Выходные для охраны лагеря начинались с полезных хлопот. Первая смена в субботу утром сдавала в прачечную грязное белье и форму, получала чистую или по необходимости – новую. Вторая смена делала то же самое в воскресенье. Стиркой в прачечной не ограничивались. Здесь же некоторые военнопленные занимались починкой одежды и ее дезинфекцией. Комендант строго следил за чистотой формы подчиненных и их личной гигиеной, потому как знал по опыту Первой мировой войны о страшной болезни – сыпном тифе, разносчиком которой были платяные вши. Добровольцы из числа заключенных лагеря внимательно осматривали вещи охранников, затем стирали, замачивали или кипятили майки, трусы, портянки, штаны, кители и даже бушлаты своих надзирателей. Тому, кто находил в одежде вошь или гниду, выдавали поощрение – папиросы или травяной чай, а вещи отдавались на термообработку или, если были очень заношены и заражены, просто сжигались.
Прачечная напоминала общую баню, совмещенную с кухней, – сводчатый зал, с полом, обложенным кафельной плиткой, несколько больших кранов с холодной и горячей водой, похожие на железные гробы корыта у стен, а в центре – плита, на которой в баках и ведрах кипятили белье.
В эту субботу у Силантия Хомутаря было очень много работы. Он склонился над корытом и двумя руками драил на стиральной доске финскую гимнастерку. В прачечной клубились густые облака теплого пара, из-за чего уже в двух метрах ничего не было видно.
– Эй, Харитоныч, – крикнул Силантий, – глянь-ка, закипела ль вода в зеленом баке?
– Да где там, – из бело-серого тумана раздался хриплый голос, – угля совсем нет, откуда жару-то взяться?
– Слышь, Харитоныч, бери два ведра и сходи на хоздвор. Попроси угля. Работать невозможно.
– Хорошо-с.
Харитоныч, сгорбленный мужик примерно сорока пяти лет, весь мокрый от пота и пара, вынырнул из серо-белой тучи с деревянным коромыслом на плечах, нацепил на него два пустых ведра и прошел возле Хомутаря.
– Э, ты чего, с другой стороны обойти не мог? – набросился на него Силантий.
– Да ты чего? – не понял мужик.
– Чего-чего, вертишься перед носом с пустыми ведрами!
– Да брось ты, Силантьюшка, здесь же не твоя деревня. И я тебе не баба, – загоготал Харитоныч, показывая свои желтые зубы.
– Тьфу-тьфу-тьфу, – Хомутарь сплюнул три раза через левое плечо и постучал по дереву.
– Ладно, я пошел, – Харитоныч скрылся в клубах пара.
Через минуту скрипнула дверь, и в прачечной повеяло холодом.
Хомутарь нагнулся над корытом, но холодный сквозняк, дувший в спину, заставил его распрямиться.
– Макарий, посмотри там, кажись, этот раззява Харитоныч дверь за собой не закрыл! – крикнул он еще одному рабочему прачечной.
– Ладно, – послышалось с противоположной стороны зала.
В это время за спиной Хомутаря в облаке мелькнула тень, и, словно из пара, материализовалась темная фигура. Силантий инстинктивно почувствовал неладное, хотел было обернуться, но кто-то надел ему на голову оцинкованное ведро. И через мгновение Хомутарь вдруг оступился и с беззвучным стоном упал в корыто. Тихо плеснули мыльные волны.
Примерно через полчаса в прачечную вошел Харитоныч, неся на коромысле два ведра, полных угля.
– Эй, Силантий, я иду к тебе уже с полными ведрами… – загоготал мужик.
Однако Хомутарь не ответил.
Харитоныч подошел к корыту, где стирал Силантий, и в ужасе закричал:
– Господи, Макарий, быстрее сюда!
Спустя несколько минут в прачечную на крики рабочих вбежали рыжебородый – помощник коменданта, и двое солдат с автоматами. Харитоныч и Макарий уже самостоятельно вытащили Силантия из корыта и аккуратно положили на пол. Увидев бездыханное распластанное тело, рыжебородый послал одного из охранников за фельдшером, второго – за Стайнкукером. Им надо было расспросить рабочих, что они видели и слышали. Макарий дрожал, как осина, он понимал, что именно на него может пасть подозрение об убийстве. Это был долговязый, под два метра парень, очень худой, со впалыми глазами из-за постоянного голода. Он чувствовал, что из-за недоедания день ото дня слабеет, его большой организм требовал много калорий. А пайку все урезали и урезали, а военнопленных в Финляндию все прибывало, и их прокорм ложился дополнительным бременем на экономику малой страны. Ради дополнительного куска хлеба Макарий согласился работать в прачечной, а тут на тебе, такое дело – смерть начальника.
Первым в сопровождении солдата в прачечную быстрым шагом вошел Альберт Валерьянович. Он сразу же принялся осматривать Хомутаря. Задрал на нем мокрую одежду.
– Что с ним? – вместе со Стайнкукером пришел и комендант.
– Увы! Ему уже ничем нельзя помочь. У Силантия случился инфаркт миокарда, – сообщил Шпильковский. – А потом он упал в воду.
Комиссар перевел, произнеся «инфаркт миокарда» по-русски.
– Что это? – не понял рыжебородый.
– Разрыв сердца, – по-простому объяснил Альберт Валерьянович.
– Это что же, он чего-то испугался? – с подозрением глядя на рабочих, допытывался помощник коменданта.
Он, почесывая свою рыжую бороду, подошел вплотную к Макарию, снизу вверх с недоверием заглянул тому в глаза. На парня было жалко смотреть. Он стоял весь бледный и растерянный.
– Да ничего Силантий Хомутарь не испугался, – уверенно сказал Шпильковский. – Просто работа очень тяжелая. Человек весь мокрый. С жары, бывает, надо выходить на холод. Это ведет к простуде. Может, переносил ее на ногах. Кроме того, ему кошмары ночью снились. Несколько дней назад ночью он упал с верхнего яруса нар.
– Кошмары? – поднял брови комендант.
– Тревога и необъяснимый страх – первые признаки предынфарктного состояния. Условия работы здесь не ахти, и сами понимаете – неволя здоровью не помогает, – вздохнул Альберт Валерьянович.
– Да-да, я вот за углем сходил, потный, мокрый, – заговорил Харитоныч. – Чуть высохнешь – и на мороз. А потом опять в эту баню… Я уже тоже чувствую, что простываю.
– Подойдешь ко мне в бараке, – сказал ему военфельдшер.
– А что вы видели? – спросил у рабочих комендант.
– Я говорю, пришел с двумя полными ведрами угля, хочу их показать Силантию, глядь, а он… Присмотрелся – только ноги торчат из корыта. Потом смотрю, а его голова рядом с ведром в воде. И мыльные пузыри из носа…
– С каким ведром? – нахмурился комендант.
– Ну, с обыкновенным… Кажись, зачерпнуть воды ему надо было. Он нагнулся и упал.
– Такое вполне может быть – нагнулся, начал полное ведро поднимать, и сердце схватило, – сказал Стайнкукер.
– Так ты комиссар или доктор? – вмешался рыжебородый.
– Он все правильно говорит. Резкий наклон, подъем – происходит перепад давления. У вас никогда не было такого? Если вы резко в бане или в ванной встаете, у вас темнеет в глазах.
Рыжебородый задумался…
– Бывает, – ответил за него комендант. – А ты что видел? – обратился он к Макарию.
– Я-я… Н-ничего, – заикаясь, начал долговязый парень, – я там возле своей мойки стоял, – он показал рукой. – Везде пар… Черта лысого видать.
Последнюю фразу Стайнкукер, конечно же, перевел нейтрально – «ничего невозможно увидеть».
– Ладно. Поверим фельдшеру. Этого сегодня же похоронить, – приказал комендант своему рыжебородому помощнику. – А вы, господин Шпильковский, представите мне подробный отчет.
Коменданту смерть военнопленного от несчастного случая, если можно так выразиться, была более выгодна, чем преднамеренное убийство – не нужно было писать рапорт начальству. А то сразу бы прислали комиссию, началось бы расследование.
– И еще, – немного подумав, сказал комендант, – видите, какие здесь условия? Сами говорите – опасные для здоровья. Кроме того, меня беспокоит личная гигиена моих людей. А это все-таки относится к медицине. Прошу вас с сегодняшнего дня взять прачечную под свой контроль.
– Значит, как я понимаю, вы назначаете меня начальником этого заведения? – уточнил военфельдшер.
– Ну, еще бани и кухни. Будете у меня заместителем по санитарному надзору. Я давно думал об этом.
– Слишком хлопотно… – засомневался Альберт Валерьянович.
– Это приказ, – комендант дал понять, что может разговаривать резко.
– Слушаюсь, – подчинился военфельдшер.
– Приступаете сегодня же. Проверите здоровье этих людей. Как они стирают, в чем, ну и, конечно, качество их работы. Вместе с ними проверите одежду охраны, а затем и военнопленных на предмет паразитов, гнилости, грибков… Вам ясно?
– Ясно, – ответил Шпильковский.
– Йоханнес, чего ты стоишь? Похоронить. Живо, – повысил голос комендант на рыжебородого.
– Эй, вы, – крикнул тот на Харитоныча и Макария, – взяли и потащили.
– Нет! – приказал комендант. – Ты не видишь, люди мокрые и уставшие?
– Но не будут же наши солдаты копать яму для этого русского? – возмутился рыжебородый.
– А кто говорил, что это должны делать наши солдаты? Пошли их в лагерь, пусть возьмут четырех пленных, первых попавшихся. Кирки и лопаты возьмете у Олафа на хоздворе. Всё, вперед!
– Есть! – Йоханнес вытянулся в струнку, но в его глазах читалась нескрываемая злоба.
Стайнкукер стоял рядом и улыбался, наблюдая эту сцену. Она так напоминала ему его же армейские будни, которые, казалось, навсегда остались где-то далеко за холодным морем.
Его улыбку заметил комендант.
– Йоханнес, и этого забери. Будет команды переводить и киркой помашет заодно, а то засиделся он в одиночке. От скуки заболеет еще.
– Господин комендант, мне ж сводку с фронтов печатать надо, – Стайнкукер не любил физическую работу, а еще больше не желал встречаться с простыми красноармейцами, которые во время службы в рядах РККА не были связаны с партийной работой. У каждого из них явно имелся зуб на политрука.
– Пошел, – сквозь зубы сказал ему рыжебородый.
Помощник коменданта, солдаты и Стайнкукер один за другим вышли из прачечной.
Комендант еще раз бросил взгляд на мертвого Хомутаря.
– Приступайте к своим обязанностям, господин Шпильковский, – сказал он и тоже покинул душное влажное помещение.
Слова коменданта военфельдшер понял и без переводчика.
На ужине, который состоял из травяного чая и куска серого хлеба, к Альберту Валерьяновичу подошел Бронислав.
– Ну, замаялись мы, – сказал он, беря свою порцию, – а здесь и поесть нечего. Хоть в наши закрома залезь, – последнюю фразу он произнес шепотом.
– Я тоже замаялся – инспектировал прачечную. Завтра займусь баней. Послезавтра – кухней. Юного разведчика я возьму к себе в помощники. Никанора буду подключать в крайних случаях, а тебя – нет, чтобы комендант и особенно его помощник ничего не заподозрили.
– О, хорошее известие, у нас есть доступ и к продуктам, и к одежде, – обрадовался краснофлотец.
– И даже к мылу, – к ним подошел Капитонов.
– А на хрен оно тебе? – спросил Бронислав.
– Ну как? Чтобы мыться…
– Я имею в виду, зачем его с собой брать?
– С собой и не надо, а вот выменивать на что-нибудь можно, – объяснил хозяйственный Капитонов.
– Ладно, ребята, пойду-ка я полежу немного, – сказал Альберт Валерьянович. – А то уж больно утомился.
– Я тоже, – краснофлотец допил чай и отдал кружку дежурному.
– А ты от чего так устал? – спросил военфельдшер у Бронислава, когда они остались один на один.
– Хоронили Хомутаря. Земля мерзлая, еле выдолбили яму.
– Сам сделал, самому и убрать пришлось, так?
Бронислав промолчал.
– Я против самосудов.
– Все знают, что он предатель. Из-за него столько людей погибло.
– Доказательств-то нет, – настаивал Шпильковский.
– Есть, – упрямо возразил Вернидуб, – с нами копал могилу тот самый комиссар, о котором ты, Альберт Валерьянович, говорил. Он рассказал, что видел дело Хомутаря, там все про него написано.
– Но ты же всего этого не знал.
– Знал. Сердце красного капитана не проведешь. – Бронислав ударил себя кулаком в грудь. – Да и Пудовкин мне рассказывал.
– Пудовкин тоже приврать горазд. Ему если человек не нравится, он всякого насочиняет. Ты лучше держался бы от него подальше, – посоветовал военфельдшер, – за место старосты он человека на тот свет отправит.
– А что мне с ним, детей крестить? – эмоционально отреагировал краснофлотец. – Я с ним стараюсь не сталкиваться. Просто его рассказ удивительным образом совпал с рассказом Стайнкукера.
– И про кого тот комиссар еще рассказывал? – поинтересовался Альберт Валерьянович.
– Да ни про кого. Так, зубы заговаривал, хитрый, сын израилев. Так и хотелось его киркой по горбу огреть и положить рядом с Хомутарем. Терпеть не могу комиссаров. Им бы только револьверами перед строем махать. Человек чуть ошибется, они уже политику шьют, дело раздувают вплоть до расстрела. Жалко, солдаты близко стояли.
– Ты, Бронислав, не пори горячку, а то сам нарвешься на неприятности. Вместо воли в карцере окажешься, и я тебя оттуда не вытяну.
– Да раздражает все, не могу уже, – тяжело вздохнул Бронислав. – Успокоительного бы. Спирту там или валерьянки, – уголками губ усмехнулся он.
– Валерьянки, говоришь… Издеваешься…
– Да нет, я серьезно, Валерьяныч. Завтра, если распогодится, пойдем с сапером записываться на работу. Он тоже ходит злой, как медведь-шатун. Хоть свободы чуть-чуть глотнем. А я море увижу. Уже целую неделю штормит, никого на работу не берут. С тоски тут издохнешь совсем.
– Надо держаться, – вздохнул Альберт Валерьянович.
Шпильковский в душе осуждал убийство Силантия, но для себя он решил списать это на очередной ужас войны.
Наступило время отбоя, и в бараке выключили свет. Кольцо тусклого света оставалось только вокруг «буржуйки». Те из военнопленных, которые не хотели спать, собрались вокруг печки, чтобы потравить байки. Но большинство заключенных лагеря побрели к своим нарам…