Часть вторая
Данные из электронной картотеки Клуба хронодайверов, детская секция:
«Раевская Лукерья Александровна, двенадцати лет.
Имеет брата-близнеца, проживает в Екатеринбурге, перешла в 6-й класс средней школы. Рост средний, телосложение худощавое, глаза карие, волосы русые, вьющиеся, особых примет нет, эмоциональна, подвижна, реакции быстрые, воображение 89 баллов по шкале Доджа. Спортивные навыки: плавание, роликовые коньки, велосипед, верховая езда. Предыдущие погружения: сентябрь – октябрь 1812 года (окрестности г. Москвы, Россия). Исторический фон: Наполеоновские войны. Характер погружения: случайный («нырок обыкновенный»). Исход погружения: самостоятельный, благополучный.
Текущее погружение (предположительно): 1819–1820 годы (акватория Атлантики и Тихого океана). Исторический фон (предположительно): первая российская антарктическая экспедиция под руководством Ф. Ф. Беллинсгаузена. Характер погружения: нырок вследствие «эффекта близнецов» с недолётом. Исход погружения: пока неизвестен…»
Вот она, Бразилия!
Трёхмачтовый парусный военный шлюп[5] «Восток» держал курс вдоль низменного песчаного берега Бразилии к рио-жанейрскому рейду.
Стоял ноябрь 1819 года. Погода была отличная. Маленький быстрый «Восток» весело резал форштевнем[6] синюю прозрачную волну. Ослепительное тропическое солнце щедро поливало своими горячими лучами выскобленную добела палубу. Торжественно сверкала надраенная корабельная медь. Сияли улыбками загорелые, обветренные матросские лица.
Команда, уставшая от длительного атлантического перехода, пребывала в радостном нетерпении. Все, до последнего матроса, мечтали поскорее «освежиться» на берегу.
Берег! Эх, дух от него какой сладкий! Чу́дные ароматы доносит на палубу ветер… Вот она, «Абразилия»!
Внизу, в кают-компании, гардемарин[7] Роман Адамс, посланный за «Лоцией[8] Бразилии», торопливо шуршал страницами.
Всё не то! Горя́ от нетерпения, гардемарин бегло просматривал морские карты побережий, испещрённые тонкими стрелками и надписями с указанием широт и долгот. А вот, наконец-то! Заложив нужную страницу пальцем, гардемарин сунул «Лоцию» под мышку и помчался на верхнюю палубу.
С палубы – чуть впереди, по левому борту, – была видна удивительная гора. Тёмные каменные склоны её были почти лишены растительности. Вершина торчала, словно выросший чуть вкось гигантский клык, у самого входа в бухту.
– Гора под названием Сахарная Голова, господин капитан! – бодро отрапортовал гардемарин, махнув рукой в сторону наклонной вершины. – Она, несомненно!
Золотые пуговицы парадного мундира, надетого по случаю прибытия на рейд, весело сверкнули на широкой капитанской груди. Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен удовлетворённо кивнул и вытер платком покатый, с небольшими залысинами лоб, блестящий от пота.
Свободные от вахты офицеры, а с ними астроном, художник, штаб-лекарь – все столпились нынче на палубе, с радостным любопытством разглядывая долгожданный берег.
– И впрямь похожа на сахарную-то голову, – заметил кто-то.
Остальные оживлённо закивали, соглашаясь.
Адамс сглотнул, и по-юношески острый кадык дёрнулся на его худой загорелой шее. Серые глаза на мгновение затуманились – гардемарину вспомнились настоящие сахарные головы, стоявшие в витрине кондитерской в Ревеле. Похожие на сугробы, сладкие бело-жёлтые конусы, и каждый завёрнут в плотную синюю бумагу с золотыми звёздами.
А ещё – полупрозрачные леденцы на палочках, имбирные пряники, забавные марципановые фигурки… И он, маленький, в детской матроске и шапочке с синим помпоном, теребит мягкую ласковую руку с гладким кольцом на пальце и тянет настойчиво к заветным дверям с колокольчиком.
Роман вздохнул мечтательно. В кругосветном морском путешествии ему отчаянно не хватало сладкого. Маменькино варенье, взятое на борт в Кронштадтском порту, было давно уже съедено, вылизано до капли.
Впрочем, на берегу, в Морском кадетском корпусе, где ещё недавно учился Роман Адамс, гардемаринов тоже сладким не баловали. Не давали к тому же ни молока, ни сливок. Утром и вечером полагался кипяток. И пеклеванная[9] булка из ржаной муки. Вкусная, впрочем. Булки и квас Морского корпуса славились во всём Петербурге. А в обед и ужин давали кашу. Гречневую. Как ни любил Роман до корпуса гречу, всё равно надоела.
И ученье, ученье, ученье – четыре часа до обеда и четыре часа после; четыре предмета ежедневно. Сидя над задачниками, Роман сгрыз не один десяток перьев, а потому известие о том, что ему, ещё не окончившему курс гардемарину, предстоит участвовать в первой российской антарктической экспедиции, не могло не привести Адамса в восторг. Сам капитан Беллинсгаузен, назначенный начальником нового кругосветного плавания, ходатайствовал перед морским министром о своём дальнем родственнике.
Товарищи завидовали. Кругосветка! Повезло человеку! Дальние страны увидит, морским волком станет! И не надо ещё год просиживать штаны на школярской скамье! И вообще, круго́м света ходить – это вам не в Маркизовой луже[10] плавать!
Все знали – перед кругосветной экспедицией ставится задача как можно дальше проникнуть на юг, чтобы «окончательно разрешить вопрос о существовании Южного материка». Перспектива стать первооткрывателем загадочной Антарктиды восхищала. Первооткрыватель… Острова и земли часто называют именами тех, кто их открывает… От мыслей об этом у Адамса начинало сладко ныть под ложечкой, он замирал, улыбался мечтательно. Потом, опомнившись, краснел, отворачивался к стене и смущённо ерошил свои светлые, коротко стриженные волосы.
Три с половиной месяца прошло с того дня, когда шлюпы «Восток» и «Мирный» снялись с якоря и под салют береговых артиллерийских батарей покинули родной Кронштадтский рейд. Миновав Балтийское, потом Северное море, они, после короткой стоянки у острова Тенери́фе, благополучно пересекли Атлантику и теперь намеревались на пару недель задержаться у берегов Бразилии.
Стоя на верхней палубе «Востока», гардемарин во все глаза смотрел на приближающийся берег и на открывшуюся справа крепость Санта-Круц, защищавшую вход на рио-жанейрский рейд с востока. Оттуда что-то надсадно кричали в рупор. Разумеется, по-португальски, поскольку Бразилия всё ещё входила в объединённое португальское королевство. На шлюпе по-португальски никто не знал. Ответили по-русски, и шлюп невозмутимо продолжил движение вглубь залива. Там, на западном берегу, белел город Сан-Себастьян де Рио-Жанейро, теснимый к воде зелёными склонами гор.
Не разобрав ответов с «Востока», из крепости прислали катер. На шлюп взошёл чернявый португальский офицер и стал по-английски задавать обычные в таком случае вопросы: откуда? куда? сколько дней в море?
Он достал папку с бумагами, чернильницу, перо и, приготовившись записывать, выкатил на Беллинсгаузена свои блестящие глаза-маслины.
Офицеру было объявлено, что российские шлюпы «назначены для изысканий, относящихся до мореплавания» и зашли сюда для того, чтобы запастись водой и дать отдых команде.
– Будем готовиться к предстоящему нам длительному плаванию в холодных южных широтах, – пояснил Беллинсгаузен, невозмутимо потирая бровь.
Услышав о холодных широтах, португалец ещё сильнее округлил свои глаза-маслины. Губы под жёсткими усиками сложились в трубочку, словно их владелец намеревался удивлённо присвистнуть. Впрочем, свистеть он не был уполномочен. Поэтому он лишь чопорно встопорщил усы и старательно занёс всё сказанное в протокол – для донесения начальству.
– Скоро и ещё один российский шлюп прибудет, «Мирный», – пообещал Беллинсгаузен португальцу.
– «Мирни»? – переспросил тот, мигая блестящими чёрными глазами-маслинами, как бы раздумывая, надо это записывать или нет. Потом решительно захлопнул папку и, откланявшись, удалился.
В половине седьмого часа «Восток» положил якорь подле Крысьего острова, расположенного посередине бухты.
Вскоре в залив вошёл второй российский шлюп – «Мирный». Его капитан, Михаил Петрович Лазарев, подобно Беллинсгаузену ответив на всё те же вопросы всё того же португальского офицера, – откуда? куда? сколько дней в море? – распорядился наконец поставить судно рядом с «Востоком».
Песня профессора
Астроном антарктической экспедиции, профессор Иван Михайлович Симонов, стоял на верхней палубе «Востока». Поглаживая бородку и напевая, он внимательно присматривался к островку, расположенному неподалёку. По мере изучения сего объекта пение профессора становилось всё громче и радостнее.
– Опять Иван Михайлович горло дерут-с, – поморщившись, ворчливо заметил один из матросов. – Видно, задумал чего. Как придумает, так поёт… И где это видано – месяц не спал как люди!
Симонов и правда не спал толком весь атлантический переход. Для определения атмосферных колебаний он каждый час собственноручно отмечал показания барометра и термометров и для того требовал ночью будить себя ежечасно.
– А ничего, голос есть – пущай поёт, – примирительно отвечал другой матрос.
Ему уже успел полюбиться учёный Симонов. Весёлый, молодой, и на́ тебе – профессор! Солидности никакой, зато с матросами приветлив. А что поёт громко – ничего. Пусть себе поёт.
Судя по громкости и вдохновенности пения, остров с малопривлекательным названием Крысий Ивана Михайловича очень даже привлекал. Безлюдный и скалистый, ни травинки, ни кустика… Однако учёному этот островок казался вполне подходящим для производства астрономических наблюдений.
Сначала, конечно, нужно было получить разрешение местных властей. Впрочем, Симонов даже мысли не допускал, что капитану Беллинсгаузену откажут. Если что, российский генеральный консул в Бразилии, господин Лангсдорф, похлопочет – не только по долгу службы, но и по старой дружбе с капитаном «Востока».
Симонов знал, что в молодости Беллинсгаузен и Лангсдорф почти три года плавали вместе на одном корабле. Ходили в знаменитую первую русскую кругосветку под руководством самого Крузенштерна.
Генеральный консул Григорий Иванович Лангсдорф, отдать ему должное, не замедлил явиться на следующий же день. В семь часов утра он уже поднялся на борт «Востока» и тут же бросился целоваться с Беллинсгаузеном, растроганно блестя глазами и шмыгая носом от волнения. Как же, пятнадцать лет не виделись!
Невысокий и коренастый Беллинсгаузен к сорока годам стал плотнее. Несмотря на ежедневную гимнастику, обзавёлся небольшим брюшком. И волос поубавилось, а в оставшейся шевелюре начала пробиваться серебряная нить.
Зато Лангсдорф так и не приобрёл солидности в фигуре, только слегка ссутулился. Глаза его по-прежнему были живыми и любопытными, нос всё так же немного смахивал на утиный клюв, а сам он являлся подвижным, щуплым и суетливым субъектом, легко воспламеняющимся разными учёными идеями.
Обняв Фаддея Фаддеевича за широкую талию, консул повёл его вдоль палубы, что-то рассказывая. Немец по происхождению, Лангсдорф сразу перешёл на родной немецкий и с места в карьер попытался увлечь собеседника своим новым научным проектом.
– Дело жизни! Экспедиция вглубь бразильского материка! – восклицал он с азартом неутомимого естествоиспытателя.
Беллинсгаузен только хитро щурился, посмеивался благодушно. Вот зачем академик Лангсдорф несколько лет назад попросил российское правительство назначить его консулом в Бразилии! Учёного интересовала вовсе не дипломатическая карьера – им двигала страсть к науке.
Однако Беллинсгаузена наука как таковая не слишком волновала, во всяком случае теперь. Его более занимали насущные нужды моряка: как налиться питьевой водой и достать нужную провизию, где можно произвести сверку корабельных хронометров[11]…
Бодрый Лангсдорф обещал всяческую помощь и содействие. На прощание снова с чувством обнял Фаддея Фаддеевича. Отбыл, сияя. Воздев кверху указательный палец, кричал с катера на прощание что-то на латыни.
На следующее утро стало известно, что генеральный консул Лангсдорф выполнил обещание неукоснительно.
Палатки на Крысьем острове были поставлены в тот же день. Астроном Симонов и его помощники – гардемарин Адамс и артиллерии унтер-офицер Корнильев – на несколько дней переселились туда с «Востока».
Сверка хронометров – дело в длительном морском путешествии чрезвычайно ответственное. Очень важное дело. Адамс ещё со школьной скамьи отлично знал, что на экваторе ошибка корабельного хронометра всего на одну секунду означает ошибку в местоположении судна в 400 метров…
В корпусе им рассказывали поучительную историю о катастрофе у британских островов Силли, которая сто лет назад стоила Англии одного адмирала, двух с половиной тысяч моряков и пяти кораблей. Таковы ужасные результаты неверных расчётов и неточности карты! Адамс вспомнил, как «мучил» их географ Зарубин, вдалбливая в головы азы астрономической навигации[12] и предрекая лентяям судьбу адмирала сэра Шовелла, и улыбнулся. Всё-таки не самая плохая судьба – умереть адмиралом…
Нагретый воздух дрожал и плавился.
Присев на корточки, Роман осторожно потрогал рукой горячий, с характерным блеском, камень. Крысий целиком состоял из огромного алого гранита.
Ух и жар от него шёл, почти как от плиты на камбузе[13]. Если б не лёгкий ветер с моря… Адамс покачал головой.
Как бы подмётки не прожгло! А ведь сейчас ещё только ноябрь, последний весенний месяц в Южном полушарии. Как-то здесь летом?
Он встал, потянулся. По-хозяйски окинул взглядом зелёные горы, окружающие бухту, город, выстроенный под утёсами этих гор, загородные дома с обширными садами, выцветший к полудню горизонт над морем.
– Странное название у залива – Рио-Жанейро. Ведь «рио», кажется, река? Как думаете, Иван Михайлович?
Симонов, присевший на тюк с вещами в тени палатки, довольно хмыкнул. Ему нравился любознательный гардемарин, задававший дельные вопросы.
– Река, вы совершенно правы, коллега.
Коллегой Иван Михайлович стал называть Адамса ещё во время стоянки на Тенерифе. Там впервые за время плавания производили сверку хронометров, всё прошло удачно, и профессор остался доволен новым помощником. Да-с, весьма доволен.
Симонов аккуратно приподнял соломенную шляпу, вытер платком пот со лба. В его умных карих глазах запрыгали насмешливые искорки, но отвечать Иван Михайлович не торопился. Всем своим видом он давал понять, что у Адамса есть шанс самому сделать правильный вывод.
– Видно, очень уж залив походит на реку, – поразмыслив, предположил Роман.
– В точку. Португальцы открыли его в день святого Януария и приняли за устье реки. Вот и назвали морской залив Рио-Жанейро – «река Януария». А вообще-то у этой бухты есть своё, местное, название – Гуанабара. – Симонов хлопнул себя по коленям и поднялся. – Ну-с, давайте-ка к делу! Пора инструмент устанавливать.
Роман не отозвался: мимо острова медленно шёл купеческий корабль под португальским флагом.
– Смотрите, смотрите, на палубе-то у него целый зоосад! – в восторге закричал гардемарин и, схватив подзорную трубу, навёл её на палубу «купца».
На верхней палубе португальца, возвращавшегося с африканских берегов, было выставлено несметное число клеток с попугаями и обезьянами.
Роман, улыбаясь, рассматривал плавучий зверинец. Вдруг улыбка сползла с его лица.
– Что это? Ужас какой, вы только посмотрите, Иван Михайлович! Этот «купец» никакой не купец, а настоящий работорговец! У них вся нижняя палуба невольниками забита. Их там, верно, человек пятьсот, не меньше.
Множество полуобритых голов торчало из грот-люка[14]. В основном это были подростки, лет двенадцати-четырнадцати. У них были страдальческие, изнурённые голодом лица. Они что-то кричали, плакали. Их хозяева-португальцы, занятые своими делами, не обращали на жалобы и вопли невольников ни малейшего внимания.
Адамс с треском захлопнул складную трубу, отвернулся. Что за алчные, бессердечные люди эти работорговцы! Не стыдятся продавать себе подобных и содержать их хуже скота!..
Вздохнув, Роман взялся за чугунную чушку[15], помогая Симонову. Астроном вместе с унтер-офицером Корнильевым уже начал сооружать возвышение из чугунного корабельного балласта[16], на которое предполагалось установить приборы.
Основание нужно было устойчивое: инструмент в течение долгого времени не должен менять своё местоположение. Возвышение укрепили надёжно, сверху, как подставку под прибор, положили ровную деревянную доску. Однако их ожидало фиаско. Бразильское солнце палило так нещадно, что дерево от лучей покоробило и инструмент всё-таки сдвинулся немного.
Как ни хотелось съехать поскорее в город, пришлось гардемарину для исправления оплошности задержаться на Крысьем ещё на целые сутки. Всё ничего, вот только Симонов всё время пел. Пел Иван Михайлович громко и притом безбожно фальшивил.
Приходилось терпеть. Все на корабле знали, что для науки от профессорского пения польза была несомненная.
«Мы купим этого мальчика!»
Наконец настало время прогуляться по Сант-Себастьяну. Капитан Беллинсгаузен и несколько офицеров с «Востока» отправились на берег. Свободный от вахты Адамс поспешил к ним присоединиться.
Город, вопреки ожиданиям, произвёл на него не слишком приятное впечатление.
Ещё с воды офицерам не приглянулся выстроенный напротив пристани Императорский дворец.
– Посредственной архитектуры строение, – со вздохом заметил лейтенант Торсон.
Глазея на скучный и весьма обшарпанный фасад, Адамс, настроенный восхищаться увиденным, нехотя с ним согласился.
На пристани путешественников встретил отвратительный запах от расположенного вдоль неё рыбного ряда. Моряки, морщась, едва дыша, поспешно перебежали дворцовую площадь и попали в птичий ряд.
Вот здесь было лучше. Гораздо лучше!
Здесь всё кричало, верещало, взмахивало крыльями. Метались по клеткам байанские попугаи – травянисто-зелёные, с жёлтыми головками. Смотрели презрительно крупные, крепкоклювые ара – красные, синие, жёлто-голубые. Порхали разноцветные колибри – малютки размером с мизинец. Заливались бразильские певчие птички, коричневые, с оранжевым брюшком, – продавцы уверяли, что они поют о любви. Шумные туканы с огромными клювами подбрасывали плоды так, что они падали прямо в раскрытую глотку.
Пробродив не меньше часа по птичьему ряду и вдоволь налюбовавшись пёстрыми крикливыми птицами, путешественники перешли на улицу Довидор с французскими лавками, где продавались разные головные уборы, духи и другие безделицы. Молодые господа офицеры заинтересовались и решили здесь задержаться. Компания разделилась.
Беллинсгаузен с Адамсом направились в местный музей, однако оказалось, что он открыт для всех только по четвергам. Была среда. Они двинулись дальше, чтобы осмотреть снаружи здешний театр, храмы и обойти несколько площадей. И капитана, и гардемарина – обоих неприятно поразило, что на фоне вполне европейской архитектуры на улицах то тут, то там встречались процессии полунагих, клеймёных, скованных по нескольку вместе негров. Согнувшись под навьюченными на них тяжестями, с побрякушкой и пронзительной песней, рабы брели нога в ногу, один за другим. Глядя на этих несчастных, Адамс приуныл, а его радостное ожидание новых чудес сменилось тоской.
Чего, кстати, стоил и обычай местных жителей бросать весь сор на улицу, а помои выплёскивать из окна, прямо на головы прохожим!
Отшагав полдня по прямым, но узким и неопрятным улицам, гардемарин с равнодушием усталого пешехода скользил глазами по расположенным в нижних этажах бесчисленным лавкам и мастерским.
Становилось как-то особенно жарко. Неудивительно – построенный в закрытой бухте под утёсами высоких гор, днём город буквально изнывал от зноя. Лишь полуденный лёгкий ветер с моря мог смягчить его немного.
– Что, гардемарин, задумались о преимуществах монастырской жизни?
Адамс смутился. Он и правда засмотрелся наверх – мечтательно. Там, на склонах гор, виднелись утопающие в зелени крыши многочисленных монастырей. Внизу же взгляд натыкался лишь на шершавые белёные стены, дышащие жаром. Двери в лавки – без всякого порога – были распахнуты прямо на пыльную улицу.
Путешественники остановились, изрядно утомлённые ходьбой. В поисках отдыха и прохлады решили заглянуть в одну из ближайших лавок. Спасаясь от навалившейся жары, Адамс, вслед за капитаном, решительно шагнул внутрь.
После яркого уличного света в лавке казалось темно. Сквозь узкое оконце в неё проникали солнечные лучи и копьями пронзали насквозь затхлый сумрак.
Прямо на полу в несколько рядов сидели люди, много людей.
Адамс оторопел.
– Эк куда мы попали, Фаддей Фаддеевич, – забормотал он, догадавшись, что это за ужасная лавка.
Здесь продавали «живой товар», и сидевшие на полу люди были невольниками.
Сразу вслед за моряками в лавку вошли старуха и молодая барыня. Они, по-видимому, были португалки. Замершие у порога россияне, спохватившись, расступились, пропуская вперёд уверенно шествовавших покупательниц.
Надсмотрщик коротко прикрикнул. Рабы покорно поднялись и принялись скакать с ноги на ногу, что-то напевая. Те, у кого вид был недостаточно оживлённый, получали тростью.
Выбор покупательниц остановился на щуплом чумазом пареньке из ближнего ряда. Видимо рассчитывая на небольшую цену, они вывели его вперёд и стали что-то спрашивать у торговца.
Ни Адамс, ни Беллинсгаузен не знали португальского, но что идёт предварительный торг, догадаться было несложно.
В отличие от остальных невольников, стоявших перед покупателями в чём мать родила, мальчишка был одет: на нём были грязные штаны до колена и рубаха.
Гардемарин удивлённо отметил, что черты лица этого мальчика странным образом не соответствовали чертам его собратьев по несчастью. А Роману говорили, что здесь, в Бразилии, торгуют только чернокожими африканцами. Впрочем, паренёк был чёрен как трубочист. Да и другие несчастные были грязны и сплошь покрыты коростой. Эти измождённые, лишённые свободы, оторванные от родной земли и близких люди вызвали в душе Романа сочувствие. Обычай продавать людей как скотину, к которому местные португальцы относились равнодушно, казался ему просто омерзительным.
Роман вспомнил позавчерашнего «купца» и подумал, что, должно быть, здесь продают тех самых рабов, что с плачем и стонами высовывались давеча из его грот-люка.
Надсмотрщик тем временем прикрикнул на маленького невольника. Мальчик взглянул на португальца исподлобья. Он что-то мрачно пробормотал в ответ, тут же получив удар тростью за дерзость. Глаза его заблестели. Он заморгал, отчаянно пытаясь удержать слёзы, но слёзы всё равно потекли, оставляя светлые полоски на тёмных щеках.
Гардемарин, покраснев, смущённо взглянул на своего капитана. Тот нахмурился, кусая ус. Всё это было неприятно, бесчеловечно, мерзко.
Судя по всему, надзиратель требовал песню.
– «Ой, мороз, моро-о-оз, не-е-е морозь меня…» – завёл наконец негритёнок высоким голоском песню, но тут же сбился – плясать под неё было неудобно.
Брови Беллинсгаузена поползли вверх. Моряки в полном недоумении переглянулись.
Получив ещё один удар тростью, мальчишка, всхлипнув, cо свистом втянул в себя воздух и зачастил с каким-то диким, отчаянным азартом:
– «Калинка-малинка, малинка моя. В саду ягода калинка-малинка моя!» – Он дёрнул плечом и, качаясь от слабости, даже сделал пару коленцев. – Фу, как же там… – пробормотал он, сбившись.
Адамс, став просто пунцовым от волнения, зашевелил губами, будто хотел подсказать, но не решался.
Мальчишка и сам вспомнил и теперь выводил нараспев, без какого-либо акцента. И так странно было россиянам слышать её в невольничьей лавке, за тридевять земель, за тысячу морских солёных миль от родных берёз и сосен, что у гардемарина даже в горле запершило.
– Помилуйте, Фаддей Фаддеич, да он вроде как по-нашему выводит, – взволнованно зашептал он. – «Сколько»? Как по-португальски «сколько»? Надо его выкупить, ей-богу, Фаддей Фаддеевич! – бормотал Адамс, не замечая, что дёргает капитана за рукав.
– Подождите, – процедил сквозь зубы Беллинсгаузен, не теряя хладнокровия и глядя исподлобья на оживлённо болтающих португалок. – Торговец увидит, что такой спрос, взвинтит цену – никаких денег не хватит.
Португалки тем временем неожиданно легко потеряли интерес к мальчишке и знаками предложили выйти вперёд долговязому молодому негру из заднего ряда.
Без всяких церемоний они принялись заглядывать к нему в рот, проверяя, здоровы ли зубы, поднимать и сгибать руки, хлопать по бицепсам и ягодицам. Наконец старуха заставила его нагнуться, затем обеими руками ощупала живот и начала уверенно торговаться. Хромой смуглый торговец не уступал, громко расхваливая свой товар.
Роман поймал себя на том, что не может оторвать взгляда от неприятно шевелящегося безобразного шрама, рассекавшего наискось небритую щёку португальца.
Он отвернулся, вдвойне против прежнего ощущая омерзение. Его обуревали одновременно сильнейшее желание выйти прочь – как можно скорее! – и стремление остаться, чтобы вызволить отсюда хотя бы одного несчастного.
В конце концов, в этом не было ничего невозможного. Португалки отдали за приглянувшегося взрослого мужчину двести испанских талеров. Мальчишка стоил чуть меньше – сто восемьдесят пиастров. Здесь, в Бразилии, на эти деньги можно было купить две бочки мадеры. Конечно, деньги немалые, но…
Роман пересчитал свои немногочисленные талеры и с надеждой посмотрел на капитана. Беллинсгаузен покачал головой: с собой у них такой суммы не было.
Кусая губы, раздосадованный Адамс вышел из лавки.
«Заяц» на сене
На другой день на «Востоке» стало известно, что маленького раба нашли и благополучно выкупили. Для этого по поручению капитана ездил на берег мичман Демидов. Всё исполнил в лучшем виде, лже-негритёнка доставил Лангсдорфу. Генеральный консул выразил желание отвезти мальчика в своё поместье Маниоку – райский уголок верстах[17] в пятидесяти от Рио. Он обещал заботиться о ребёнке и принять участие в его дальнейшей судьбе.
Адамс, услышав рассказ мичмана, вздохнул с облегчением.
Демидов же, смеясь, рассказывал, что, увидев маленького невольника, Лангсдорф донельзя изумился – вроде бы лицо мальчугана отчего-то показалось консулу знакомым.
Демидов был отличный рассказчик и мастер изображать персонажей в лицах. Он принялся представлять Лангсдорфа – выходило уморительно похоже. Лангсдорф якобы так разволновался, что не мог ни минуты усидеть на месте, говорил, что он уже встречал представителей этой расы, что-то о физиогномике[18], об антропологических[19] особенностях черепа, о способностях к языкам, о том, что научный мир на пороге нового открытия…
Все хохотали до слёз, глядя на это представление. Закончив, мичман пожал плечами:
– Чудной он, этот Лангсдорф. Одно слово – учёный. Какая такая новая раса? Умыли ребёнка – оказался на вид вполне европейцем. На разных языках говорит – это правда. Спросишь на одном – отвечает на другом, уж мы запутались. Может, просто как попугай фразы выдолбил… Толку не добились. Лангсдорф говорит – нужно время.
Всех на корабле занимала судьба мальчишки.
– Что ж вы в юнги того мальчонку не взяли, а, Фаддей Фаддеич? – полушутя спрашивал у капитана живописец Михайлов.
– Господь с вами, Павел Николаевич, – не принимая его шутливого тона, серьёзно отвечал Беллинсгаузен. – Нам ведь не увеселительная прогулка предстоит – в неизведанные антарктические воды идём. Там от взрослых и опытных отвага и стойкость потребуются…
Прошло три недели. Почти все приготовления к дальнейшему плаванию были окончены. Бочки налиты свежей водой, корзины с тыквами и лимонами, мешки с сахарным песком, бочонки с ромом доставлены на борт в срок, вместе с луком, чесноком и прочей зеленью. На шлюп привезли двух быков, подняли их с баркаса на талях[20] и определили в стойла, устроенные на баке. Животные громко и возмущённо мычали. Галкин – матрос родом из деревенских, назначенный ходить за скотинкой, сочувственно смотрел на быков, испуганно косящих глазом, ласково уговаривал:
– Ну-ну, милые.
Громогласному мычанию вторило беспокойное хрюканье: сорок больших свиней, а с ними двадцать поросят разместили в загородках, устроенных для них корабельным плотником. Рядом гневно блеяли бараны. Из клеток по соседству доносилось утиное кряканье, заполошно[21] кудахтали куры. Словом, как всегда перед дальним плаванием, палуба «Востока» стала временно похожа на скотный двор.
Оставалось только принять для быков и баранов сено и привести к окончанию денежные счета. Для этого поутру мичман Демидов последний раз был отправлен в город. Он возвратился лишь к вечеру, и только в сумерках на оба шлюпа было доставлено сено.
Теперь «Восток» был полностью готов к отплытию.
Утром 22 ноября Беллинсгаузен приказал сниматься с якоря. Вскоре «Восток», а следом за ним и «Мирный» прошли между крепостью Санта-Круц и удивительной горой Сахарная Голова и простились с солнечным рио-жанейрским рейдом.
«Восток» уже вышел в открытое море, когда капитану Беллинсгаузену сообщили, что на судне объявился незваный гость. Его обнаружил матрос первой статьи Галкин в сене, доставленном давеча на борт в качестве провианта для четвероногих пассажиров. Новый пассажир сена не ел, зато, судя по всему, хорошо в нём выспался. Он был небольшого роста, на вид лет двенадцати. Одет как мальчик, коротко острижен. Кареглазый, с густыми девичьими ресницами.
К удивлению матроса, бразильский «заяц» хорошо понимал по-русски.
– Можно мне с вами, господин капитан?
Капитан, заложив руки за спину и склонив голову набок, рассматривал найдёныша. Ещё в Рио, в невольничьей лавке, лицо мальчишки, покрытое толстым слоем чёрной копоти, показалось Беллинсгаузену знакомым. Теперь же сходство было поразительным. Он! Ну прямо вылитый!.. Нет, не может быть, столько лет прошло. Тот нынче был бы уже настоящим морским волком.
Фаддей Фаддеевич нахмурился.
Нельзя сказать, что он был обрадован появлением мальчика на своём корабле. Беллинсгаузен по-прежнему считал, что детям на «Востоке» не место. Однако делать было нечего. Менять курс, чтобы ссадить своевольного мальчишку, капитан не собирался. Следующая большая стоянка предполагалась в Австралии. Выходило, что несколько месяцев плавания в антарктических водах найдёныш должен был провести вместе с командой «Востока».
Мальчик стоял переминаясь с ноги на ногу – худенький, заспанный, с нежным румянцем на щеках. Сухие былинки застряли в коротком ёжике тёмно-русых волос. Чихнул тоненько, покраснел от смущения и как-то совсем по-девичьи захлопал ресницами.
Суровое лицо Беллинсгаузена смягчилось. Он улыбнулся мальчонке:
– Сбежал, значит, от господина Лангсдорфа в море? Ну-ну…
Смущённый кивок. В карих глазах запрыгали смешливые искорки.
– Сбежала!
– Сбежала?!
– Ага.
Адамс, стоявший поодаль, удивлённо булькнул и взялся за голову. Галкин озадаченно почесал затылок. Беллинсгаузен кашлянул в кулак и сдержанно заметил:
– Мы думали, ты… мальчик.
– Девочка я. – Карие глаза расширились, густые ресницы захлопали часто. – Лукерья.
Капитан отвернулся, в размышлении медленно потёр свои сверкающие залысины ладонью.
Делать, однако, было нечего. На удачу, одна из кают на «Востоке» пустовала. В ней собирались поселить немецких учёных-натуралистов. Ждали, что учёные мужи присоединятся к экспедиции во время стоянки в Копенгагене. Однако немцы не приехали, в последний момент письменно известив, что отказываются от участия в плавании. Беллинсгаузен досадовал: дома, в России, на «Восток» просились два российских студента-естественника, но им было отказано ради никому не известных иностранцев.
Вместо них заселили Лушу. Каютка была совсем маленькая, с двумя койками – одна над другой, комодом, привинченным к полу, который одновременно служил столом, умывальником и двумя складными табуретками. Между койками и комодом едва можно было повернуться взрослому человеку.
Учёным тут, верно, было бы тесновато. Куда бы они свои папки для гербариев, микроскопы и книжки пораспихали, непонятно. А Луша была довольна. Она уселась на нижнюю койку, попрыгала на ней немного – так, проверка жёсткости. Одобрительно похлопала ладонью – ничего, мол, сгодится. Посмотрела наверх, вздохнула. Дома, в детской, постели тоже располагались в два яруса. Наверху всегда спал Руся.
Но здесь его не было.
Не было – и всё тут, вопреки радужным и глупым надеждам, которые заставили Лушу сбежать из гостеприимного дома Лангсдорфа и в последний вечер перед отплытием пробраться на борт «Востока» в шлюпке с сеном.
Бегство
Вчерашний день – последний день Лушиного пребывания в доме консула – выдался беспокойным.
До обеда Григорий Иванович, по обыкновению, занимался научными изысканиями за письменным столом в библиотеке. Луша в платье, с коротко остриженной головой, сидела в другом конце просторной комнаты.
С ногами забравшись в кресло, она рассматривала картинки в атласе растений. Сквозь приспущенные шторы в комнату проникал солнечный свет, широкой полосой ложился на пол, озарял коленкоровые корешки толстых папок, теснящихся внизу, на книжных полках.
Утомившись от продолжительной писанины, Лангсдорф поднялся из-за стола, скрипнув стулом. Незапертая дверца книжного шкафа закачалась. Солнечный зайчик заплясал на Лушиной щеке. Луша сощурилась, лениво отклонила голову в тень.
Натуралист потянулся, не спеша прошёлся по комнате, разминая шею и плечи. Потом остановился напротив кресла, нагнулся к девочке и вгляделся в её лицо.
Луша, которая уже привыкла и к пристальным взглядам Лангсдорфа, и к тому, что он часто вслух говорит сам с собой, на мгновение подняла глаза и тут же равнодушно опустила их, перелистнув страницу. Она уже знала, что Лангсдорф интересуется антропологией и изучает строение черепов у разных народов. Он показывал Луше рисунки, на которых были довольно искусно изображены индейцы местных племён – обязательно в фас и в профиль, что-то толковал об отличиях их телосложения. Все эти сильно развитые челюсти, выступающие надбровные дуги – словом, все эти уши и хвосты Луше были не слишком интересны. Цветочки в атласе – другое дело, но череп в разрезе… Бр-р-р!.. Она перевернула страницу и занялась тигровыми орхидеями.
Натуралист отошёл к окну, взялся в раздумье за подбородок, чуть слышно забормотал по-немецки:
– Надо же, вылитый юнга с нашего судна! Эх, «Надежда»! Эх, молодость!.. Как же его имя?.. Его ведь тоже можно считать своего рода полиглотом[22]…
Лангсдорф вскинул указательный палец, громко и торжественно произнёс что-то по-латыни и принялся рыться в ящиках и на полках. Наконец хлопнул по столу тяжёлой папкой, взметнув кверху мутный пыльный столб. Громко чихнув, утёрся большим кружевным платком. Им же смахнул с папки остатки пыли.
– Всё-таки я был прав, доставив сюда часть архива. Никогда не знаешь, когда и что может понадобиться, – бормотал учёный, развязывая тесёмки. – Вот, вот же он!
Тень легла на страницу. Луша нехотя оторвала взгляд от атласа и дорогих её сердцу тигровых орхидей. Лангсдорф стоял рядом и держал прямо перед её глазами небольшой портрет, оправленный в картонную рамочку-паспарту.
«Руся?» – С миниатюры на Лушу смотрело знакомое лицо. Несколькими лёгкими, слегка небрежными росчерками пера были намечены ещё по-детски припухлые щёки, большие тёмные глаза, подбородок с ямочкой, короткие тёмные волосы, крапинки веснушек на носу…
Луша резко выпрямилась. С шорохом скользнула с коленок тяжёлая книга, глухо стукнула о паркет.
– Ага? Беллинсгаузен, верно, тоже подивился бы такому необыкновенному сходству, – обрадовался произведённому эффекту Лангсдорф. – Как-то я не успел обсудить с ним этот удивительный случай, – добавил он, глядя в потолок и почёсывая подбородок. – Научный казус, так сказать… Да-с, к сожалению, завтра утром они уже снимаются с якоря…
Луша стояла не шевелясь. Кровь отхлынула от лица. Хотелось спросить, узнать хоть что-нибудь об этом юнге, но в голове ширилась пустота и трудно было вымолвить хоть слово.
– Вылитый юнга, – убеждённо повторил Лангсдорф, протягивая Луше зеркальце, чтобы девочка могла удостовериться в правдивости его слов.
Зеркало, в котором отразилось какое-то совсем чужое, очень бледное лицо, выскользнуло из рук. Лушу накрыла волной звенящая, рассыпающаяся осколками пустота.
«Завтра они снимаются с якоря, снимаются с якоря», – кружило, вращалось в голове.
Луша открыла глаза.
Она лежала в постели. Мануэла, старая добрая толстуха негритянка в белоснежном переднике, присматривавшая здесь за Лушей, и какой-то незнакомый господин, кажется доктор, стояли рядом, озабоченно глядя на неё.
Спросила, где Лангсдорф. Её огорчили: господин консул уехали к министру и вернутся поздно.
Вставать не велели. Господин доктор пощупал пульс и, удовлетворённо кивнув, удалился. Добрая толстуха Мануэла присела у постели. Она гладила Лушин ёжик, нараспев утешая девочку: «Всё будет хорошо, скоро и локоны твои отрастут, и новые красивые платья у тебя будут…»
Луша лежала молча, пытаясь собраться с мыслями.
Платья… Завтра с утра и впрямь должны были доставить платья, заказанные для Луши у портного. А после обеда был назначен отъезд в имение Лангсдорфа, где-то на побережье. Туда же ближе к декабрю собирался переехать и сам консул. По уверениям консула, тамошний климат был более благоприятен для здоровья, а декабрьско-январская жара не столь изнурительна. Следовательно, изучение феномена новой антропологической расы полиглотов происходило бы эффективнее.
«Завтра они снимаются с якоря», – снова вспомнила Луша и нахмурилась, досадуя на себя за отсутствие выдержки. Надо же было, вместо того чтобы всё спокойно разузнать, грохнуться в обморок! Луша мысленно пообещала себе не совершать подобных оплошностей впредь.
Она прикрыла глаза и долго лежала так молча, не двигаясь. Мануэла, видимо решив, что «бедняжка заснула», тихо вышла из комнаты.
Луша подождала ещё немного и решительно откинула лёгкое покрывало.
«Вот опять этот Руська где-то рядом, но мы не вместе», – думала она, выуживая из комода штаны и рубаху, в которые её предполагали переодеть, пока вдруг не выяснилось, что она девочка.
Руки слегка дрожали, но надо было спешить на пристань, пока Руську не сдуло в море. Попутным ветром, ага. Как в прошлый раз, в двенадцатом году, – улетел на воздушном шаре, только она его и видела.
Луша натянула мальчишескую одежду, грустно провела ладонями по стриженой голове. Вспомнила о новых платьях, которые так и не доведётся поносить. Хотела написать записку милому суетливому Лангсдорфу, но побоялась шастать по дому в поисках пера, чернил и бумаги.
Постояла, перебирая разные вещицы – бусы, цветные пёрышки, шарики из обожжённой глины, которыми здешние бразильские мальчишки метко стреляют из специального лука. Оставила всё, кроме медальона на шёлковом шнурке. И конечно, сунула в карман чудом уцелевший во всех перипетиях перочинный ножичек.
Собравшись, осторожно залезла на подоконник. Подумала о том, как расстроится ласковая Мануэла, вздохнула виновато и бесшумно спрыгнула в сад.
Был ли мальчик?
Шлюп мерно качало. Луша улеглась на узкую койку поверх шершавого шерстяного одеяла, заложила руки за голову и предалась размышлениям.
Итак, Руськи на «Востоке» не оказалось. Стоило, конечно, сначала всё хорошенько проверить, прежде чем что-то предпринимать. Луша оправдывала своё поспешное и не слишком обдуманное бегство из Рио тем, что узнала о существовании загадочно похожего на неё юнгу слишком поздно. У неё не было времени. Ведь наутро «Восток» уходил в море. Осталось бы ей потом только локти кусать…
Нет, ну прямо детективная история: говорят про юнгу, портрет его показывают, а где мальчик – непонятно. Да и был ли мальчик?
Прямо расспрашивать о Русе Луша не решалась. Существовали правила, обязательные для любого хронодайве-ра, и ребята их уже знали. Во всяком случае, Луша. Она твёрдо запомнила уроки Георгия Александровича. Подобные вопросы, а также рассказы о своём истинном происхождении были запрещены. Слушай, смотри, думай. Ты – вроде разведчика, хотя и ничего не имеешь против людей, с которыми ты рядом. Просто потому, что вмешательство в прошлое – штука опасная. Для всех.
У настоящего хронодайвера, как у разведчика, должна быть своя легенда. С легендой у Луши было не всё ладно – правдоподобно объяснить её появление в трюме португальского «работорговца», приплывшего в Бразилию от африканских берегов, было бы, наверное, не под силу самому Г. А. Поэтому, когда её пытались расспросить, откуда она, Луша просто делала вид, что ничего не помнит. Это было несложно, потому как после всех этих событий у неё и правда первое время всё в голове путалось. В ответ на фразу, сказанную на одном языке, отвечала фразой на другом. Не нарочно – просто так получалось.
Вот-вот. Не нарочно. И в прошлое Луша нырять не собиралась. Всё произошло случайно, и она ничуть не виновата…
«Сильные неконтролируемые переживания – главная причина всех „нырков“, – постоянно твердил им Георгий Александрович. – Вы должны научиться сдерживать эмоции».
Ага, только вот если летишь в пропасть, почему-то трудно сдерживать эмоции. Почему бы это?
Луша поёжилась, завернулась в одеяло и какое-то время сидела нахохлившись, с тоской перебирая в памяти события последнего школьного лета.
Последние полторы недели этих таких неожиданно коротких каникул она провела без Руси. Первый раз в жизни они с братом отдыхали порознь. Луша вспомнила, как уезжала в Зюкайку, как они долго стояли на перроне в ожидании посадки.
– Лошадки-лошадки!.. – бубнил брат огорчённо. – Оставайся! Сколько можно туда гонять! Там даже рысью ездить не разрешают. Верховая прогулка – шагом… Скукотища! На черепахах и то, наверное, интереснее, – продолжил он, поминутно оглядываясь на пришедшего проводить Лушу Макара, словно призывая его в союзники.
Макар только улыбался.
– О галопе[23] я и не говорю. Они слова-то такого не знают, – всё больше распалялся Руська, не замечая, как розовеют Лушины щёки.
– Да ты ведь сам говохил, что всё хавно быстхо ездил, – влез в разговор младший брат Федька.
Руся отвёл в сторону плутовато замаслившиеся глаза, закивал смущённо, согласился, понизив голос:
– Я, Федя, нарочно отставал ото всех, а потом догонял. Рысью. Шагом же не догонишь…
Вокруг засуетились. Началась посадка.
Внезапно став серьёзным, Руся повернулся к сестре:
– Лу, ты там поосторожнее. Шагом езди. И к лошади сзади не подходи.
– А то я не знаю! – возмутилась Луша, поцеловала брата и полезла в вагон.
Поезд тронулся. Мокрый после вечернего дождя перрон медленно поехал назад. И все они – Руська с Макаром, и мама с папой, и маленький Федюня – разом замахали руками, запрыгали, закричали что-то на прощание…
Луша тряхнула головой, отгоняя непрошеные слёзы. Может, Руська дома? Портрет – единственное серьёзное доказательство его пребывания в прошлом. Как портрет попал к Лангсдорфу – загадка. А может, рисунок этот ещё с 1812 года, со времени их первого погружения в прошлое, по истории болтается? Вполне мог сохраниться, всего-то пять лет прошло. Руся ничего такого не рассказывал, но мало ли…
Если так, всё довольно глупо получается.
Луша нахмурилась. Потом, кое-что сообразив, иронически постучала себя согнутым пальцем по бритому виску: «Чего это я? В тысяча восемьсот двенадцатом году у Руси волосы гораздо длиннее были!»
Вдруг её осенило. Она вспомнила, как ещё весной, во время очередного визита Г. А., они сидели дома в гостиной и Г. А. рассказывал им о разных важных вещах. В конце разговора они уже немного устали. Руська то и дело вскакивал, с рассеянным выражением лица бродил по комнате, выглядывал в окно. Чувствовалось, что ему не терпится на улицу. Там, судя по всему, между ребятами затевался какой-то очередной фехтовальный турнир.
А Георгий Александрович рассказывал об «эффекте близнецов». «Между близнецами очень сильная связь, – объяснял хронодайвер. – Если нырнёт в прошлое один, то следом может „улететь“ и другой». С его слов выходило вот что. Бодрого человека в здравом уме и твёрдой памяти в прошлое, конечно, не утащит. А вот если заснёшь, вслед за братом или сестрой унесёт обязательно: люди во сне теряют над собой контроль.
«Эффект близнецов», точно! Допрыгалась с раннего утра по лесным тропинкам… Руська-то наверняка в такую рань ещё спал. Всё сходится. И портрет его.
– Я Руську за собой «утащила», – вслух сказала Луша, горестно качая головой, – я, стало быть, и должна его найти. Он-то ведь не понимает, почему здесь. И что я поблизости – не догадывается…
Честно говоря, почему она – здесь, Луша тоже не догадывалась.
Она как-то спросила у Георгия Александровича, как хронодайверы определяют, куда ребёнок «нырнул». Он ответил – есть специалисты…
– А вы – специалист? – не отставала Луша.
– Ну, отчасти, – уклончиво ответил он. – Видишь ли, бывают простые случаи. Известно, например, про человека десяти лет, что он, перед тем как исчезнуть, кино про Спартака три раза за неделю посмотрел. И дома у него на стенке щит римского воина-легионера прибит, человек его сам из картона смастерил и раскрасил. А ещё у него есть меч-гладиус[24], правда деревянный, – это уж они вместе с папой выточили. И как ты думаешь, где этого человека искать?
– Ну, точно не в тысяча восемьсот двенадцатом году, – улыбнулась Луша. – А он и пропал вместе со своим папой? – уточнила она озабоченно.
– Если бы!.. – Георгий Александрович вздохнул, потёр ладонью лоб, потом уточнил: – Его папа – хронодайвер.
– А его нашли?
– Ищем.
Луша сделала большие глаза. Страшное дело! «Куда мир катится?» – как сказала бы бабушка. Если уж хронодайверские дети пропадают, то что про обычных «нырков» говорить…
В целом, если следовать логике Георгия Александровича, получалось как-то странно. На что ей, Луше, этот 1819 год сдался? Она вообще про Беллинсгаузена и Крузенштерна знать ничего не знала до этой весны.
А весной Руськиному дружку Макару попалась какая-то книжка про морские путешествия. «Водители фрегатов» называлась. И он увлёкся вдруг парусами и дальними плаваниями, стал и другие книжки о путешествиях читать, карта мира у него над кроватью появилась.
С этой картой вообще смешная история вышла. Она до того, как её торжественно на стенку водрузили, у Макара полгода за шкафом простояла. Дело так было.
Однажды на уроке Макар нулевой меридиан пытался отыскать. Долго искал. На карте России искал. И никак не мог взять в толк, отчего он не находится. Учительница тоже удивлялась. Она думала, уж Лазарев-то знает, к какой карте подойти, чтобы этот самый меридиан обнаружить.
Словом, к окончанию прошлого учебного года Лазарев карту мира в подарок получил. Лично от географички. Он взял, покраснел, поблагодарил вежливо. И долго эта карта, свёрнутая в трубочку, у него дома в углу стояла. А весной переворот случился. Макар сам карту достал, развернул и на стенку повесил. Какие-то стрелки на ней начертил, кораблики нарисовал. Увлёкся человек, что тут скажешь.
Так что если кому и нырять ко всяким Крузенштернам и Беллинсгаузенам, так только Макару. Руська тоже, конечно, заинтересовался всем этим – с Макаром за компанию, – но настоящим фанатом был, конечно, Лазарев.
Да, и Макар ещё страшно гордился, что он однофамилец адмирала Лазарева.
Ну, Михаил Петрович Лазарев пока ещё не адмирал. Но он – капитан шлюпа «Мирный», который плывёт в паре с «Востоком». Луша улыбнулась. Вот наш Лазарев обзавидуется, когда узнает…
«Ой, как это мне сразу в голову не пришло! Ведь в составе российской антарктической экспедиции два судна. Может, Руся – на „Мирном“? Ладно, поживём – увидим».
Неожиданная встреча
Шли дни. Давно уже на корабле «Восток» отслужили обычный перед дальним плаванием молебен, для чего Беллинсгаузен вызывал с «Мирного» батюшку Дионисия. Вместе со священником на ялике[25] приезжали сам капитан Лазарев и другие офицеры – лейтенант Анненков, мичман Новосильский. Беллинсгаузен передал капитану «Мирного» жалованье для команды на двадцать месяцев вперёд и предписание на случай разлуки: хоть шлюпы по возможности и должны были держаться вместе, но в непогоду могло случиться всякое. «Потеряв друг друга из виду, искать три дня на том самом месте и производить пальбу из пушек, – велела инструкция, – а по истечении оных независимо от результатов поиска следует продолжить плавание».
И только Луша, которой точно не помешало бы какое-нибудь умное предписание (потому что сама она понятия не имела, что теперь делать и как быть дальше), никаких инструкций, ясное дело, ни от кого получить не могла.
Она лишь окончательно убедилась, что, кроме неё, на шлюпах экспедиции нет ни одного «зайца». Призрачные надежды на то, что Руся поблизости, улетучились, а впереди её ожидали месяцы плавания в холодных и неприветливых антарктических водах.
«Восток» уходил всё дальше и дальше к югу. Тропическая жара сначала сменилась прохладой, а затем наступили настоящие холода с густыми, непроглядными туманами. Казалось, надвигается ненастная поздняя осень. На самом деле близился декабрь – первый месяц антарктического лета.
Всё чаще они встречали китов – то и дело над поверхностью океана вскипали фонтаны. Луша с удивлением обнаружила, что фонтаны эти были вовсе не струёй воды, как она привыкла видеть на картинках в детских книжках. Киты выдыхали белые столбы пара, который с шумом взлетал кверху, словно из носика гигантского чайника. Выпустив пар, всплывали на поверхность массивные китовые туши, и на них тут же опускались уставшие птицы.
Наконец «Восток» приблизился к скалистому пустынному архипелагу[26] Южная Георгия. Северный берег самого большого острова Георгии, покрытый снегом и льдом, изучил ещё английский мореплаватель Джеймс Кук. Беллинсгаузен собирался описать и «положить на карту» его юго-западное побережье.
Пятнадцатого декабря на шлюпе все поднялись рано: каждому хотелось поскорее увидеть остров. Впрочем, на рассвете Георгию ещё не было видно. Оставалось с нетерпением вглядываться в чёрные тучи над горизонтом, сгустившиеся как раз в том месте, где, по расчётам, находился берег.
А вокруг кипела жизнь. Киты выбрасывали в воздух фонтан за фонтаном. Хохлатые пингвины обгоняли корабль, выскакивали из воды и перекликались друг с другом. Одиноко парили огромные дымчатые альбатросы. Буревестники – голубые, снежные, чёрные – летали стаями, тут и там сидели на воде. Смелые пеструшки подлетали совсем близко к шлюпу. Глядя на всю эту суету, опытные моряки сразу понимали – берег близко.
К восьми утра пасмурное небо немного очистилось. Сквозь облака стали видны, покрытые вечным снегом, суровые остроконечные вершины. Великая зыбь с шумом разбивалась об эти мрачные скалы. «Восток» подошёл к острову поближе и двинулся вдоль юго-западного берега Южной Георгии.
Вдруг из залива показался парусный бот[27]. Он двигался навстречу «Востоку», гордо подняв трепещущий на ветру, изрядно вылинявший английский флаг.
Удивлённые этим неожиданным появлением, россияне тут же легли в дрейф[28] и знаками просили бот пристать к шлюпу.
Вскоре на ялике прибыли с бота штурман и два матроса. Они, как выяснилось, приняли «Восток» за «китобойца» и намеревались, получив плату за труды, провести его в залив. Там уже стояли два трёхмачтовых судна, принадлежащих английской компании для ловли китов.
Гости рассказали, что находятся здесь уже четыре месяца и промышляют охотой на морских слонов, вытапливая жир из туш убитых животных. Ездят для этого во все здешние бухты, а для ночлегов опрокидывают свои лодки и спят под ними. Растений здесь никаких нет, кроме мха, поэтому огонь разводят, поджигая жир морских животных, а на растопку употребляют шкуры пингвинов, которых в это время года здесь великое множество.
Беллинсгаузен, соблюдая обычаи морского гостеприимства, предложил посетителям грог и сухари с маслом. После угощения в кают-компании повеселевшие гости снова поднялись на палубу. Тут-то Луша и подошла к англичанам – узнать, нет ли среди китобоев юнги её возраста, помня любимую бабушкину поговорку, что язык до Киева доведёт.
– Ноу! – хмуро помотал головой краснолицый рыжебородый китобой и отошёл в сторону, чтобы перекинуться парой слов с кем-нибудь постарше.
Такой ответ Лушу не слишком расстроил: особых надежд она и не питала. Так спросила, на всякий случай.
Второй матрос – жилистый, голубоглазый и русоволосый, с двумя серьгами в одном ухе – вообще ничего не сказал, только молча пожал плечами. Но уходить не торопился. Он стоял, широко расставив ноги, привычные к качке, и, прищурясь, испытующе смотрел на Лушу. Будто сам хотел спросить у неё что-то, но раздумывал, стоит ли.
– Я – русский, – наконец заговорил он. – Я уже рассказал вашему капитану, что бежал во время пребывания российских кораблей в Англии и теперь скитаюсь по промыслам. Рад встретить соотечественников в краях, где до Антарктического континента рукой подать.
Последние слова он произнёс легко, уверенно, как будто речь шла о соседнем переулке. Луша могла бы и заинтересоваться, откуда у гостя такая уверенность в том, что Антарктида существует.
Однако она пропустила мимо ушей столь интригующее заявление: приоткрыв рот, девочка восхищённо смотрела на две серьги, вставленные в ухо.
– А это… – Луша машинально коснулась пальцами своей мочки, – этот пирсинг… Ну, то есть эти серьги… Только для красоты? Или что-то… символическое? Я хочу сказать, верно, это что-нибудь да значит?
Китобой прищурился. Ответил не сразу. Сначала удивлённо улыбнулся, подняв брови и качая головой, как будто узнал про Лушу что-то такое, что сразу сделало их… близкими, что ли.
Луша смутилась. Опять она что-то не то брякнула, что ли? Что уж, спросить нельзя.
Адамс упоминал как-то про обычай английских моряков вставлять серьгу в ухо – в знак того, что её обладателю довелось пересечь экватор. А потом клялся и божился, что «как он уже однажды экватор пересёк, то и серьгу теперь в ухо вставит всенепременно». А мичман Демидов спорил с ним, что экватор пересечь недостаточно, нужно обогнуть мыс Горн, тогда можно будет серьгу вставлять. Словом, мнения разделились…
Подумав немного, Луша уточнила вопрос:
– Вы правда два раза экватор пересекали?
Матрос кивнул. Глаза его смеялись.
– Пересекал. И не только экватор, – загадочно промолвил гость.
Сквозь шум моря и пронзительные крики бурных птиц[29] Луша услышала странное:
– А вы, юнга, по всей видимости, тоже?
Ветер гудел в снастях, шевелил, поднимал кверху концы Лушиного шейного платка.
– Что – тоже? – испуганно переспросила она, машинально заправляя бьющийся платок поглубже за воротник.
Китобой выдержал долгую паузу, провожая взглядом огромного альбатроса, парящего в потоках ветра. Раскинув мощные крылья и не делая ни единого взмаха, птица плавно скользила вниз, к самой воде.
– Тоже пересекли не только пространство, но и время, чтобы здесь оказаться.
– Что-о?
Альбатрос, почти коснувшись волны, развернулся грудью к ветру и взмыл вверх. Луша вся подобралась, выпрямилась, как будто стала выше ростом. Покраснев от волнения, спросила звенящим голосом:
– Вы из будущего?
Матрос усмехнулся и молча кивнул.
– Вы – хронодайвер!
Хронодайвер слегка опустил веки и приложил палец к губам.
Киты у самого горизонта продолжали усердно обрызгивать белесыми фонтанами тёмно-свинцовое небо. Адамс со скучающим видом слонялся по палубе, делая вид, что его очень интересует жизнь млекопитающих.
Давно настала пора гостям покинуть шлюп, а Луша и китобой по-прежнему оживлённо беседовали о чём-то. Вид у них был такой, будто они двести лет знакомы. Луша блестела глазами и поминутно прижимала ладони к раскрасневшимся, пылающим щекам. Адамс, недоумевая, косился на странную парочку, не зная, что и думать.