В воскресенье утром над островом заунывно бил колокол. Жители маленьких поселков и отдельно стоящих усадеб надевали праздничные костюмы и отправлялись в единственную лютеранскую кирху, сложенную из красного кирпича. Ее высокая башня с острым пиком, словно острие морского кортика, казалось, вот-вот вспорет брюхо нависающей над островом туче или проколет огненный шар солнца, если день выдавался погожим. Военнопленные красноармейцы, призванные в ряды РККА из центральных и восточных областей СССР, попавшие на работу к «хозяину», жившему недалеко от лютеранского храма, застывали в удивлении. Такой архитектуры, такой красоты собора и ухоженности прилегающей территории вокруг они никогда не видели. Церкви в России стояли заколоченные, обшарпанные. В монастырях, в лучшем случае, располагалась какая-нибудь артель или коммуна, в худшем – лагерь для уголовников и врагов народа.
А здесь среди местного населения наблюдалось почтительное отношение к вере, что внушало военнопленным уважение и даже восхищение. И это несмотря на то, что в армии политруки вещали, что религия служит только лишь для одурманивания народа. Некоторые заключенные лагеря на Аландах просили своих хозяев сводить их после работы в этот диковинный дом Бога. Кое-кто украдкой, как умел, молился. Ведь они были христиане, а Бог один.
В воскресенье на работу местные жители брали военнопленных крайне редко, только в экстренных случаях. Этот день они традиционно посвящали отдыху и своей семье.
Однако именно в это погожее воскресное утро командир отделения саперов Никанор Капитонов и капитан тральщика Бронислав Вернидуб ехали в санях с верхом, украшенных родовым гербом барона Нурденшёльда. Сани, запряженные тройкой соловых коней, мчались по живописной дороге, что бежала между холмами.
– Эх, словно на русской тройке катаемся, – вырвалось у Никанора, – только вот глянешь на этот пик и понимаешь сразу, что это не Россия.
– Отчего же, я в Ленинграде видел лютеранскую кирху, – спокойно сказал Бронислав.
Сани издали въехали на небольшой холм, и лютеранская кирха открылась их пассажирам во всей своей красе.
– У нас крестьяне, когда видели церковь, снимали шапки и крестились, – сказал Никанор.
– Может, и ты крест на себя наложишь? – ухмыльнулся краснофлотец.
– Если бы наша церковь стояла, перекрестился бы.
Управлял санной бричкой сам «хозяин». Статный человек лет тридцати пяти с синими глазами, ровным тонким носом и аккуратно подстриженными темно-русыми усами и острой бородкой. Мужчина сидел на козлах вместе со своей красавицей женой. У нее были темно-рыжие волосы, такие же, как у мужа, четко очерченные брови, зеленые глаза, вздернутый носик и алые пухлые губки. Одной рукой барон держал упряжь, а другой обнимал баронессу. Они были похожи на молодоженов, жадно смотрели вдаль, ловили свои мгновения счастья. Пушистый снег искрился на солнце, скрипел, морозный ветер развевал гриву коней и выступающие из-под вязаной белой шапочки с помпоном волосы «хозяйки».
Этой ночью барон Нурденшёльд проснулся от дикого скрежета и страшного завывания ветра. Этот жуткий звук продолжался минут пять, а затем все резко утихло, и барон Нурденшёльд, обняв свою молодую жену, вновь сладко заснул. А наутро он обнаружил, что у одного из подсобных строений наполовину сорвана крыша. Барон был отпрыском древнего скандинавского рода и разводил элитных лошадей. Это было его хобби. Слава богу, ночной ураган не тронул конюшню, но в поврежденном строении держали корм для его питомцев. И если срочно не починить крышу, а погода вдруг переменится, пойдет мокрый снег или резко потеплеет и пойдет дождь, то отборный овес может пропасть. А такие породистые скакуны, как у барона Нурденшёльда, не выдержат грубой пищи.
Как и каждое воскресенье, семейная пара чинно выехала в кирху. А после службы барон и баронесса повернули к лагерю для военнопленных.
Желающих поработать распределял староста барака Пантелей Пудовкин. Старший охранник писал на бумажках цифры – сколько человек надо в ту или иную бригаду и фамилию заказчика, а Пудовкин, в свою очередь, подбирал команду и выпроваживал работников за двери. Военнопленные отдавали свою бумагу старшему охраннику, а тот делал отметку в журнале. Под отметкой красноармейцы ставили свою подпись, подтверждая тем самым, что не совершат побег и вернутся к вечерней поверке в лагерь. Затем желающих работать отводили к поджидавшему их «хозяину». Поначалу ему давали в помощь вооруженного солдата, а потом ограничились только лишь ведением журнала. Заказчик обязывался привести военнопленных лично, чтобы на обратном пути у военнопленных не возникало желания забраться кому-нибудь в дом. А вообще убежать с острова было нелегко, да и куда? В неприветливое зимнее море?
Этим утром Никанор проснулся от звона колокола. А вот завывания ветра за стенами барака слышно не было.
«Черт, такая погода, а сегодня воскресенье, – подумал он, – опять придется сидеть в четырех стенах».
– Склянки бьют, – зевая, проговорил Бронислав и, словно угадав мысли товарища, сказал: – Нам куковать в четырех стенах.
– Я все-таки подойду к Пудовкину, а вдруг «купцы» приедут.
Он быстро встал и направился к «буржуйке», где староста готовился к утренней поверке.
– Пантелей, – сказал Никанор, – если позовут на работу, я первый.
– А с какого это хрена ты первый? У меня список со вчерашнего дня ведется.
– Пантелей, ты же меня знаешь, в долгу не останусь, – криво улыбнулся Капитонов.
– Все рассчитываются, – отмахнулся Пудовкин.
– Все да не все, – Никанор с еле скрываемым раздражением протянул ему пять папирос.
Пудовкин достал из кармана серебряный портсигар и положил в него папиросы.
– Ты будешь третьим по счету.
– Только третьим?
– А что ты хотел, за пять сигарет тебя впереди всех?
– Ладно, – угрюмо сказал Никанор. – На вот тебе. Поджаришь на завтрак.
Капитонов знал, что любил Пудовкин, и протянул ему завернутый в бумагу кусок хлеба с салом. Как же Никанору было тяжело отдавать ценные продукты, но он прекрасно знал, что у хорошего хозяина можно взять больше.
Староста развернул сверток и посмотрел, чем его пытается подкупить Капитонов. Глаза Пудовкина заблестели.
– Ладно. Так уж и быть. Ты первый.
– И если сегодня «купцов» не будет, то завтра я тоже первый, учти.
– Ага… Это ты учти – только если кто-нибудь не перекупит очередь.
– Если перекупит, то я… – со злостью начал было Капитонов.
– Что ты? – Пантелей грозно из-под своих мохнатых бровей глянул на Никанора.
– Ничего.
И тут в дверь вошли вооруженные солдаты. В бараке включили свет на полную мощность.
– Всем приготовиться к поверке! – гаркнул староста.
Военнопленные начали с шумом строиться.
После поверки дежурные принесли баки с эрзац-кофе и мешки с серым хлебом.
Альберт Валерьянович сразу же после завтрака отправился инспектировать кухню, и еще ему предстояло проконтролировать прием одежды у второй смены охраны. С собой он взял Кривошапкина. Тот не хотел идти, тогда пришлось вмешаться Брониславу.
– Ты совсем ошалел? У нас такой шанс раздобыть форму, а ты филонишь, – сквозь зубы прошептал ему прямо в ухо краснофлотец.
– А ты сам не можешь? – грубо ответил Данила.
– Он действительно не может, – вмешался Шпильковский.
– А сапер?
– Слушай, малец, – краснофлотец взял Кривошапкина за грудки, – если ты хочешь с нами, то будь добр выполнять то, что тебе говорят.
Данила почувствовал «железные» ручищи красного капитана, увидел его дикий взгляд и почувствовал, что этот разъяренный человек способен на все.
– Ладно, пойду, – недовольно буркнул Кривошапкин.
Сгорбившись, он побрел вслед за Альбертом Валерьяновичем, а Бронислав громко сказал Никанору:
– Эй, сапер, перекинемся разок в «морские кости»?
Он достал из кармана вылепленные из хлебного мякиша пять кубиков и подкинул одной рукой.
– Давай. Все равно делать нечего.
Сапер, как обычно, проиграл моряку, и Никанор от досады покраснел, запыхтел.
– Итак, с тебя восемь папирос, – подвел итог Бронислав.
Тут дверь барака открылась, и охранник выкрикнул:
– Арбете!
– Арбайтен, арбайтен, – на немецкий манер зашушукались военнопленные.
Несколько человек сорвались с нар и побежали к двери.
Пантелей Пудовкин поправил свои роскошные усы и направился туда же степенным шагом.
– Хорош играть, мне пора. Кажись, сегодня мне подфартило, – Никанор встал и тяжелой походкой направился к дверям барака.
– Не везет в игре, повезет в работе, – поддел его краснофлотец.
Охранник протянул подошедшему старосте бумажку.
– Только одна? – загудели военнопленные.
– Только одна, – сказал староста, раскрыл ее. На ней было написано:
Baron Nordenskiöld
2
Snickare, takläggare.
И были нарисованы топор, молоток и крыша дома.
– Значит, так, – начал староста, – барону Нор-ден-ски-ёл-ду требуется.
– Я у этого барона работал! – выступил вперед коротко стриженный мужик, у него были заскорузлые темно-коричневые руки и лицо почти такого же цвета, может, чуть светлее.
– Не перебивай, – одернул его Пудовкин.
– Ему нужны конюхи, а я – кавалерист, – не унимался тот.
– Тихо! Молчи! – загалдели красноармейцы.
– Здесь нарисованы топор, молоток и какой-то треугольник… Кажись, крыша дома.
– Дай посмотреть, – из толпы вышел Никанор Капитонов.
Староста показал ему листок.
– Ему нужны кровельщики… Я согласен, – сказал сапер.
– Э, я тоже у себя в колхозе крышу крыл, – проговорил один из красноармейцев.
– Я тоже. И я еще со вчерашнего дня очередь забивал, – сказал другой, лысый широкоплечий мужик с бычьей шеей.
– Подожди, Кондратий… Всем на шаг назад! – рявкнул староста.
Красноармейцы нехотя отступили.
– К барону на работу пойдет, – Пудовкин сделал небольшую паузу. – Капитонов – раз…
– И Вернидуб – два, – добавил Никанор.
– Какой такой Вернидуб? – резко спросил староста.
– Мой товарищ. Мне с ним сподручней будет работать. На крыше все-таки.
– На крыше… – на секунду задумался староста. – Хорошо, вторым будет Вернидуб.
– Староста, ты это чего, – возмутился красноармеец, который еще со вчерашнего дня занимал очередь.
– Все, вопрос исчерпан. Вернидуб, иди сюда.