Третий я знаю, как свои пять пальцев, не зря же в свое время именно здесь начинал, потому тащу Захарову в закрытый кабинет, который давно уже не используется. Его для всякой херни приспособили еще в мою бытность тут простым летехой. Опера здесь неучтенные вещдоки кидают, хотя так нельзя, конечно, эксперты всякой херни натащили тоже. А еще тут диван стоит, но на нем спать не стоит, если, конечно, не хочешь какую-нибудь заразу опасную подхватить.
Дверь в кабинет, типа, закрыта, это от случайного интереса приблудного начальства или проверяющих, но я легко толкаю открытой ладонью чуть поверх замка и распахиваю ее.
Затаскиваю несопротивляющуюся, что очень сильно настораживает, Захарову в темное помещение, закрываю с грохотом дверь.
И тут же разворачиваюсь, прижимая мелкую пакостную дрянь к хлипкому деревянному полотну за плечи.
Смотрю ей в глаза, в полумраке кабинета блестящие настолько потусторонне, ведьмовски, практически, что в душе, помимо ярости, что-то еще такое начинает ворочаться. Опасливое.
Это как в лесу встретить на ярком, залитом солнцем пригорке разноцветную маленькую змейку, невинно свернувшуюся в клубок.
И манит она к себе нарядной своей расцветкой, словно игрушка новогодняя, обещая удовольствие. И в то же время, что-то внутри орет истошно: “Беги, дурак! Беги! Она тебя сожрет!”
А ты, понимая это все: что опасно, что неправильно, что не бывает просто так таких красвиых, ярких, тем не менее, тянешь ладонь…
Потому что невозможно не прикоснуться…
Невозможно не смотреть…
Моргаю, приходя в себя чуть-чуть и понимая, что слегка увлекся разглядыванием и потерял прежний боевой, разрушительный настрой.
Спешно вернуть его не выходит, Захарова, мать ее, дышит тяжело, грудь, упакованная в форменную рубашку так туго, что того и гляди, пуговицы начнут отстреливаться по одной, поднимается и опускается взволнованно.
И нет, я не смотрю на это! Просто краем глаза… Чисто боковым зрением… Нижним, мать его…
Набираю воздуха, чтоб выдать длинную матерную тираду, но Захарова делает ход конем.
Облизывает губы. Сучка.
Вид остренького юркого язычка, быстро скользнувшего по нижней губе, мутит голову настолько, словно я прямо сейчас выхватил по ней от моего спарринг-партнера, мужа моей сестренки, придурка Немого.
Прямо качественно очень, до звезд перед глазами…
Безотчетно наклоняюсь ниже, уже не контролируя себя и жадно втягивая ноздрями свежий, со сладкими возбуждающими нотами запах Захаровой.
И вот клянусь, еще немного, и потерял бы контроль полностью, но в этот момент она тоже делает легкое, едва уловимое движение ко мне, глаза в полумраке блестят довольно и шало…
И я прихожу в себя, возвращаюсь в реальность. Четкую, прозрачную.
Где я – вполне себе серьезный, матерый, можно сказать, опер Федотов, умеющий держать себя в руках.
А Захарова – мелкая сопля, много о себе возомнившая. Вредная, доставучая коза. Табу для меня навсегда просто потому, что я ее с тринадцати лет помню. Худой, голодной и вороватой до клептомании.
Этот бэкграунд никуда не деть… Черт, чуть было не подумал – “к сожалению”! Не к сожалению! К счастью!
Потому что Захарова выросла из мелкой пронырливой девки в смачную стервозу, способную испортить жизнь любому нормальному мужику. И все мои инстинкты вопят, что от нее надо как можно дальше! Дальше, Федотов! Еще дальше!
И плевать, какие у нее губы, глаза и титьки!
Нахуй она тебе не нужна, Федотов!
Она тебя сожрет!
– Что вы хотели сказать, товарищ капитан? – Захарова, видно, задолбавшись ждать от меня сколько-нибудь внятного слова, решает проявить инициативу. Опять.
В этом ее ошибка, кстати.
Нетерпеливая стерва.
Все ей надо сразу, в один момент.
Я тут же прихожу в себя настолько, что способен уже связно складывать слова в предложения.
И складываю.
– Захарова, отвали от меня уже, наконец! – хриплю я, убирая от нее руки, засовывая их для надежности в карманы и просто злобно давя ее взглядом, – у меня вторые сутки дежурства сегодня. И я мог бы поспать хоть чуть-чуть, а не мотаться сюда по надуманному тобой предлогу!
– Это не надуманный предлог, – картинно округляет она глаза, еще больше, до идиотизма и замирания всех членов в организме становясь похожей на няшную анимешную куклу для взрослых, – мне в самом деле нужна была помощь, Владимир Викторович… Если бы я знала, что мне может помочь другой… офицер… Я обратилась бы к нему… Но мне можете помочь только вы…
Это “вы” у нее получается с придыханием, нежно-нежно… И я не понимаю, каким образом мы опять оказываемся близко друг к другу. Практически, на расстоянии одного вздоха.
– Захарова… – рычу я уже, чувствуя, как опять начинает сбоить сердце и стучать в висках от напряжения и желания вытащить руки из карманов и… И, блять, даже не хочу представлять дальше! Не хочу! – Я тебе в последний раз говорю, прекрати это все! Поняла? Нихрена у тебя не выйдет!
– Что – все, Владимир Викторович? – шепчет она, и я чувствую, как ее дыхание достигает моих губ… Это, блять, практически поцелуй… Сладкий, сука, такой сладкий… – я просто выполняю свою работу…
– Ты, Захарова, думаешь, что я поведусь на… Это все… – из последних сил сопротивляюсь я, руки в карманах, кажется, уже от напряжения в камни превратились, хер разожму же теперь кулаки, – но я тебе уже сказал… Еще раз так сделаешь, буду писать докладную. Поняла?
– Докладную? – она распахивает ресницы в уже непритворном изумлении, – но за что?
– За неумение решать вопрос своими силами, не привлекая занятых офицеров, – чеканю я ей в лицо, с наслаждением, подленьким и глупым, видя, как расширяются в полумраке зрачки и искажается в обиде лицо. Получай, стерва! Не все же тебе меня мучить? Делаю важную паузу и добиваю, – ты, Захарова, совсем недавно закончила колледж полиции, там вам должны были преподавать все необходимые процедуры… Какого хера ты уже третий раз таскаешь меня, я не понимаю? И сколько раз ты отвлекала от работы других оперов? Ты же, вроде, с отличием закончила обучение? За что тебе диплом выдали? За красивые глаза? Или за другие умения? Может, переквалификацию надо?
С каждым брошенным в лицо Захаровой грязным словом, обвинением, я вижу, как меняется выражение голубых, наивных глаз.
И, если в самом начале нашего разговора ее взгляд был полон превосходства и ехидства, то сейчас он наполняется обидой и слезами.
В итоге, она, не выдержав, сильно толкает меня в грудь обеими ладонями и выбегает из кабинета, хлопнув дверью.
А я остаюсь в полумраке, дурак дураком, смотрю на то место, где только что было ее лицо. И все никак не могу разжать сведенных бешеной судорогой пальцев в карманах.
На душе гадко, мерзко, словно не младшего по званию, косячного до невозможности сотрудника отчитал, а что-то плохое сделал. Неправильное. Подлое даже.
Обреченно, уже, практически, не удивляясь этому, отмечаю, что, несмотря на дикость ситуации, орагнизм все еще сильно взбудоражен.
Неправильная реакция на неправильную Захарову.
Или потрахаться надо.
Хотя, не поможет. Это я уже выяснил оперативным путем… К сожалению, физический напряг – не равно эмоциональный. И, избавляясь от первого, вообще не затрагивается второй…
Тем не менее, мне срочно нужно выпустить пар, желательно кого-нибудь побить, раз уж не выходит выебать.
И в качестве груши идеально подойдет муж моей младшей сестренки.
Выдыхаю, вытаскиваю ладонь из кармана, расцепляю пальцы ровно настолько, чтоб можно было набрать нужный номер.
– Привет, морда немая, – здороваюсь я и, не тратя времени на выслушивание привычного бурчания в ответ, продолжаю, – как насчет получить по харе? Отлично, через полчаса тогда подгоняй.
Отключаюсь, смотрю на часы.
Пожалуй, час я смогу выделить на восстановление пошатнувшейся из-за Захаровой психики, если, конечно, никто меня опять не дернет по какому-нибудь надуманному предлогу.
В голове на мгновение возникает картинка обиженного взгляда Захаровой, ее полные слез, и от этого еще более залипательные глаза, губки влажные, трясущиеся…
Моргаю и снова сатанею, получив привет снизу. Да что это, блять, такое-то?
Не, срочно нужна груша для битья. Прямо срочно!
Да и совет не помешает…
Немой, он неплохо умеет советы давать. Вовремя и правильно помолчав.