело диких. Там, у лесины… был малый отряд…
– Ты гляди, как он врет красно! – на мгновение серые глаза Матвея впились в приказчика, но тотчас же скакнули на капитана, точно ища поддержки. – Послушать его, так и впрямь безобидина Божья… Я аж готов поверить…
– Не ради тебя стараюсь, – приглушенным голосом процедил зверобой. – Уходить надо. У нас еще есть надежда добраться до форта, если в пучке будем держаться.
– Он же, собака, предал нас! – взорвался Зубарев. Лицо его варварски налилось кровью. – Под ножи пустил! А мы все тут с ним из блохи голенища кроим.
– Значит, дым ты развел? – не обращая внимания на ярь сахалинца, уточнил капитан.
– А то кто же! Без условного знаку хрен бы они отступили!
От Преображенского не ускользнуло особое напряжение горячих глаз приказчика, наблюдавшего за действиями моряков. «Пока это всё только игра словами, – мельк-нуло в голове. – Но ведь истина! Дикие оставили нас, хотя сил им было не занимать. У этого Јутопленника», похоже, голова с тремя языками. Всех понимает: и нашего брата, и краснокожих, и зверя». Капитан посмотрел на толпившихся за его спиной.
– Не гневись, Матвей… Помни: не на лицо гляди, а на обычай. Если б не он, лежать нам всем в земле…
– Вы не казались мне дураком, – мрачно прервал его сахалинец, и голос его загудел еще тише, урезонивающе и холоднее. Какая-то особенная сила и уверенность скрывались в нем, от которых Андрею сделалось не по себе.
Янтарный свет угасавшего дня сменился красноватыми сумерками. Легкий бриз с океана, казалось, догонял проплывавшие в вышине розовые облака. Никаких признаков индейцев не было видно, и в душах измотанных беглецов робко пробились ростки надежды, что враги отказались, наконец, от преследования. Желая окончательно увериться в сем, капитан вместе с Таракановым поднялись на высокую скалу.
Достигнув вершины, они увидели совсем рядом могучую Колумбию. Величаво изгибаясь среди фиолетовых гор, она широко и щедро отдавала свои пенные воды пустынному безбрежию океана.
У Андрея захватило дух: высокое небо пугало своей замутившейся синевой. Всю ширь его пронизывали тонкие кроваво-красные жилки – такое оно было багровое, обо-жженное, с металлическими отсветами и переливами. Огромное, похожее на пылающее каретное колесо солнце медленно погружалось в океан, окрашивая горизонт глубокими красками рубина.
Давила сердце и тишина – немая и душная, как будто задумался безысходно кто-то большой, опустив глаза, растеряв в горе слова и мысли.
– Как будто тихо всё, – раздувая ноздри и хватая взглядом каждую мелочь, неуверенно выдохнул Тимофей.
– Я что-то форта не вижу, – оглаживая подзорной трубой противоположный берег, медленно произнес капитан.
– Да где-то там должон быть. Верьте мне, ваше благородие. Уж сколь времени не был тут… Не иголка, отыщем.
– Думай, Тимофей, – Преображенский пристально посмотрел в глаза приказчика. – В другой раз мне их не удержать.
Тараканов упрямо молчал, глядя на острые верхушки елей, что поблескивали в красноватых лучах заката, а потом сказал:
– Не подведу. Я уже дважды… ваш должник.
И когда они подходили к лагерю, тихо добавил:
– Похоже, я лишнего смел говорить прежде. Зубы скалил… забудьте. Но одно зарубите в памяти, – приказчик престранно поглядел из-под бровей на капитана: – Я хочу, чтобы вы огляд имели строжий.
– В чем? – Андрей напряженно воззрился на проводника.
– Во всем. Упырь среди нас…
* * *
Пока ожидали возвращения капитана с приказчиком, Чугин, притулившись к сосне, ловил минуты отдыха; мысленно молился за родных, за товарищей, за себя… Уставшему и запуганному, ему вспоминался теплый огонь его дома, названия соседних деревень, которые какой-то щемящей, особенной, русской болью входили в его душу: Алпатьево, Троицкое, Большая Речка, Порохин Яр, Барсучий Лог, Васильково… Вспомнилась радость рыбалки с тятей, когда в сырой мотне невода, пахнущего тиной и лилиями, приплясывало жирное золото и серебро карасей; припомнился и ночлег на лугу, россыпи звезд, приятели, «молотившие» пужливые байки, и сладкая дрема, что крадется к тебе под овчину вместе с дымком костра… Вспомнился и пьянящий дух молодого сена, молока, душный запах подгоревших на печи семечек и легкие облака сквозь прохудившуюся крышу сеновала…
И сейчас, обнимая, как любимую дружку, ружье, он с пронзительной силой ощутил тоску по родной стороне… В закопченных, чумазых котлах, где варилась крупа или ставился чай, тоже сновали оброненные сосновые иголки, но это были не те, не родные, что стали теперь дороги сердцу… Кирюшка смахнул кулаком набежавшие слезы. Скучные черные избы, где бабы в понёвах прядут и поют бесконечную песню, похожую на стон, казались ему отныне заветным раем, дороже коего у него нет на всем белом свете.
– Ты чего опять горюешь? – Соболев своим вопросом, точно камнем, разбил тихую гладь нахлынувших воспоминаний. – Ты, Чугин, небось еще был в пеленках, а лень-то уж была с теленка. Накось, держи фляжки. Ну, пошто зад не отрываешь? Служись. Как жрать, так губа ковшом. Айда за водой.
– Уж, чо ли, кончилась? – матрос недовольно поднялся и, забросив широкие ремни двух фляг на плечи, уныло поплелся следом.
Смеркалось. Воздух, пропитанный дыханием океана, сделался влажным. Чугин едва поспевал за аршинным шагом Соболева. Обойдя поляну лесом, они держались звериной тропы, что петляла между деревьями, тянулась к реке. Скверно и беспокойно было на душе. Древняя тропа, по всему брошенная и забытая зверьем, уже давно превратилась в едва приметную стежку. Росистые заросли с узкими листьями тускло мерцали сталистой зеленью; с них падали прозрачные капли и, казалось, они плачут. Ближе к воде чаще начали попадаться мрачные черноствольные деревья, сплошь поросшие мхом, опутанные паутиной. Погода, как на грех, стала портиться: низкие, полные дождевой хляби тучи ползли им навстречу, кое-где из них тянулись свинцовые косынки дождя. Ни одной пичуги не встретилось им на пути, а это была плохая примета: ночью дол-жен был зарядить затяжной дождь.
– Ляксандрыч, – Чугин, придерживая гремливые фляжки, нагнал Соболева и, скрывая внутреннюю тревогу, озадачил болтовней: – Верно, однако, судачут, что когда шибко влюблены, то непременно стреляются. Наш-то… готов был… с Гергаловым, царство ему небесное… Как думаешь…
– Отстань, – Соболев задрал бороду, приглядываясь к накипавшим тучам. – Соплив еще о его скобродии судить. Ускорь шаг. До дождя бы поспеть.
– А все же жаль фрегат, – покорно сменяя тему, бросил на затравку матрос.
– Дом всегда жаль, чай, не пустое место.
– А я любил у Тихона на камбузе подремкать, когда в «свободе» наша вахта была.
– А эт отчего? – не сбавляя шага, буркнул марсовый.
– А там запах был скуснее, как дома, – алея ушами, открылся Чугин. – Закроешь глаза, и блазнится, будто матонька у печи ухватом гремлит…
Соболев придержался на миг, по-отцовски полохматил голову Кирюшки, прижал к груди и вздохнул:
– Ну чо тут возразишь? Верно думаешь…
– Вот я и думаю, – заглядывая в глаза Соболеву, вспыхнул Чугин. – Не хочу я помирать! А ведь чую, во сне виделось, бытто с ангелом говорил… Сгинем мы все…
Вдали над океаном блеснула несмелая весенняя молния. Горы затянула сумерь, хмурая и холодная, что мурашки поползли по коже.
– Уж лучше бы я в Охотске сбежал да прибился бы где, – тихо обмолвился Кирюшка. – Руки-то есть…
– А головы, выходит, нету! Идем, глупеня! – острожился Соболев. – Я-ть тебе закажу бега. Вот доберемся до наших, напомни мне твой разговор. Я тебе поземный по-клон устрою, сесть не сможешь! Ты прежде о долге и товарищах должен думать, а уж потом о себе. Гляди, девица нашлась. Да! Счастье наше морячье, что вода в брезне: тянешь – полно, вытянул – пшик. Ну, так что с того? Чего ты о жизни знаешь?
– Знаю! – шея Чугина стала темной, что свекла.
– Ты знаешь столько, сколь я позабыл. Жить ему не хотца! Да ты должон Христу челом бить, что он тебе глаза на мир дал раскрыть. Бог что послал человеку – то и мяконько. Служба, брат, карактера требоват. А кто в нужде не мыкался, тот и счастья не распознает. С такими ветрами в башке не дай Бог… Еще один бой, и перва пуля твоя.
– Да они ж обложили нас, как борзятники того русака, и гонят по дикой земле… А до наших, поди, еще два лаптя по карте!
– Да хоть бы и три! Ну, чего ты на меня так глаза лупишь? На мне узоров нет. Ты б лучше портки залатал, ходишь, аки Адам в раю, срамом сверкаешь, вот капитан увидит… Ладно, пошли, вон уж и реку видать. Нет, погоди, – Соболев вдруг подмигнул Кирюшке и, всучивая свои котелки, усмехнулся: – Знаешь, поди, где моряк добро хранит?
– Вестимо где… в портках, – помня матросскую прибаутку, кивнул Чугин.
– Ну так погодь малость… Или иди… я быстро, нагоню тебя.
Тонко поскрипывая дужками котелков, Чугин неохотно побрел по тропе. Он обогнул схваченные лишайником зеленопегие валуны и отошел уже саженей на тридцать, как вдруг позади что-то сухо треснуло. Матрос судорожно обернулся, Ляксандрыча не было. Ладони враз посырели, поджилки затряслись, что осиновый лист.
«Матушки-батюшки! – он готов был закричать благим матом; в мозгу стыло пальнула мысль: – Сейчас кончат меня». Надо было стрелять на звук или просто бежать – всё было бы умнее, но Чугин стоял снопом, напрочь удавленный. И когда из-за деревьев показалась родная фигура Ляксандрыча, слезы потекли по его щекам и только теперь стало понятно, что жалобно подвывал не кто иной, как он сам… И тут его взял безуемный стыд.
– Отчего здесь… камни и люди… похожи на привиденья, дядя? – Чугин, скрывая свой страх, оградился вопросом.
– А что тут думать, – Соболев забрал котелки, – коли сей берег мертвецов. У этой реки, приказчик сказывал, дна нет. Кто знает, может, она начало берет… из пасти самого черта.
Ляксандрыч понизил голос до шепота и с сырой хрипотцой обронил:
– Здесь, поди, кажду ночь голоса утопленников слышны. – Перекрестился и, толкнув Кирюшку в плечо, буркнул: – А ну не трись у ног! Пошли!