Прогулка с безумием

1

Самое трогательное в нас, людях, правящих себя с помощью разрешённой химии, это необоснованная уверенность в собственной вменяемости. Купировала мигрень и за три минуты оделась на прогулку – я горжусь умением собраться, пока горит рюмка абсента. Выхожу, а платье-то наизнанку. Вернулась, вывернула, снова вышла: сосредоточенная, осознанная, полная доброжелательного интереса к миру. Но акацию во дворе облюбовали летучие мыши, которые кажутся блондинистыми в свете фонарей, и я испугалась, что они вцепятся мне в волосы. Вернулась к крыльцу, немного постояла. Вообще, есть сумка, можно надеть на голову и быстро пройти, но соседи и без того невысокого мнения обо мне. Впрочем, вечер, все по домам сидят, сериалы смотрят. Тут на лавочку вышел юноша с собакой и я приободрилась – если что, мыши задерут сначала его, он аппетитней, хотя он и бритый. Всё же сунула руку в сумку, чтобы прикрыться айпадом, если что. Проскочила – так и есть, в соседнем дворике щебечут девчонки, хороша бы я была во всеоружии.

Сторожко, как сказал бы Пришвин, добралась до волнореза на Буграшов, села на другой камень, потому что по тому бегал ужасный крабик (можно угадать, какова степень свободы моего выбора, притом, что камней там не то чтобы два).

В прибое стоит пьяненький человечек и надсадно орёт: «Не хочу уезжать, это святая страна!»

Никто не хочет, пьяненький человечек.

Орёт, аж приседает: «Я люблю тебя, Тель-Авив!»

Тель-Авив тоже тебя любит, пьяненький человечек.

Он всех любит.

Пришлось уйти на Бялик.

2

Когда я говорю, что слишком нежна для этого мира, никто не верит – пухленьким женщинам трудно убедить людей в том, что внутри у них оголённые нервы, скрипичные струны и грохот апокалипсиса. А между тем, я всегда самурай перед лицом смерти и берсерк на пути безумия. Я давным-давно готова к тому, что однажды сойду с ума, но не думала, что это произойдёт так скоро, в одночасье и в книжном магазине «Бабель».

Пока друзья пошли курить, я рассматривала книжные полки, и на одной лежали два томика нечеловеческой красоты – маленькие Набоков и Хармс. Я взяла верхний, покрутила в руках. Там, в плёнке, была самая сладкая Лолита из всех, что я знала: в тканевой обложке, на отличной, кажется, бумаге, и толстенькая, как американский яблочный пирог. Положила на место, повертела головой и захотела подержать Хармса. Смотрю, а его нет. Нет синенькой книжечки, в плёнке же, которая только что лежала прямо тут.

Первым делом полезла в карманы, вдруг проснулся мой цыганский прадедушка и мигом спёр хорошую нужную вещь? Потом поглядела на мужа, который ошивался рядом, но руки его были пусты. Осмотрела полки: нет, нет, нет. Я помнила томик до блика на корешке, должен быть прямо перед глазами, очевидный, как помидор.

И тут на меня обрушилось понимание, что момент, к которому я готовилась всю жизнь, наступил. Я сошла с ума, скучно, прозаически и на ровном месте, мне привиделся несуществующий Хармс, а значит, уже совсем скоро начнут приходить тёмные мужские силуэты и говорить о насущных вещах, вроде мирового заговора лично против меня. Давно уже к этому шло, я разлюбила выходить из дому днём, затрудняюсь собрать мысли в кучу, голова часто кружится, иногда ставлю стаканы мимо стола. И вот.

Кроме страха, я почувствовала всепоглощающую печаль, которая падает на тебя, как душная мамина шуба с вешалки, в секунду накрывая с головой и беспросветно. Только что впереди была некоторая жизнь и планы, а теперь я сумасшедшая косматая старуха без будущего, горе семьи и несбывшаяся надежда русской литературы. Всё кончилось быстро и бесславно.

Это только пишется долго, а прожила я всё в секунду, вскинув ледяные пальцы к бледным вискам – ну, как мне казалось, а на самом деле, обхватив себя за щёки и выпучив глаза.

И самым важным в этот момент для меня был вопрос: сказать ли мужу сейчас или остаться с этим одной.

Я сделала несколько бессмысленных шагов к нему, к полке, к кассе, снова к полке. Ведь произнесённое вслух станет окончательным – жизнь моя уже переломилась пополам, но стоит это проговорить, и безумие полностью осуществится.

Не знаю, на что я рассчитывала. Наверное, хотела напоследок ощутить под пальцами ускользающий материальный мир, но я снова вытащила «Лолиту». И, да, вы умные, а я нет, за ней показался синенький корешок. Полка широкая, книжки маленькие.

Потом я, конечно, рассказывала и показывала руками степень своего потрясения, но на самом деле пояснить личную бездну так, чтобы её увидели другие, невозможно. Она разверзлась прямо передо мной, с минуту поглядела в глаза и схлопнулась. Теперь я знаю, что точно не готова ни к чему, ни к смерти, ни к безумию, берсерк из меня говно, да и самурай тоже. Не напишу напоследок хокку, не прыгну с отважным воплем. Так и будет бормотать в голове чужим голосом: «страшно умирать не хочется». И своим: спасите меня, спасите, мне очень страшно.

3

Прочитала у Ялома фразу: «Для многих из нас лучшее, чем человек может ответить на свою экзистенциальную ситуацию, репрезентировано героической индивидуацией» и благоговейно упала на задницу. Это же я теперь смогу объяснить совершенно любой свой поступок, сохраняя достоинство. С тех пор, как не пью, годной отмазки у меня не было. Теперь же на всякие там «Почему ты так выглядишь? Зачем ты опять? Где деньги?!» я скажу: «Это лучшее, чем я могла ответить на свою экзистенциальную ситуацию».

А до сего дня я защищалась от жестокого мира только цитатой из Троуба: «Когда началась моя психиатрическая практика, в один из моих первых дней в больнице я заметил женщину, которая ползала на четвереньках по полу палаты. Из истории болезни я знал её имя, подошёл к ней и спросил: “Мэри, что вы делаете?” Она взглянула на меня и ответила совершенно искренне и честно: “Всё, что только в моих силах”».

4

Шла по Бен-Иегуда, переживала по обыкновению своё космическое одиночество и бесприютность, как в отдельно взятом городе Тель-Авиве, так и во всём мире материального. И тут услышала, как полоумный бродяга рычит гроулом: «Я убиваю! Я Тоха, сын Луны и Земли! Кто! Я убиваю!» Катит себе тележку с хламом и орёт надсадно, аж подпрыгивает на каждом «яааа» и чуть только в грудь себя не колотит, как Тарзан.

И я такая сразу – всё, всё, поняла, космос прикрутила, материальность приняла, поковыляла смиренно домой. Потому что вот оно, безумие, несётся параллельным курсом, и всего пара шагов осталась до Луны и Земли.

Показывала заезжему человеку самое нежное место нашего нежного города (для меня привести кого-то на площадь Бялик, это как показать сиськи – акт доверия и гордости. Ну, когда ещё можно было ими гордиться) и привычно перечисляла: это старая мэрия, здесь у нас рыбки и нимфеи, но они сейчас спят, тут огоньки, а это жираф… Почему на крыше? В честь юбилея зоопарка, там ещё обезьянник внутри…

И вдруг подумала, что естественный градус тель-авивского сумасшествия происходит не оттого, что мы такие оригинальные и креативные, а от простоты: огонёчки, рыбки, жирафа – хорошо же, ну, чё не так? Всё это не из желания шокировать, а в искреннем стремлении к понятной красоте и дикарской радости, когда мир блестит, переливается и всего много.

А гостей, конечно, с непривычки может ушибить.

Загрузка...