Альберт замолк, оборвав свою историю на самом трагическом моменте, и я на какое-то время забыла, как дышать.
Когда час назад, в паркинге, вместо того, чтобы убить, ударить или просто отволочь меня в свой глайдер, отец принялся меня утешать и обнимать, я подумала, что уже ничему и никогда не буду удивляться. Но оказывается, это было только начало.
– Мира, дочка, послушай же меня! – уговаривал Альберт, пока я рыдала и пыталась освободиться из его объятий. – Я тебе не враг, слышишь? Я на твоей стороне!
– Не верю! – я, наконец, справилась с оцепенением и оттолкнула его на расстояние вытянутой руки. – Как можно верить Зоркому?! Ваши собаки убили моего любимого человека! Изжарили живьём как кусок мяса у меня на глазах! Не удивлюсь, если ты же и приложил к этому руку. А теперь ждёшь, что я поверю в твою нелепую игру? Лучше покончи со мной прямо здесь, я ни-че-гошеньки тебе не расскажу. Да у меня и нет никакой важной информации. А если ты всё ещё планируешь выдать меня замуж за Лобзовского-младшего, то знай…
И тут я задержала взгляд на выражении лица Альберта. На нём было то, чего я никогда раньше у него не видела. Улыбка. Настоящая, широкая. Не язвительная, не надменная, а обычная добродушная, располагающая к себе улыбка живого, чувствующего человека! Но вместе с тем в уголках глаз Альберта таилась грусть. Она убегала дорожками морщинок к переносице и выше – к области межбровья. Точно такое выражение лица я часто наблюдала у Грега, когда, ослеплённая возмущённым недоверием к его утверждениям, вступала в бессмысленный спор, заранее обречённый на провал. Также и теперь – вглядевшись в глаза отца, я осеклась, потеряла мысль, и, наконец, совсем замолчала, окончательно сбитая с толку.
– Ты никогда не была настоящим алекситимиком, Мира, – всё так же улыбаясь, Альберт качнул головой. – Эмоции кипели внутри тебя, сколько я тебя помню. Удивительно, как долго ты сама отказывалась это замечать. И как же я счастлив видеть тебя настоящую. Пусть даже напуганную и злую, – его тихий голос с едва уловимой хрипотцой обнимал тёплым шерстяным пледом – слегка колющимся, но таким желанно-уютным, что неожиданно захотелось раствориться в этом ощущении.
Альберт сделал новую попытку приблизиться:
– Я прошу всего два часа твоего времени. Мне есть что рассказать. А потом, если всё ещё будешь ненавидеть меня и попросишь больше не беспокоить, я уйду. Обещаю. И это не слово Зоркого. Это слово отца.
Я неуверенно пожала плечами, но отстраняться в этот раз не стала.
– Мира… Мы должны перенести собаку.
– Что?
– Твой пёс. Его нужно убрать с холодного пола, иначе замёрзнет.
– Господи… Рик! – туман в голове, наконец, рассеялся. Я обогнула отца и подбежала к другу, так и лежавшему в странной позе, без сознания. Однако по его равномерно вздымающемуся животу и грудной клетке было понятно, что пёс жив.
– Что с ним? Что теперь делать? – я всё-таки паниковала.
– Нейро-мышечный паралич, – отец уже был рядом. – Прости, это была вынужденная мера, я пытался предупредить тебя… Сердечный ритм в норме, я проверил. Вскоре придёт в себя. Не переживай. Я предусмотрел, – он уже пытался взвалить Рика себе на руки. – Ч-чёрт! Да это медведь, а не собака!
Поднявшись в апартаменты Грега, мы уложили Рика на диван в медиакомнате. Я распахнула окно, чтобы впустить свежий воздух, сама уселась рядом с Риком и стала обтирать влажным полотенцем его морду, пытаясь привести в чувство. Альберту же указала на кресло возле стола. Я всё ещё подсознательно стремилась удерживать некоторую дистанцию – привыкла постоянно ожидать подвоха и не могла полностью расслабиться в его присутствии. Пока я возилась с собакой, отец снял перчатки и слегка закатил рукава комбинезона, демонстрируя мне запястья, свободные от браслетов.
Наконец Рик глухо заскулил, дёрнулся всем телом и окончательно пришёл в сознание. Я зарылась лицом в его шерсть, изо всех сил прижимая собаку к себе. «Слава богам, жив!»
Некоторое время пришлось потратить на то, чтобы уговорить сбитого с толку пса не рычать и не скалиться на Альберта. В ответ на мои увещевания и одёргивания, Рик с недоверием заглядывал мне в глаза, словно спрашивая, всё ли у меня в порядке с кукушечкой. Сложно объяснить напуганному недавней болью животному, что человек, ещё полчаса назад являвшийся врагом, внезапно стал… стал… Кем же?
– Имей в виду, я уже сообщила о твоём приезде людям, ответственным за мою безопасность, – я для убедительности помахала планшетом, предварительно просканировав Альберта на наличие записывающих и передающих устройств.
– Думаю, ты про Олега Самсонова? Он и так в курсе, – ничуть не смутившись, кивнул Альберт.
Я ошеломлённо опустила взгляд на сообщение, как раз пришедшее от Олега:
«Всё знаю. Не беспокойся. Свой».
– А вот другим сообщать не стоит, – тем временем продолжил Альберт. – Подставишь саму себя, дочка. У меня неоднозначная репутация в трущобах, и она может бросить незаслуженную тень на тебя.
– А твоя репутация заслужена? Это ведь ты руководил облавой на членов СПЧ в трущобах десять лет назад, так?
– Уже одиннадцать, если точнее, – отец устало сжал переносицу. – Но всё происходило не совсем так, как многие думают. И уж тем более не так, как зафиксировано в отчётах Департамента безопасности.
– Что ж… Раз уж мы здесь, я готова выслушать твою версию. Но сначала скажи, как ты меня нашёл? Олег – твой информатор?
– С Олегом мы давно в одной упряжке, но он не шпион служб. Скорее, это я ему помогаю полезной информацией. А тебя, Эшли1591ui Кроутон, я и не терял, – при этих словах у отца в руках появился прозрачный прямоугольный кристалл. Точь-в-точь такой, как тот, который он обронил у меня дома во время нашей последней встречи в Центрополисе.
Я машинально ощупала под свитером потайной карман на бельевом боди. Мой кристалл на месте. Значит…
– Значит, помимо того, что это «волшебный ключ от всех дверей», он ещё и маячок? – я заканчивала этот вопрос, уже ощущая себя бесконечно глупо оттого, что не догадалась сразу.
– Именно, – улыбнулся Альберт. – Но только потому, что это я его так настроил. И хорошо, что ты не учла такую возможность. Иначе, чего доброго, не воспользовалась бы кристаллом, а натворила каких-то глупостей.
– Ты всё спланировал! Предугадал каждое моё действие! И, более того, – чёрт, это не помещается у меня в голове – ты сам, сам толкнул меня на побег!
Альберт помолчал, удовлетворённо улыбаясь. И мне вдруг захотелось рассмеяться самой.
– Всё это было частью большого плана твоего спасения, Мира.
– Моего спасения… Знаешь, у меня сейчас слишком много вопросов, и чем больше ты говоришь – тем больше их появляется. Ты обещал рассказать свою историю. Я хочу понять, кто же ты на самом деле. Почему вдруг стал мне помогать? Что произошло одиннадцать лет назад в трущобах с твоим участием?
Альберт сделал глубокий вдох, и улыбка покинула его глаза.
– Всё расскажу. Дай только прежде напиться воды, дочка. Мне нужна больша-ая чашка.
Завершив историю личной драмы, отец прервался и умолк, глядя куда-то мимо меня. В его глазах блестели слёзы – застывшие осколки стекла. Мои же давно скатывались крупными градинами по щекам, и я даже не пробовала их остановить. Несколько раз во время его рассказа я ловила себя на инстинктивном порыве закрыть уши руками – мой стандартный паттерн поведения ещё со времён первых сеансов с Грегом. Закрыться, спрятаться, убежать. Сделать вид, что я ничего не слышала, а значит, как будто ничего и не произошло. Но теперь бежать было некуда, и моей психике приходилось всё чаще принимать новый вызов: учиться не отворачиваться. И вместо того, чтобы выстраивать внутреннюю эмоциональную защиту, я спрашивала себя, что чувствовал отец в тот кошмарный день. Ловила каждое слово Альберта, вместе с ним до дна осушая чашу боли и горечи, которую ему довелось испытать. Я едва пережила гибель любимого мужчины, а вот Альберту пришлось окончательно оборвать жизнь собственного сына. Любимого сына! Пусть и обречённого. Как он справился с этим? Меня поразила параллель этой истории с судьбой новорожденного ребёнка Грега, умершего на третьи сутки после рождения. Грег тоже говорил, что жизнь и смерть мальчика были в его, отцовских руках. И он так же не захотел обрекать своего ребёнка на ещё большие страдания. А я? Как бы я поступила в подобной ситуации?
– Папа…, – впервые в жизни я обратилась к нему именно так, – всё это просто ужасно, я не могу подобрать слов. Выходит, у меня был брат! Ещё один близкий родственник, с которым не суждено познакомиться. А ты… Как тебе удалось не выдать своих чувств другим Зорким?
Отец мотнул головой, словно пытаясь стряхнуть морок воспоминаний.
– У меня было почти десять лет практики, Мира. Одна из важнейших вещей, которым научила меня Анна – владеть собой, не отвергая при этом своих чувств. Управлять состоянием – значит управлять вниманием. Мы выбираем, какой мысли уделить внимание, и тогда вслед за мыслью приходит нужная эмоция. Или её отсутствие. Грег рассказывал тебе об информационной теории возникновения эмоций?
– Та, в которой они рассматривают как своеобразный механизм компенсации недостатка информации? Да, мы говорили об этом. Грег объяснял мне это на примере инстинктивного страха перед чем-то, что недостаточно хорошо знаем или в незнакомой ситуации, местности…, – я вспомнила нашу с Грегом первую прогулку в лесу и паническую атаку, которая неожиданно накрыла меня там.
Альберт щёлкнул языком:
– Эмоции компенсируют не только недостаток информации, но и переизбыток её. Когда наши органы чувств получают больше данных, чем ожидалось, мы испытываем положительные эмоции: эйфорию, радость, воодушевление. С отрицательным спектром всё наоборот. Ярость, например, компенсирует нехватку сведений, необходимых для успешной борьбы – неважно, физической или психологической. Ведь если человек знает все средства, нужные для поражения противника и уверен в их эффективности, то в бой он идёт хладнокровно. Эти знания, а также многочисленные практики работы с подсознанием, которые давала Анна, научили меня в нужный момент убеждать свой мозг, что информации у меня ровно столько, сколько нужно: ни больше и ни меньше. Ежедневная практика приносит щедрые плоды, и я действительно хорошо владел собой, но в тот день, когда произошла облава, было тяжело, как никогда. Я ведь даже не смог обнять на прощание ни погибшего сына… ни Анну.
Отец подавил горестный вздох и продолжил:
– Мои подчинённые снимали на видеорегистраторы всё, происходившее во время операции захвата, ещё до моего приезда. Позже, пересматривая материалы, я смог полностью восстановить картину произошедшей трагедии. Олби пытался добиться от Анны признаний, что она находилась в преступной связи с офицером Службы безопасности ОЕГ, требовал произнести на камеру моё имя, а также признаться, будто мы готовили совместную террористическую операцию. Конечно, это было чудовищной ложью. Анна твёрдо стояла на том, что впервые обо всём этом слышит. Не выказывала страх, но и не грубила: просто тихо отрицала всё, что ей предъявляли. В какой-то момент Олби будто с цепи сорвался: буквально вырвал Анну из её кресла, отбросил его ногой в сторону, стал бить по щекам и кричать, что хватит уже притворяться калекой… А когда она упала, Олби замахнулся на неё ногой. И тут из-под кровати выкатился Тай. Накинулся сзади, как волчонок, запрыгнул на Олби, сбив с ног, и одним движением проткнул его шею ножом. Но за секунду до этого успел получить несколько лазерных разрядов в живот. Когда Тай вслед за Олби упал на пол, и Анна поняла, что произошло, то стала кричать и пыталась подползти к сыну… Но ей не дали этого сделать. Тот самый рядовой, который потом спрашивал у меня, что доложить в Департамент, тут же подскочил, и несколькими точными ударами заставил её замолчать навсегда. Как он сам объяснил позже – «негражданка слишком громко кричала». Ему не хотелось этого слышать. Добивать Тая он не стал – видимо, не увидел в этом смысла: сын страдал безмолвно. Я опоздал на шесть минут…
Осколки в его глазах внезапно растаяли и скатились по лицу, оставляя после себя две тонкие дорожки.
Я не знала, как себя вести. Хотелось вскочить и обнять отца, и в то же время я не решалась это сделать. Подобрать правильные слова тоже не получалось. Противно-неловкое чувство. Сидеть на диване я больше не могла. В комнате к тому времени стало чересчур свежо, и я поднялась, чтобы прикрыть окно. Отец сидел, не шевелясь и глядя в одну точку перед собой, и мне вдруг ужасно захотелось подарить ему немного тепла и заботы.
– Можно я приготовлю тебе чай? У меня есть ромашка и мята. И немного пирога… А потом, если будет желание, расскажешь, что случилось дальше.
Отец улыбнулся одними уголками губ и коротко кивнул.
Через несколько минут воздух в комнате наполнился запахами «домашнего уюта», как называл их Грег: я поставила на стол в медиакомнате две дымящиеся глиняные кружки с чаем из трав, заготовленных Нелли ещё с лета, и тарелку с аккуратно нарезанными квадратными ломтиками яблочного пирога. Нехитрый рецепт этого лакомства достался мне от Грега. И мне показалось, что отец взял в руки один из кусочков чуть ли не с благоговением.
– В последний раз такой пирог мне готовила Анна, – наконец, произнёс он. – Знаешь… за одиннадцать лет ты первая, с кем я смог настолько откровенно поделиться своей историей. Даже не представляешь, как мне важно, чтобы ты узнала всю правду.
Альберт отхлебнул чай из кружки и прикрыл глаза, наслаждаясь вкусом или просто отгораживаясь от внешнего мира, чтобы прислушаться к внутренним ощущениям. После многих сеансов, во время которых Грег завязывал мне глаза, у меня самой вошло в привычку хотя бы ненадолго прикрывать их во время еды – будто это был некий священный обряд.
Я тоже сделала глоток чая и, ощущая во рту мятный холодок и шелковистый привкус цветов ромашки, зарылась руками в тёплую шерсть лежавшего рядом Рика. Пыталась осмыслить произошедшее за этот день, который и начался всего-то пару часов назад. Рассказ отца ошеломлял, но что-то в нём не сходилось.
– У тебя много вопросов, – Альберт уловил состояние моих мыслей.
Я кивнула, гадая, какой задать первым.
– Не робей. Спрашивай обо всём, что хочешь узнать подробнее. У тебя есть на это право.
– Чем закончилась облава? Что произошло с другими людьми, жившими в доме? И как вообще ты сам выпутался, не потеряв должность? Говоришь, руководство подозревало тебя в государственной измене, но я же помню, что тебя после этой операции… повысили?
Отец медленно отставил полупустую кружку, встал с кресла и, заложив руки за спину, подошёл к окну, будто хотел собраться с мыслями. Решался на самую важную часть разговора. И когда он продолжил рассказ, его голос был цвета хмурого предгрозового неба.
– Я ужасный человек, Мира. Всегда был, и, видимо, навсегда останусь. И если у каждого из нас действительно есть душа, которой уготовано что-то за пределами земной жизни, то боюсь, моей высшие измерения не светят.
– Почему ты так говоришь? Твоей вины в смерти Анны и Тая нет. И судя по твоим словам, ты помогал другим эмпатам от чистого сердца, рискуя собственной жизнью…
– Я виноват в страданиях как минимум двадцати шести людей из тех восьми семей, что жили в одном доме с Анной! – Альберт произнёс это так неожиданно резко и порывисто, что я инстинктивно вжалась в спинку дивана. – Среди них были женщины и дети. Сверстники Тая! И даже младше.
Отец отошёл от окна и тяжело уселся на прежнее место. Кресло хрипло крякнуло, но мне было не до его жалоб. Я была всецело поглощена словами отца.
– У меня не оставалось времени на размышления. Приходилось рубить сплеча. Я понял, что мой начальник обо всём догадался, и обстоятельства толкали меня сознаться в многолетнем сговоре с эмпатами и оказании всесторонней помощи СПЧ. Но тогда пострадало бы значительно больше людей. Зато Олби, сам того не желая, оставил мне лазейку. Он не стал сообщать о своих догадках «наверх», желая единолично провести операцию. Если бы всё прошло, как он задумывал – разоблачение младшего офицера Служб, предъявление ложных обвинений по подготовке теракта, предание суду всех эмпатов, с кем я контактировал за десять лет работы в трущобах – у старика точно начался бы новый карьерный взлёт. Позже я тщательно изучил все материалы, которые ему удалось накопать на меня. Обнародуй он их, голов полетело бы много. И не только в трущобах. Это был адский выбор…
– И? Что ты сделал? – я затаила дыхание.
– Провёл показательный обыск в апартаментах Анны, уничтожил всё, что она использовала в работе. А затем велел доложить, что операция прошла успешно. Что ликвидирована глава Союза продавцов чувств, а также изъяты и уничтожены спецсредства по передаче эмоций. Вслед за этим я провёл аналогичные обыски в других апартаментах дома и велел задержать всех живущих там мужчин, мотивируя это тем, что все они являются членами Союза. Это было правдой, но жителями этого дома Союз, как ты понимаешь, не ограничивался. Моей же задачей было представить дело именно так, будто все участники «преступной группировки» находились в одном месте. Будто не было никаких других. Я надеялся, что женщин и детей не тронут… но из Департамента пришёл ответный приказ: брать всех, кто остался в живых. Включая младенцев.
Я обхватила голову руками. Невероятно. Мне было безумно жаль невинных людей, но ещё больше изводил вопрос: как отец сумел это пережить? Сначала его сбила с ног смерть сына и любимой женщины, а потом на верные мучения оказались обречены столько людей. Теперь я поняла, почему Альберт так терзался чувством вины. Ведь это он ремонтировал тот дом и заселял его. Люди были благодарны и доверяли ему, а в итоге вышло так, что он их всех предал. Да, в глазах эмпатов всё было именно так: он предатель, застреливший собственного ребёнка и выдавший все тайны Союза службам.
– Их пытали и казнили, да? Неужели никто из них не попытался спасти свою жизнь в обмен на информацию о других членах СПЧ? И о тебе…
Отец покачал головой:
– Ни один. Я не имел возможности их предупредить, но думаю, они разгадали мой план, потому что безоговорочно поддержали мою версию и согласились со всеми обвинениями, которые я подал в Департамент. Это оказались очень самоотверженные люди, ценой своих жизней спасшие сотни других. Восемь матерей, семеро отцов и их одиннадцать детей. Хуже всего то, что я не знаю их дальнейшей судьбы – расследование передали в другой отдел, и тогда у меня не было доступа к материалам. А когда он появился, оказалось, что все данные о них уничтожены. Для ОЕГ этих двадцати шести человек как будто никогда не существовало. В трущобах их тоже больше никто не увидел. Но я не думаю, что все погибли. Одно точно – их всех «отформатировали», превратили в алекситимиков. А тех, кто выжил после операции, отправили в специально предусмотренные для таких случаев места. Взрослых – в трудовые колонии, детей – в интернаты. Они ведь не были убийцами, а значит, не заслужили высшей меры… Так я успокаиваю себя. Хотя ни в чём не могу быть уверен.
– А что стало с тобой?
– Со мной? Я получил звание старшего офицера киберполиции, занял место Кевина Олби и стал сначала заместителем, а затем и руководителем отдела информационной безопасности ОЕГ.
– Как же ты пережил весь ужас, который творился в душе из-за тех событий? Я не представляю, как можно было продолжить жить и работать в Центрополисе! Почему ты не оставил всё и не сбежал сам при первой же возможности?
– Некуда было бежать. Все, кто меня знал в трущобах в то время, считали меня предателем. Конечно, я мог поселиться инкогнито в одной из отдалённых резерваций, где меня никто не мог узнать, но чем бы я там занимался? Всё глубже тонул бы в ощущении собственной никчёмности. Мужчина, не уберёгший свою семью и предавший соратников. Мужчина, не сделавший ничего, чтобы хоть как-то отомстить за смерть и страдания близких. Мужчина, у которого в Центрополисе оставалось ещё две маленьких дочери. Как смог бы я жить в бездействии с таким грузом вины и скорби? Я понял, что единственный шанс искупить свои ошибки – найти способ помогать эмпатам анонимно, используя возможности, данные мне служебным положением и званием. Вместе с новой должностью я получил и новый уровень доступа к секретным данным. Кроме того…, – он помедлил, – уже тогда я решил, что пока не поздно, нужно спасти и вас. Тебя и Ингу.
– Раз уж ты сам заговорил об Инге… Она родилась пару лет спустя после рождения Тая, ведь так? И ты уже мог осознавать свои чувства. Так что же ты чувствовал по отношению к младшей дочери от Клариссы? И… как Анна отнеслась к рождению Инги?
– Спокойно. Даже доброжелательно. Анна вообще была удивительно рассудительна и уравновешена как для женщины-эмпата. Она знала, что между мной и Клариссой не может быть чувств. К тому же… Кларисса, как и большинство женщин-алексов равнодушна к интимной близости, она ей физически неприятна. Но поскольку в те годы моя законная жена всё ещё была фертильна, мы обязаны были продолжать попытки завести ещё детей. Её персональный электронный менеджер вычислял наступление овуляции с точностью до минуты и за несколько суток предупреждал нас обоих. Каждый месяц я получал уведомления вроде: «Через 100 часов 12 минут у вашей партнёрши наступает овуляция. Период, благоприятный для зачатия, продлится 120 часов 43 минуты. Укажите дату и время для внесения брачного полового контакта в ваше расписание. В данный момент в вашем расписании свободны такие часы…», – тут отец не смог сдержать ироничный смешок. – Прости, дочка, за такие подробности. До знакомства с Анной я и не понимал, насколько всё это абсурдно. Мы с Клариссой даже не пытались согласовать время «брачного полового контакта» между собой. Просто вносили удобные нам часы в расписание, а система отслеживала, совпадают ли наши графики. Чаще всего они не совпадали. И всё-таки в один прекрасный день я внезапно получил электронный отчёт о том, что зачатие успешно состоялось. Что я при этом испытал – сложно описать однозначно. Чувства были смешанными, и в некоторых из них стыдно признаваться сейчас. Я горячо любил Анну, у нас уже был маленький сын, поэтому ребёнок от законной супруги не был желанным. На какое-то время меня охватила сильная злость и раздражение на Клариссу, я старался почти не появляться дома, чтобы вообще не видеть её. Но по мере того как я свыкался с мыслью, что скоро в третий раз стану отцом, менялось моё отношение к этому факту. И однажды, играя с Таем, я ясно почувствовал, что каким-то невероятным образом уже люблю и нерождённого ребёнка от Клариссы. Знаешь, было очень странно это осознать. Беременность, к слову, протекала тяжелее, чем в первый раз, и в процессе извлечения плода возникли какие-то сложности. Матка оказалась сильно повреждена. У Клариссы была возможность сохранить детородную функцию, заказав искусственно выращенную матку, которая была бы как новенькая. Само собой, она отказалась – необходимости рожать детей у неё больше не было. К счастью, с малышкой оказалось всё в порядке. Она выжила.
– Но ты так же, как и меня, не увидел Ингу перед тем, как её перевели из клиники в интернат?
– Увидел. На руках, конечно, подержать не смог, но в клинику приехал в первый же день. Очень переживал, что у неё обнаружат пару лишних «винтиков» в голове и отправят на симплификацию. Я надеялся как-то повлиять на отмену решения, если вдруг такое произойдёт, был готов рискнуть и пойти на крайние меры. Но не пришлось. Система неонатологической диагностики выдала удовлетворительный результат, как и в твоём случае. Но тогда я ещё не мог знать наверняка, «ошиблась» система или нет. Людей с врождённой алекситимией меньшинство, но они всё же есть. Твоя мать яркий пример.
– Интересно… Какой логикой всё же пользуется система при выборе тех, кому из младенцев придётся оказаться на операционном столе?
Альберт вопросительно посмотрел на меня:
– А я думал, ты это уже выяснила.
– Не совсем…
– Там сложный алгоритм, – коротко вздохнул отец. – Но в общих чертах закономерность такова: чем ниже социальный статус и индекс интеллекта родителей, тем выше вероятность, что их сын или дочь будут отформатированы в младенчестве. Остальных в полной мере отформатирует система воспитания.
– Трудно выбрать, что страшнее, если честно.
– Согласен. Но у тех, кто не подвергся хирургическому вмешательству, хотя бы остаётся шанс. Благодаря продавцам чувств, – он выразительно и даже с некоторой нежностью посмотрел на меня.
Мысленно я тоже согласилась с ним. И всё-таки, если бы мне как в сказке пришлось вернуться к началу, чтобы пройти весь свой путь заново, но с правом самой выбрать сценарий из двух возможных – быть прооперированной в детстве или испытывать мучительную деформацию личности под длительным воздействием внешних факторов – не знаю, что бы я в итоге выбрала.
– Скажи, а потом, когда Инга росла, ты наблюдал за ней, так же как и до того за мной?
– Наблюдал, – Альберт загадочно улыбнулся. – И, как оказалось, не зря. Само собой, врождённой алекситимии у неё не было. Как и ты, Инга с раннего детства была крайне чувствительным ребёнком. Да-да, я изучил все видеоматериалы, собранные по твоему делу в интернате, и знаю, какой ты была в раннем детстве, Мира, – ответил он на мой удивлённо-вопросительный взгляд. – Но Инге в некотором смысле пришлось ещё сложнее.
– Почему?
– Ну… Тебе известно, что такое синестезия?
– Конечно. Я читала о ней в книгах Грега. Это особое восприятие действительности. Многомерное, что ли. Когда ощущения, идущие от одного органа чувств, проявляются также и в других.
Альберт удовлетворённо кивнул:
– В общих чертах верно. И как ты, должно быть, знаешь, существует около сотни форм и типов синестезии. У Инги их было сразу несколько. Она обладала так называемым избыточно высоким синестетическим коэффициентом и часто её речи вызывали абсолютное непонимание у воспитателей и педагогов. На вопрос какую букву необходимо подставить в слово вместо пробела, Инга отвечала «кисло-розовую», при этом имея в виду букву «Д». Иногда она отказывалась произносить какое-либо слово, объясняя это тем, что оно – это слово – плохо пахнет, и её из-за этого тошнит. Ровесниц, учившихся вместе с ней, Инга шокировала рассказами о том, каково на вкус имя каждой из них. Таким образом, у неё как бы существовала личная лазейка для выражения своих чувств. В то время, когда другие дети не умели выразить ни страха, ни отвращения, ни радости, Инга спокойно могла заявить о своих эмоциях, не называя их напрямую, а используя ощущения от разных органов чувств. Однако и наказывали её за такую нестандартность мышления чаще других. В рейтинге успеваемости, сама понимаешь, она была в числе отстающих, а из-за систематического стресса синестезия только усиливалась…
Слушая рассказ отца, я вспомнила, что и сама зачастую ассоциирую звуки – например, чей-то голос – с цветом. Я определённо понимала такую особенность восприятия мира.
– Постой! – я резко перебила Альберта. – Неужели синестезия и стала причиной её смерти?
Он помедлил, и прежде чем ответить, отвёл взгляд:
– В каком-то смысле да.
От меня не укрылась перемена в его настроении: он весь вдруг стал одним тугим комком напряжения.
– Папа…, – я попыталась вложить в свой голос посыл поддержки и принятия, – пожалуйста, расскажи мне.
– Я здесь именно для того чтобы рассказать… Мира, на самом деле Инга не умерла. По крайней мере, там, в интернате.
– Что? Так она… жива?!
– Возможно… Я надеюсь… То есть, я не знаю наверняка! – наконец, выдохнул Альберт.
– Как это не знаешь?! Я не понимаю…, – внезапно навернулись слёзы, и стало так по-детски обидно, будто мне пообещали нечто до боли желанное, а в самый последний момент передумали и отняли, едва дав потрогать.
– Так и будешь перебивать? – в голосе отца послышалась усталость, и я прижала руку к губам, показывая, что готова внимательно слушать дальше. Альберт, видя моё нетерпение, продолжил:
– Ситуация в интернате всё время усугублялась, и Инга очень страдала. Дело шло к тому, что ей бы просто не выдали аттестат для поступления в колледж. Кларисса тоже получала ежегодные отчёты об успеваемости младшего ребёнка и однажды она будто вскользь обмолвилась, что забирать Ингу в семью, по всей видимости, не придётся. Этот разговор состоялся уже после гибели Анны и Тая. В то время я просто-таки жил мечтой о том, как заберу младшую дочь в семью. Хотел, насколько возможно незаметно для Клариссы, окутать девочку настоящим родительским теплом и любовью. А впоследствии, когда окрепнет, собирался помочь ей перебраться в трущобы. Я пытался, к слову, достучаться и до тебя. Но ты была настолько закрытой, с таким полчищем профессионально выстроенных барьеров, что я так и не нашёл тогда верного способа сделать это.
– Я боялась тебя, пап, – я опять не сдержала слёз, вызванных отцовскими откровениями. – Помню те несколько раз, когда ты заговаривал со мной наедине, и для меня это были чуть ли не самые страшные эпизоды жизни в семье. Представляешь? Сейчас мне стало ясно, что так ты пытался наладить со мной контакт, но тогда я не понимала, почему при виде тебя хочу спрятаться и закрыться на десять замков.
– Причин может быть много. Большинство из них таится в том, что в наших интернатах с детства навязывается негативное отношение к родителям и страх перед людьми в униформах Служб. Причём, страх неосознанный.
– Послушай, ну что касается спецслужб – это я ещё могу понять. Но зачем преднамеренно формируются отрицательные ассоциации с кровными родственниками?
– Для того чтобы даже после переселения в семью у ребёнка не было шанса сформировать хотя бы слабую привязанность к родителям. Я всё это понимал. И осознавал, что с твоим «перевоспитанием» придётся действовать по возможности неторопливо и незаметно даже для тебя самой. А вот Инга… Она была младше, и я надеялся, у меня ещё будет шанс. Но разговор с Клариссой дал понять, что и этой надежде не суждено сбыться. Она была непоколебима в своём намерении оставить дочь в интернате, и такое решение было наиболее логичным с точки зрения Закона. В этом вопросе я не имел рычагов влияния на супругу, а мой голос уже ничего не значил. Как ты знаешь, если хотя бы один из родителей против…
– … ребёнок автоматически остаётся в интернате, и ему присваивается идентификатор «Зеро».
– Именно. Поэтому я принял сложное, но – до сих пор уверен – единственно правильное решение. Я инсценировал гибель Инги в интернате.
– Ты придумал таким образом вывезти её в трущобы, – догадалась я. – И меня тоже очень ловко сумел надоумить на аналогичный способ побега. Ты ловкий манипулятор, отец.
На его лице мелькнула самодовольная ухмылка, но в следующую секунду в глазах отразилась скорбь.
– Что-то пошло не так, как ты запланировал, да?
Отец кивнул:
– У меня был помощник – тридцатилетний медик Баз Шепард. Такой же «оборотень», как и я – бывший але́кс, прошедший полную трансформацию и проникшийся симпатией к обществу эмпатов. Он работал старшим медбратом в клинике, и всё было заранее устроено так, что он лично приехал на вызов из интерната: Инга перед этим получила вместе с коктейлем нейроблокатор, который временно ввёл её в бессознательное состояние. Задачей База было забрать Ингу якобы в клинику, привести её в сознание, но в систему отправить информацию об остановке сердца. Я же в это время исполнил примерно тот же фокус, что и ты во время побега – заменил в системе профайлы с данными Инги на профайл скончавшейся тем утром девочки-сироты её возраста. Не смотри на меня так. Я не зря сделал карьеру в киберполиции. Я ведь тоже собирался стать IT-разработчиком, помнишь? В спецколледже я продолжил уделять много внимания этой сфере. Правда, на создание подходящего кода у меня ушло значительно больше времени, чем у тебя, но я, в отличие от тебя, им располагал.
– Значительно больше – это сколько?
– Около двух недель. Ещё и пользовался подсказками помощника. Признаю, в этой сфере я не так талантлив, как ты.
– Просто у тебя было меньше практики в разработке цифровых продуктов. Но где же всё-таки случился прокол?
В ответ Альберт развёл руками:
– А это как раз то, что я и сам хотел бы выяснить. Благодаря моей хитрости Баз вывез Ингу из Центрополиса уже под другим именем. Об универсальном разрешении для База перевозить пациента в клинику другого города я тоже позаботился заранее. Я пошёл немного дальше, чем ты, и полностью удалил из системы данные о той второй девочке, когда Шепард покинул пределы Центрополиса. На самом деле он должен был отвезти Ингу в поселение, где её уже ждала семья, согласившаяся приютить городского ребёнка. Это были прекрасные и надёжные люди. Я до сих пор поддерживаю с ними связь, помогаю им… Но беда в том, что Инга до них так и не доехала.
– В каком смысле? Баз не довёз или его перехватили по дороге?
– У База был такой же кристалл с маячком, как у тебя. По нему я отслеживал их с Ингой реальный путь перемещения. Приблизительно через четыре часа после выезда Шепарда с Ингой из столицы я обнаружил, что движение их глайдера прекратилось. Но совсем не там, где должно было. На связь Шепард не выходил, а его браслет изначально был отключен по соображениям безопасности. Отправиться по их следам я смог только к вечеру. Не доезжая всего пары сотен километров до места назначения, я обнаружил медицинский глайдер брошенным в лесистой части кряжа, на котором стоит весь Восточный-2. Тело Шепарда я нашёл примерно в трёхстах метрах от машины. По всем признакам Баз был мёртв уже несколько часов. Позднее выяснилось, что он погиб от удара в висок. Судя по характерному следу, это был удар камнем. Осталось неясным – сам он ушибся, споткнувшись и потеряв равновесие на каменистой тропе, или его убили. Но Инга исчезла бесследно. Мои попытки разыскать её не принесли успеха, хотя я до сих пор их не прекратил. Уже больше восьми лет тешу себя тайной надеждой, что она всё-таки выжила, а не попала в руки агрессивных злоумышленников. Увы, среди эмпатов тоже есть разные люди.
– Ты думаешь, на База напали эмпаты?
– Скорее всего… Хотя в этом деле вообще осталось много тёмных пятен. Если это были мародёры, почему они не проникли в глайдер? Множество дорогостоящих микросхем, элементы питания… да мало ли чем можно было поживиться. Самого База, по всей видимости, тоже никто не пытался ограбить, даже кристалл оказался при нём. Я, конечно, сразу его забрал, прежде чем оповестить Службы о найденном теле гражданина ОЕГ. К счастью или к сожалению, я успел полностью «стереть» саму Ингу, точнее, её новую личность. И в ОЕГ никто не хватился пропавшей восьмилетней девочки. Кларисса даже не отреагировала на оповещение о том, что у Инги случилась остановка сердца посреди учебного дня в интернате. А ты с нами в то время уже не жила.
Как и отцу, мне безумно хотелось верить, что Инга не погибла в тот день, но здравый смысл твердил, что живой ребёнок, горожанин, не может так легко укрыться от Зоркого, тем более в незнакомой обстановке. Кто-то обязательно должен был проболтаться о появлении городской девочки в чьём-нибудь доме. Очень осторожно я поделилась этими соображениями с отцом, но он слегка поморщился в ответ, будто от мимолётной боли:
– Ты не первая, кто мне это говорит. Но нужно хорошо знать эмпатов, чтобы понимать, насколько эта логика далека от их действительности. Это в полисах каждый сам за себя. А здесь за каждым стоит целое сообщество. За десятилетия жизни в статусе преследуемых изгоев, они выучились оберегать тайну личности, а главное – уважать эту самую тайну. Здесь не принято лезть с расспросами, если человек сам не изъявляет желания поделиться чем-то личным. Сплетни и пересуды пресекаются на корню. На нетактичный или подозрительный вопрос тебе в лучшем случае расскажут какую-то несуществующую байку, но чаще – довольно прямолинейно назовут парочку нелитературных мест, куда тебе с такими вопросами следует отправиться. Так что, если Ингу всерьёз кто-нибудь взялся опекать…
– Ясно. Скажи, а саму Ингу ты предупредил о своём плане? Она вообще хотела уехать в трущобы?
Альберт коротко мотнул головой:
– Это было исключено. Имею в виду предупреждать её заранее. Она бы выдала себя и меня в том числе, и операция провалилась бы, ещё не начавшись. Баз должен был всё объяснить ей по дороге в поселение. А я планировал приехать к ней на следующий день… и наконец-то по-настоящему познакомиться.
– Познакомиться? Ты хочешь сказать, она не была с тобой знакома?
– Конечно. До окончания интерната контакты родителей с детьми запрещены, ты же знаешь. Я мог только издалека наблюдать за ней. А также, пользуясь привилегиями Зоркого, изучать все документы по её делу. Я действовал аккуратно, под предлогом изучения дел всех учащихся её возраста. Но, сама понимаешь, всё моё внимание было приковано исключительно к Инге. Как в своё время и к тебе…
Мы проговорили с отцом ещё около часа. Он подробно рассказал, как, все эти годы по крупицам собирал информацию, в надежде разыскать следы младшей дочки. Как параллельно с этим безуспешно пытался пробудить хоть какие-то чувства в моей матери. Как несколько раз пробовал «наставить на путь истинный» и меня. И как, наконец, ему это удалось. Оказалось, информация о том, что эмпаты якобы восстановили свою секретную программу, попалась мне не случайно, а именно благодаря Альберту. Это произошло на следующий день после того, как я подала заявку на участие в конкурсе разработок для новой нейросети. Отец ловко закинул наживку, зная, что я не смогу не отреагировать, ведь к тому времени он прекрасно изучил меня. Сам же он по-прежнему оставался для меня загадкой. Я была уверена, что даже если мы продолжим говорить с отцом до следующего утра, у него всё равно останутся полные карманы личных тайн про запас.
И тут меня обожгла болезненная мысль: если Альберт с самого начала всё просчитал, не значит ли это, что он же подстроил и моё знакомство с Грегом? И почему, чёрт возьми, он не предотвратил его убийство?