В девять утра пятницы выскользнула из дома, оставив на подушке записку «ушла купаться не ищи» и полетела к морю. Из одежды на мне тапки, купальник, превращающий тело в лёгкий набросок тушью, и белая просвечивающаяся рубашка, а из вещей – браслет шагомера и ключи на нём. И рубашка парит на утреннем ветру, и я вместе с ней, и так мне вольно, что даже состроила глазки отцу двоих детей, очень красивому и совершенно безопасному. И вся я, как свежий пятничный персик на утреннем Кармеле – тёплый, чистый и каждому желанный, а также лилия долин. Даже подумала, что нужно бы всё-таки дать шанс какому-нибудь прекрасному спасателю с пляжа, чтобы научил меня плавать, потому что который год жить в весёлом городе Тель-Авиве и ни разу не нырнуть глубже семейного бассейна – это ведь грех.
Через час снова была дома, разморённая морем и раздавленная утренним жаром до состояния пятничного персика с рынка Кармель – такие в конце дня отдают за «килё шекель», а перед самым шабатом оставляют в ящиках на земле для эритрейских нелегалов и русских бомжей. Купальник слез, как сардельная шкурка, в трусах песок, и не факт, что морской. Бесшумно забралась в постель и похитила записку – не было ничего. Помню только: от пенного морского барашка отрывается клочок, оборачивается белой бабочкой, ловит ветер и летит к берегу, к золотому Тель-Авиву. Одно это и останется от целого утра – а может, и от всей жизни, пока не знаю.
Образцовый выход из дома, образцовый. Всё дело в том, что у меня сделался прыщик. Он привёл за собой тяжёлый ББ-крем, делающий из человеческого лица идеальную фарфоровую маску. Маска в свою очередь повлекла из глубин стола метеориты герлен, чтобы сиять в честь прихода субботы. Сияние потребовало чёрных одежд – шёлкового платья в бельевом стиле и небрежно завязанного wrap dress поверх. И, как вы понимаете, с этим всем без каблуков нельзя. И вот выхожу я в этом всём и понимаю, что а) иду я, вообще говоря, на дикий ближневосточный рынок за вербеной и халой; б) по времени уже почти шабат; и в) я падаю. Ну, поскользнулась, бывает, повалялась, пошла на рынок, в пыли вся.
Не жила нарядной, нечего и начинать.
Тель-Авив, как любое дитя этой земли, нежен, нахален и жизнерадостен. Иногда я даже слегка теряюсь.
Бомж повадился спать во дворе на нашей единственной скамейке, жильцы с ним деликатно воюют – регулярно прикручивают специальную перекладину посреди сиденья, чтобы нельзя было лечь. Бомж так же регулярно эту штуку отламывает и выбрасывает. Вечером в шабат опять явился, обнаружил свежеустановленную помеху и устроил шумную сцену, страшно возмущался и грозил позвонить в полицию. Уже не возьмусь предположить, есть ли что-нибудь такое, чего израильтянин не посмеет потребовать у мира, сомневаясь в своём праве. Разве что насчёт парковки в Тель-Авиве все уже смирились.
В ночном Неве-Цедеке нас обгоняет восхитительный родстер, останавливается на дорогущей улице у дорогущего дома – местный юноша привёз «на кофе» высокую англоязычную блондинку. От умиления рассыпаюсь на воздушные шарики:
– Вот же умничка, всё правильно сделал – когда такая тачка и дом, сам боженька заповедал самую белобрысую и длинную иностранку, какая найдётся в баре.
Идём дальше, через два десятка шагов пряничная улица внезапно обрастает облезлыми халупами (в Тель-Авиве это нормально, земля-то в любом случае золотая), и я начинаю уважать мальчика ещё больше:
– Слушай, какой разумный юноша, с правильной стороны девицу подвозил.
– А прикинь, вылезает она утром от него и проходит дальше на двадцать метров – мать твою, где я и что это было?
Рай наступает вместе с шабатом, когда Тель-Авив тих и пуст. Тёплые сумерки на чистых улицах превращают город в съёмочный павильон, под каждым фонарём идеальная композиция: мягкий свет, цветущий куст, скамейка, новый месяц колыбелькой. Иногда в картинку вписан человек, который весь – одиночество. Девчонка, подсвеченная телефоном, смотрит на экран и не улыбается. Или я со своим планшетом. Или юноша, который не спешит. Ещё несколько часов назад все едва успевали – к закрытию рынка, к началу субботы, к столу. А сейчас на улицах только те, кто уже везде опоздал – к свечам, к семье, к собственной жизни.
Раньше в эти часы я остро чувствовала свою бездомность, а сейчас вижу открытые двери, из которых вылились на улицы тепло и безопасность, мне теперь весь город – дом. Мой кабинет на площади Бялик, веранда моя на берегу, крыша надо мною – пальмы, а вместо свечей огни над водой.
Куда спешить, чего бояться, кого ждать, когда всё уже потеряно, остался только тоненький месяц чеширской улыбкой, суббота, мир.
Если разобрать, из чего складывается моё чувство счастья, получается, что это когда ты всё потерял и всё можешь, всё забыл и всё понял, и сердце твоё разбито и готово к любви. Так выглядит свобода, но для меня это и есть счастье.