Анечка прилетела с Кипра на Хануку специально из-за наших роладиновских пончиков, которые в Тель-Авиве всегда событие. Каждый раз выпускают ни много ни мало «новую коллекцию», печатают рекламные буклеты с описанием, и полгорода выстраивается в очереди, чтобы сравнить нынешний фисташковых сорт с прошлогодним.
И сегодня мы пошли в «Роладин», страшно волнуясь. Шутка ли, год ждали.
Мне, говорю я мальчику, четыре: фисташковый, пекан, чизкейк и пралине. И фисташковый. Пекан и чизкейк тоже. Пралине ещё. И фисташковый.
Следом за мной Анечка попросила у девушки тоже четыре: пекан, чизкейк, чизкейк и фисташковый.
– Эй, – сказал парень, – куда ты ей кладёшь, они же вместе, та вон уже взяла четыре.
– Нет, – ответила Анечка. – Нам отдельно, четыре мне, четыре ей.
– Да куда вам столько?!
В Израиле, прошу заметить. В кондитерской.
Я принялась жалко оправдываться:
– Скажи ему, что мужу и ребёнку!
– В детдом покупаю! – отрезала Анечка, и мы пошли в парчок.
В парчке нашли старый фикус, согнали кошку и уселись на узловатых корнях. Разложили пончики, кофе и сделали ту паузу, которая должна предшествовать исполнению мечты. По моему скромному мнению, всё самое ценное происходит именно в эту минуту.
Она взяла чизкейк, а я фисташковый.
И тут из кустов вышел мужик с внучком. Театрально оглядел нас и сказал:
– Сидят и едят. Хм. Едят что-то.
– Пончики же! Из «Роладина»! – Я приветливо помахала куском, который сочился зелёненьким.
– Едят что-то, – выжидательно повторил он.
– Слушай, он, похоже, рассчитывает, что мы угостим его внука. Но они все разные, я не могу пожертвовать непробованным вкусом ради чужого ребёнка.
– Боюсь, – ответила Анечка, оглядывая три оставшихся пончика – я не смогу пожертвовать даже ради своего. Я вообще хотела отнести ему два, чизкейк и ещё какой-нибудь, но, но…
– Фисташковый не отдавай! – быстро сказала я.
– Да, – она откусила зелёный, – фисташковый определённо нельзя. И вообще, он такой маленький, куда ему два.
– Да, да, живот заболит у бедняжечки.
Мужик тем временем перешагнул через наши коробки и ушёл, бормоча: «Сидят и едят, сидят и едят». Удивили – прошу заметить, в Израиле.
Мы помолчали над двумя оставшимися пончиками.
– Знаешь, люди говорят, что вчерашние совершенно невозможно есть. С утра прям отрава. Интересно, правда?
– Никогда не пробовала, – ответила Анечка.
– Вот и я. И рада бы проверить, но они не сохраняются. Ночь длинна, темна и полна ужасов.
Анечка развернула рекламный буклет и сосчитала калории. Закрыла рекламный буклет. А я и смотреть не стала:
– У меня было много работы, я заслужила. Тут пришлось написать три колонки за неделю, и я решила, что за каждую буду покупать себе пончик. Фисташковый, пекан и фисташковый. И знаешь, помогло. Я писала колонку и так живо представляла себе пончик, что потом уже можно было не покупать. Решила, подожду, когда ты приедешь, тогда и пойдём.
Так что сейчас, считай, всего лишь один. А это те три. Те.
Проснулась на карусели, знаете как бывает: от большой усталости задрёмываешь где придётся, а потом открываешь глаза, а вокруг огоньки и лошади скачут, и счастье, о котором пишут в газетах, вот оно, Веничка, – носится возле тебя, хохочет, гримасничает, и спрятаться совершенно негде. Всё это вместе называется «предвестники», за ними следует мигрень, которая, конечно, купируется триптанами, но какое-то время ты ещё просидишь со сведёнными челюстями на этой проклятой карусели, среди искр и грохота.
И вот когда таблетка начнёт действовать, а челюсти разжиматься, ты разбираешь почту за сутки, читаешь социальные сети, и слёзы вдруг оказываются очень близко – всех жалко, все вдруг хрупкие, ранимые, дико талантливые и наверняка скоро умрут или уже умерли. И только когда отмечаешь, что есть некоторая поэзия в первых строках спама, обещающего наследство мёртвого полковника, опоминаешься – это ж от колёс прослабило, так-то хорошо всё, кругом обычные ублюдки, и ты любишь их именно за это.
А потом откроешь файл, а там, оказывается, путевые заметки с карусели. Записала в ночи и продолжила спать.
груди женщины, лежащей на спине,
напоминают холмики братских могил
кто у тебя там? погибшие от любви
так сильно любила, что ни один не выжил
живот её – круглый курган под которым дети
от всех нелюбивших её
дети и тонны пончиков
холмики с возрастом ниже, ветер ровняет мужчин
выдувает из памяти
курган всё выше
потому что пончики забыть невозможно
То есть я проснулась, написала оду пончикам и, хихикая, уснула, а проснулась уже в этом всём – среди лошадей и мелькания, ничего не помня, в слезах и наследницей миллионов.