– Бистро! Бистро! – кричали на колонну военнопленных грозные охранники в серой военной форме. Они угрожали ударить штыком в бок каждому, кто хоть чуть-чуть замешкается.
Сапоги и промокшие валенки пленных мерно хлюпали в талом снегу, во все стороны разлетались тяжелые брызги.
– Стой! – раздалась команда.
Колонна остановилась перед спуском на узкий причал, собранный из бетонных плит.
Недалеко в море прозвучал резкий гудок.
Над Балтикой нависали свинцовые тучи. Моросил холодный дождь вперемешку с тяжелыми хлопьями снега. Порывы ветра серыми вихрями гнали их с моря на прибрежные валуны, скалы и каменную набережную. Землю покрывало влажное снежное одеяло, в котором лужи моментально проедали темные проплешины. Шпиль собора – уменьшенная копия шпиля питерского Исаакиевского собора – неожиданно появлялся из мрачных облаков и тут же скрывался в их клубах. Погода в Хельсинки была мерзкой, поэтому жители предпочитали сидеть по теплым квартирам, пить горячий чай или глинтвейн, а на улицу выходили только в случае крайней необходимости. Впрочем, для второй половины декабря такая погода на южном побережье Финляндии была обычным явлением.
Уже, наверное, тысячу проклятий этому дождю, мокрому снегу и пронизывающему ветру процедили сквозь зубы финские солдаты – усатые и бородатые мужики, вооруженные русскими трехлинейными винтовками Мосина со знаменитым четырехгранным штыком. Рана от него – это знал каждый военфельдшер – получалась не рваная, а «аккуратно» колотая, края сразу же стягивались, и возникало внутреннее кровотечение, еще более опасное, чем наружное. Винтовки Мосина оказались в Германии после Первой мировой войны в качестве трофеев, а в двадцатых годах немцы продали их финнам. Под конец 1939 года такое стрелковое оружие многими военными специалистами считалось уже устаревшим, но для пожилых финнов, призванных из запаса и служивших в роте охраны военнопленных, оно было вполне пригодным. По иронии судьбы, теперь эти русские винтовки были обращены против советских красноармейцев.
Советско-финская война, которую прозвали Зимней, уже длилась три недели. И плененные красноармейцы создали немалую проблему для правительства Финляндии. Оно явно не было готово к приему такого их количества. Взятых в плен советских солдат спешно отводили в тыл, а там распределяли по временным лагерям. Такой точкой распределения была одна из набережных Хельсинки.
Красноармейцы, в разодранной в клочья или простреленной форме, промокшие, голодные и уставшие от долгого перехода, дрожали от холода. Впрочем, совсем не сладко было и двум десяткам финских охранников. Ветер так и норовил сорвать с них головные уборы, бил колючим снегом прямо в лицо.
Маленький буксир с приподнятым носом медленно толкал к причалу небольшую баржу, с крутыми, ржавыми бортами. В нее, как догадались военнопленные, и планировали их погрузить.
– Не потопят ли? – тревожились бывалые красноармейцы. – Как беляки наших людей топили в Гражданскую войну на Волге.
– Да и мы беляков не щадили. Всех в баржу, а баржу на середину реки и потом на дно.
– Навряд ли, ведь финны тоже в плен к нашим попадают, – успокаивал себя и стоящих рядом щуплый человек. Казалось, его светло-голубые глаза всегда были чуть прищурены, вокруг них образовалась паутинка неизгладимых морщин. У него был тонкий нос, тонкие бледные губы – лицо утомленного жизнью аристократа.
Ему было за сорок. Среднего роста. От пронизывающего холода он втягивал шею в поднятый воротник шинели, сутулился. Глядя на него, можно было подумать, что он намного старше своих лет. У него на петлицах сохранились знаки отличия – золотая чаша со змеей – эмблема военно-медицинского состава.
– Дьявол их знает, Альберт Валерьянович, – сплюнул стоявший рядом с «аристократом» крепкий малый в морском бушлате по имени Бронислав, – бормочут что-то на своем. Ни черта не разобрать. Язык ни на немецкий, ни на голландский не похож.
У краснофлотца из-под бескозырки торчал лихо закрученный с каштановым отливом чуб. Хоть мореман был чуть выше среднего роста, его можно было назвать здоровяком – сильные руки, широкие плечи. У него были карие живые глаза, чуть раскосые, выступающий подбородок, квадратные челюсти, мясистый нос и большой рот. Когда он зычным голосом выкрикивал ругательства – показывал крупные передние зубы.
– Финский – из отдельной группы языков, не родственной ни немецкому, ни русскому. Вот карелы бы их поняли, – объяснил военфельдшер.
– А вдруг они, черти рогатые, надумали изобразить крушение этой калоши? – волновался краснофлотец. – Зачем им столько лишних ртов кормить?
Баржа ударилась в причал бортовыми кранцами, которыми служили плетенные из троса мешки, набитые пробковой крошкой. Матросы бросили швартовые и положили трап.
Старший охраны что-то крикнул на финском. Группа конвоиров выстроилась в живой коридор, ведущий к трапу.
– Бегом! – скомандовал старший охраны на русском языке.
Один за другим военнопленные побежали на борт.
– Эй, военврач, смотри-ка, – сказал краснофлотец.
К причалу подошел мотобот. Из него выскочил крепкий офицер, оставив мотор включенным. Офицер быстрым шагом направился к старшему охраннику. В руке он держал кожаный портфель, скорее всего, со спешным донесением.
– Экстренный приказ, – прошептал краснофлотец… и вдруг резко произнес: – Вперед!
Он сам бросился к берегу, соскочил на причал и что есть духу помчался к мотоботу.
За ним побежал и Альберт Валерьянович. Как показалось ему самому, сделал он это чисто инстинктивно. Хотя, когда военфельдшер увидел человека с кожаным портфелем, у него тоже возникли нехорошие подозрения – а не инструкция ли это, разъясняющая, как надо поступить с военнопленными?
Альберт Валерьянович, не чуя собственных ног под собой, стучал каблуками армейских сапог по скользкому бетонному причалу.
– Стоять! – раздался сзади окрик.
Ближайший охранник вскинул трехлинейку, быстро прицелился в спину военфельдшера и нажал на курок. Но вместо выстрела раздался треск. Старая винтовка дала осечку.
Правда, военфельдшер этого не видел: ни он, ни краснофлотец не оборачивались.
Бах! Бах! – зазвучали выстрелы, словно далекий лай сторожевых собак. Это открыли огонь другие охранники. Красные всполохи отчетливо проступали сквозь бело-серую пелену снега. Одна пуля расщепила борт мотобота. Остальные улетели в море.
Солдаты, не переставая, угрожающе кричали.
Краснофлотец спрыгнул в мотобот и встал за штурвал. Как только деревянная посудина закачалась от того, что на нее заскочил Альберт Валерьянович, мореман дал полный ход.
Еще несколько пуль просвистели в считаных сантиметрах от беглецов – вести прицельный огонь, когда в глаза бьет ветер со снегом, оказалось не так уж просто. А тем временем краснофлотец уже выруливал на открытую акваторию.
– Там! – кивнул он.
Впереди в море вырисовывался длинный силуэт сухогруза, на синей трубе был изображен желтый крест – флаг королевства Швеции.
– Шведы держат нейтралитет! – прокричал сквозь дождь и снег краснофлотец, – они нас не выдадут!
– Только бы успеть добраться! – крикнул в ответ Альберт Валерьянович.
– Доберемся! Это близко.
Пули пронзали воздух у них над головами. И казалось, они сейчас доберутся до цели.
– Ложись! – проревел краснофлотец. – На дно! Быстрее!
– А ты?
Военфельдшер лег и замер.
– А я заговоренный! – резко выкрутил штурвал краснофлотец.
Очередная «стая» пуль пролетела мимо и прошила оловянно-серые волны Финского залива.
– А теперь держись, – Бронислав повернул мотобот в другую сторону.
Прямо перед ним из-за мола появился полицейский быстроходный катер. Из кабины торчал ствол карабина. Краснофлотец успел заметить сполох выстрела и резко выкрутил штурвал.
Пуля разбила стекло и прошила поднятый воротник бушлата около самой шеи Бронислава, но его самого, к счастью, не зацепила.
– Я же говорил, что я заговоренный… Меня цыганка в Питере заговорила. Пройдешь войну, шепчет прямо в ухо, только искупаешься, а вот пули тебя не тронут.
Теперь мотобот на полном ходу мчался к шведскому сухогрузу. За ним, набирая скорость, гнался полицейский катер. Из-за мола показался спешащий на подмогу полицейским катер береговой охраны. Он был больше, на носу у него торчала небольшая пушка.
– Внимание! Русские солдаты, остановитесь! – с сильным финским акцентом произнесли в громкоговоритель. – Остановитесь! Иначе мы будем стрелять на поражение!
В снежной кутерьме, что кружила над морем, все отчетливее начал вырисовываться высокий борт сухогруза.
– Врешь, не выстрелишь – рядом швед! – прорычал со сжатыми зубами Бронислав.
Он уже повел мотобот параллельным курсом к шведскому кораблю и дал сигнал шведским морякам. Их силуэты показались над штирбортом.
Финский полицейский катер взял резко вправо, пошел наперерез, и расстояние между ним и мотоботом беглецов начало резко сокращаться.
– Давай, старая лоханка! Давай! – Бронислав дал полный ход, полный возможный.
Мотобот натуженно ревел, прорывался сквозь неспокойные волны, подскакивал на них, а полицейский катер, словно нож, разрезал пенные гребни и неуклонно приближался.
Вдруг краснофлотец понял, что финский полицейский идет на таран.
– Полундра! – воскликнул Бронислав.
Мотоботу не хватало места для маневра и скорости, чтобы уйти.
Услышав крик краснофлотца, военфельдшер приподнялся – прямо перед собой он увидел железный нос катера.
– Быстро за борт!
Альберт Валерьянович в секунду вскочил и бултыхнулся в море. Уже барахтаясь под волнами, он попытался расстегнуть шинель. Холодная вода обожгла тело, а намокшая одежда моментально потащила его вниз. Неимоверными усилиями – отчаянными гребками рук и ног – военфельдшер стал подниматься к поверхности.
Бронислав нырнул в набегающую волну, когда затрещали борта мотобота – нос полицейского катера вонзился в хлипкую посудину, разрезая ее на две части.
Голова военфельдшера несколько раз показалась над уровнем моря. Русые волосы цветом почти сливались с пеной Балтийского моря. Он жадно глотал воздух – изо всех сил боролся с бушующей стихией.
Наконец, с борта полицейского катера ему бросили спасательный круг. Окоченевшими от ледяной воды руками, словно крюками, Альберт Валерьянович сумел зацепиться за леер – трос по бокам спасательного круга. Это его и спасло.
На берегу Альберта Валерьяновича бросили в местную кутузку, где приказали раздеться догола. Вместо одежды ему кинули какую-то бесцветную сухую тряпку, скорей всего половую. Альберт Валерьянович тщательно вытерся ею и стал растирать тело; не шутка – вода в Балтике в это время года всего на пару градусов выше нуля.
Вдруг открылась дверь, и в подсобку ворвались полицейские. В таком жалком виде – голого, босого, с набедренной повязкой из тряпки, военфельдшера погнали по холодной каменной лестнице в кабинет, поочередно подгоняя тумаками.
Там, в кабинете, за широким столом сидел тот самый офицер с мотобота, Альберт Валерьянович сразу узнал его. Рядом с офицером стояло несколько полицейских.
Увидев военфельдшера, офицер диким голосом заорал.
– Вы идиот, – перевел этот крик пожилой полицейский, наверное, служивший городовым в Гельсингфорсе еще при царе. – И мы вполне могли вас не спасать.
«Ну, да, конечно, могли не спасать, – подумал про себя Альберт Валерьянович, – и это на глазах у шведов, которым вы хотите продемонстрировать свою заботу о несчастных военнопленных…»
– Но, как видите, наш народ не желает зла даже своим врагам, понимая все тяготы войны, которой мы никак не хотели, – говорил офицер. – Вы военный врач, старший военфельдшер и, как никто, должны понимать это.
Альберту Валерьяновичу уже в самом начале плена попадались на глаза прокламации финнов о чуть ли не отеческой заботе, которую проявляет главнокомандующий финской армии Карл Густав Эмиль Маннергейм к военнопленным. И этот офицер, как понял Альберт Валерьянович, отвечает за пропаганду.
– Почему вы бежали? – вдруг спросил он.
– Из-за подозрения.
– Какого подозрения?
– Что вы потопите баржу с военнопленными, – честно признался Альберт Валерьянович.
Выслушав перевод, офицер что-то воскликнул. Полицейский замялся, подбирая нужное слово, а затем произнес:
– Дикость.
– Я надеюсь, что вы оцените то, что мы вас спасли, и разъясните своим, что мы обороняемся и вовсе не желаем зла простым советским людям. Подпишите, – офицер положил перед военврачом Красной армии на стол какую-то бумагу.
– Вы предлагаете сотрудничество? – не читая, спросил Альберт Валерьянович.
– Нет. Содействие.
– Я не могу это подписать, но могу дать слово, что постараюсь донести своим товарищам доброжелательную позицию финского правительства относительно военнопленных, – уверил старший военфельдшер.
Офицер обвел взглядом худощавую фигуру Альберта Валерьяновича – голый, дрожащий от холода, тот держался гордо, с необыкновенным достоинством.
– Хорошо, я вам поверю, но учтите, я вас отошлю туда, откуда сбежать невозможно.
– А где Бронислав?
– Какой Бронислав? – переспросил офицер.
– Мой товарищ, с которым мы хотели бежать.
– На дне, – сказал офицер.
Альберт Валерьянович, глядя в лицо финну, не смог понять, говорит он правду или нет.
– Пошли, – сказал бывший городовой.
Альберта Валерьяновича отвели назад в кутузку, забрав его мокрую одежду.
– Отнесем в сушилку, завтра вернем, а пока вам принесут одеяло, – проворчал конвоир.
Он запер военфельдшера, оставив его в полной темноте.
И все-таки финский офицер обманул. Вечером в кутузку бросили голого и избитого Бронислава. Его спасли моряки финской береговой охраны. Вначале избили, затем дали глотнуть водки, узнав, что он коллега – моряк, а потом сдали тому же самому офицеру. Ничего подписывать Бронислав не стал, за что получил еще зуботычин и палок.
Через день под конвоем полицейских, в сопровождении того самого офицера Альберта Валерьяновича и Бронислава отправили в дальний лагерь на Аландские острова.