Историки обычно не уделяют должного внимания вопросу секса между мужчинами в контексте традиционной русской культуры.
Игорь Кон утверждает, что даже в XIX столетии русская сексуальная культура подразделялась на «высокую» и «низкую», и такое деление было более глубоким, чем в сексуальных культурах Западной Европы. Бытовые сексуальные модели и практики широких слоев русского народа были отмечены печатью пережитков язычества (оргии, нерепродуктивные половые акты), которые Русская православная церковь так и не смогла искоренить из-за слабого влияния своих институций и священнослужителей. Духовные власти со смиренной снисходительностью смотрели «сквозь пальцы» на проявления народной сексуальной культуры, хотя публично Церковь «компенсировала [это] усиленным спиритуализмом и внемирским аскетизмом самой церковной доктрины» сексуальности и брака. Сексуальный фольклор, который находил свое выражение в эротических сказках, частушках и мате, отражал ценности, которые полностью расходились с христианством[93]. Кон не приводит теории о том, какое влияние столь глубокое расхождение между сакральным и профанным оказало на восприятие русскими секса между мужчинами. Представляется правдоподобным, что кажущаяся легкость и (в западноевропейском понимании) толерантность по отношению к мужскому однополому эросу выросла из народного репертуара грубоватых рассказов о «сексуальных шалостях» и относительно слабом регулировании сексуальных вопросов Православной церковью в XV–XVIII веках[94]. Иностранцы, путешествовавшие в допетровское Московское государство, пишут, что мужеложство было широко распространено как на словах, так и на практике, без всяких видимых ограничений какими-либо религиозными убеждениями или гражданской моралью[95]. Епитимьи, налагавшиеся Православной церковью за мужеложство, были более снисходительными по сравнению с каноническим и светским законами Западной Европы, и покаяние было равнозначно тому, что назначалось за прелюбодеяние между мужчиной и женщиной. В церковной традиции взаимные мужские отношения без анального проникновения считались лишь немногим хуже, чем мастурбация. При этом, как справедливо подчеркивает Ив Левин, в этой же самой традиции всякая сексуальность считалась подозрительной и представлялась источником скверны и греха (в том числе интимная близость в браке)[96].
Регулированием мужеложства Российское государство занялось позже западных стран; произошло это в рамках политики по введению новых форм социального контроля. Запрет мужеложства в армии Петром I в 1716 году наложил новые дисциплинарные ограничения на солдат и моряков, основанные на уроках европейской «революции в военном деле»[97]. В 1835 году Николай I расширил этот запрет на гражданское мужское население России, надеясь привить религиозную мораль и социальные добродетели, которых, по-видимому, русским мужчинам все еще недоставало[98].
Усилия по привитию этих моралей свидетельствуют, что маскулинная традиция, в которой к взаимному эросу относились со снисхождением, продолжала существовать и в XIX столетии. Медицинские и законодательные источники, а также дневники, датируемые периодом после 1861 года, дают понять, что эта традиция процветала. Мужчины, испытывавшие однополое влечение, выражали его в соответствии со своими социальными ролями. Мастерские, бани, а также большие домохозяйства были местами, где однополые отношения существовали внутри этой традиции. Важно подчеркнуть, что такие места можно было найти как в провинции, так и в столицах. Хозяева и слуги, извозчики и их пассажиры, посетители бань и банщики, мастеровые и их ученики, духовенство и послушники – никто не упускал случая воспользоваться своим положением, чтобы получить или предоставить сексуальные услуги. Этих мужчин и юношей не стоит называть гомосексуалами в современном (европейском) смысле слова. Их культура маскулинности подразумевала снисходительное отношение к однополому эросу и не навязывала обязательных суровых наказаний, которые впоследствии стали характеризовать стигматизированное медикализированное существование гомосексуальности[99].
В середине XIX века Россия оставалась обществом, которого едва коснулись индустриализация и урбанизация, менявшие в то время облик Западной Европы. Подавляющим большинством населения были крестьяне, из них около двадцати миллионов – крепостные (вплоть до отмены крепостного права в 1861 году). Взаимоотношения помещиков, дворовых и крестьян оставались патриархальными; помещики часто вторгались в половую и частную жизнь своих людей. Равным образом патрон-клиентские отношения и сопутствующие им иерархии доминировали в городских мастерских и духовных заведениях. Однополый эрос между мужчинами случался в данной среде и отражал характерную для нее модель доминирования и подчинения.
Сексуально доступных, склонных к подчинению мужчин можно было найти во многих местах. Состоятельные мужчины, зачастую пользуясь согласием, которое предоставляли водка и деньги, легко отыскивали нужных мужчин или юношей. Московский купец (родом из крестьян) приводит прекрасный пример подобных отношений. В 1861 году Павел Васильевич Медведев вел дневник, описывающий его собственный эмоциональный и сексуальный опыт[100]. Будучи несчастен в браке, Медведев искал утешения то в церкви, то в трактире. Напившись, он предавался «сладострастию» и с мужчинами, и с женщинами – и заносил эти встречи в свой дневник. Документ свидетельствует главным образом о традиционной маскулинной культуре, снисходительной к сексу между мужчинами. Однако денежная оплата услуг, которая была характерна для некоторых из встреч Медведева, а также их место (вне дома) свидетельствуют о том, что начинался переход к гомосексуальной субкультуре модерной эпохи.
Когда похоть подогревалась водкой, Медведев и его приятели неоднократно обращались за сексом к мужчинам, стоящим ниже их на социальной лестнице. Запись об одном вечере в театре, за которым последовали ужин и пьяный загул, заканчивается размышлениями Медведева о том, как удовлетворить похоть по пути домой:
С некоторого времени завязалась во мне страсть выбирать извозчиков помоложе, с которыми трунишь дорогою; а сам норовишь околесницею воспользоваться взаимною онани<е>ю. Что почти всегда с помощью полтинника или 30 копеек удается, а то были и такие, что за удовольствие так соглашаются. Вот до 5 раз в том месяце[101].
Извозчики, которые подрабатывали подобным образом (или просто получали удовольствие), не являются из ряда вон выходящими персонажами в русской юридической и психиатрической литературе того времени[102]. Один особенно яркий случай такого сексуального обмена произошел в провинциальном городе Умань. Там братья Петр и Федор Филоновские, неосмотрительно нанятые в кучера неким князем Оболенским в 1882 году, безжалостно эксплуатировали его сексуальный интерес к себе. Князь, имея жену и детей, очаровался братьями. Они ушли от своего прежнего хозяина и были зачислены в штат Оболенского кучерами. Прошло не так много времени, и полиция заметила, что братья Филоновские сняли квартиру, стали ездить на новых фаэтонах и лошадях, и «кутили в публичных домах, пили вина, руки их украшены брильянтовыми кольцами». Оставляя жену и детей в деревне, Оболенский навещал Петра и Федора в апартаментах в городе, которые он роскошно обставил и оплачивал. Князь приходил с дорогими винами и изысканными кушаньями. Братья вступали со своим благодетелем в анальные сношения и – какое-то время – щедро им вознаграждались. В конце концов их аппетиты разыгрались, и они стали предъявлять к оплате в Умани фальшивые векселя. Об отношениях Филоновских с их нанимателем полиция узнала от третьего извозчика, который, как оказалось, также занимался с Оболенским сексом за плату. (В своих документах полиция записала всех трех как «альфонсов».) Письма, найденные в пресловутой квартире, разоблачили Оболенского как их покровителя и любовника, и в марте 1883 года он, как и Филоновские, попал под суд. Исход судебного разбирательства в статье, предназначенной для юристов и судебных врачей и детально рассматривающей сложные аспекты линии медицинской защиты князя, не указан[103].
Из мужской прислуги не только кучера были готовы сексуально услужить своим работодателям-мужчинам. Медицинские отчеты сообщают о юношах и молодых мужчинах, служивших официантами или домашними слугами, о рядовых солдатах и денщиках офицеров, которые извлекали выгоду для себя подобным образом[104]. Не всегда можно понять, действовали ли эти люди только из корыстных побуждений и ради продвижения по службе. Видимая готовность обслуживающего класса в России терпеть, даже бескорыстно, «барские шалости» (так, по словам петербургского венеролога Вениамина Михайловича Тарновского, это называлось в их среде) свидетельствует об относительной терпимости к взаимным мужским отношениям. (Взгляды В. М. Тарновского на проституцию отличались от мнения большинства его коллег, и к ним следует относиться с осторожностью.) В медицинских отчетах также почти ничего не говорится о том, чтобы кто-то из прислуги выражал тревогу по поводу своей маскулинности[105].
Другой пример традиционной взаимной мужской сексуальности в русской провинции демонстрирует патриархальную уверенность, которая, по-видимому, сопровождала подобные встречи. Он также дает нам понять, что крестьяне оценивали однополые отношения со своими работодателями с разных моральных позиций. Прошение «об отдельном жительстве от мужа», которое Анна Николаевна Казакова подала в 1891 году, гласило, что ее супруг, Константин Николаевич Казаков, с которым они были женаты десять лет, совращал крестьян, взятых в прислугу, и вступал в половые связи с домашними учителями своих детей. В деле прошения, которое дошло до Николая II и было им одобрено в 1893 году, имеются показания прислуги, описывающие связи с барином со всеми сальностями. «<…> Казаков творит грех с мужиками, употребляет их в заду», – свидетельствовал один из опрошенных, повторяя деревенские слухи. Другая крестьянка сообщала: «Константин Николаевич употребляет мужиков в зад вместо женщин». Некто Быковский, дворовый из крестьян, рассказывал, что как-то раз барин напоил его водкой и велел прийти ночью. Проснувшись после первого одурманенного водкой полового свидания со своим господином, он обнаружил в кармане трехрублевый билет. Быковский пренебрег предостережениями других работников (обоего пола) относительно «греховных» поступков хозяина. Крестьянин Михаил Ушаков, нанятый в кучера, признал, что он занимался сексом как с господином, так и с госпожой. В 1887 году он постоянно получал предложения от Константина Казакова, и, хотя отказался позволить хозяину заняться с ним анальным сексом, однажды они имели сношение. Хозяин взял член Ушакова (в свидетельствах указан как «хуй») и вставил его себе между ягодицами. И муж, и жена платили кучеру от трех до пяти рублей за секс. Ушакова уволили, когда оказалось, что Анна Казакова беременна от него.[106] Воистину «каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Подобные показания свидетельствуют, что по крайней мере некоторые крестьяне с неодобрением относились к «греху» барина с мужиками. Остальные же исповедовали другую мораль. Быковский и Ушаков могли списать «грех» на пьянство и даже нажиться на нем.
В городских мастерских наделенные властью мужчины сексуально домогались юношей или насиловали их. Медведев писал, что он постоянно мастурбировал с кем-то из своих домашних – «мальчиком» восемнадцати лет, учеником или слугой: «Но зачем я приучаю молодого мальчика (но, впрочем, развитого)? <…> Три раза еще на прежней квартире я имел с ним сладострастное сношение взаимного онанизма, он немножко робеет, но, кажется, ему тоже приятно, <…> по моему желанию удовлетворял меня»[107]. Медведев успокаивал свои религиозные терзания тем, что его молодой партнер получал удовольствие от их свиданий и, кроме того, был уже достаточно взрослым, чтобы отдавать себе отчет в своих желаниях. Судебные документы об изнасилованиях мужчин свидетельствуют о подобных, если не более зловещих, картинах. В одной из московских мастерских мастеровой Решетников 26 лет был печально известен половыми домогательствами своих учеников-мальчиков, однако его разоблачение в 1892 году скорее вызвало смех, нежели покрыло его позором[108]. В том же году перед судом предстал пекарь Челноков, чьи половые сношения с его учениками навлекли гнев московских филантропов[109]. Педагогические отношения, частные и безнадзорные, были традиционной колыбелью для подобных совращений несовершеннолетних. В 1881 году пострадавший от сексуального принуждения со стороны пятидесятипятилетнего наставника объяснял суду: «Я недавно приехал в Петербург из деревни и, не зная здешних порядков, не жаловался, потому думал, что здесь так делается у всех хозяев»[110].
Аналогичная ситуация сложилась и в условиях духовного обучения и наставничества, которые тоже иногда сопровождались однополой эротической активностью, в некоторых случаях весьма продолжительной по времени. В 1919 году в Москве состоялся суд над епископом Палладием, обвиненным в «растлении мальчика и противоестественном пороке (педерастии)». Суд пролил свет не только на тайную сторону отношений этого духовного пастыря с четырнадцатилетним послушником, но и на другие подобные эпизоды, имевшие место в прошлом[111]. Монастырская традиция являла искушение к однополым отношениям, которые могли развиться из подобного типа отношений между наставником и молодым послушником. В текстах церковных епитимий и монастырской практике молодые послушники представлялись как источник сладострастного желания у взрослых монахов[112]. Обычай и жесткие порядки монастырского уклада создавали целую надзорную сеть, в которой любые материальные и пространственные аспекты семинарской и монастырской жизни, которые могли породить чувственность, находились под строгим контролем. Устав требовал, чтобы члены общины пристально следили за теми, кто с кем живет в келье, проверяли, запираются ли двери, когда братья остаются в келье наедине, и пособляют ли молодые братья старшим раздеваться и омываться[113]. Духовную карьеру Палладий начал инспектором семинарии в Москве. Продолжил он ее в Саратове, где должен был следить за бытом и нравственностью подростков-семинаристов. Инспекторы наблюдали за старшими мальчиками и юношами, поселившимися за пределами семинарии в частном секторе, где было сложнее контролировать соблазн, исходящий от алкоголя, табака и запрещенного секса[114]. В ходе расследования прошлого этого епископа было выявлено несколько юношей и два взрослых монаха, чья духовная карьера началась в последние годы царизма при помощи Палладия[115]. Подобные патрон-клиентские отношения вполне соответствовали широко распространенной модели традиционного взаимного мужского эроса[116].
Уже с начала XVII века русская баня являлась, вероятно, еще одним местом, где имели место традиционные половые отношения между мужчинами. Здесь, как и в других вышеупомянутых контекстах, старшие и более богатые мужчины являли власть над молодыми. В конце XIX столетия медицинский дискурс идентифицировал бани как одно из главных мест мужской проституции в российских городах[117]. Первые торговые бани появились в Москве в середине XVII века, в них государством было установлено раздельное мытье для мужчин и женщин[118]. Источники расходятся во мнении относительно того, насколько строго соблюдалось это разграничение и являлись ли бани десексуализированным местом в русской культуре[119]. Определенно, раздельные парильни для мужчин и женщин создавали гомосоциальную атмосферу и способствовали тому, что впоследствии в банях развилась мужская проституция. На миниатюре XVII века изображены пришедшие в баню бородатые мужчины в окружении обслуживающих их четырех безбородых юнцов (ил. 1). Один юноша в подштанниках стаскивает сапоги у посетителя, другой, также в подштанниках, черпает воду из колодца. Третий, уже нагишом, обдает водой камни на печи, чтобы поддать пару. В это время четвертый, тоже безо всякой одежды, хлещет веником бородатого любителя попариться, который лежит голый спиной на скамье. Хотя на миниатюре нет и намека на сексуальные действия, отсутствие растительности на лицах банщиков свидетельствует об их подчиненном положении. В XV веке Митрополит Даниил и в XVII веке протопоп Аввакум осуждали мужчин, бреющих бороду, поскольку гладкостью лиц они походили на женщин и тем самым как бы приглашали к мужеложству[120]. С развитием в XVIII веке коммерческих отношений молодые люди, возможно, стали стремиться устроиться в городские бани. В 1745 году несколько шестнадцатилетних крестьянских парней, задержанных при въезде в Москву, заявили, что ехали устраиваться на работу в торговые бани[121]. К концу царской эпохи штат бань формировался преимущественно из мужчин (и кое-где из женщин), которые приезжали в город на заработки из одних и тех же мест (землячеств)[122]. Возможно, городские бани, обслуживаемые безбородыми юнцами, служили местами взаимных мужских половых отношений задолго до того, как это было документально зафиксировано в XIX столетии.
Мужчины-банщики, готовые обслужить мужскую клиентуру в том числе и сексуально, упоминаются в ряде источников 1860–1880-х годов. Павел Медведев писал о том, как в 1861 году он с приятелем посетил какую-то московскую баню, где их поджидали «онанизм и кулизм» (анальное сношение)[123]. Упоминания о банной мужской секс-торговле в Москве в судебных текстах или документах окружного суда немногочисленны, но обсуждения этого феномена в Санкт-Петербурге представлены достаточно широко, и это позволяет предположить, что порядки, описанные Медведевым, существовали и в Москве вплоть до революции 1917 года. Связь между банями с отдельными номерами и (сексуальной) эксплуатацией молодых мужчин вышла на свет во время суда над епископом Палладием в 1919 году. Он дважды давал показания о том, что, хотя со своим послушником Иваном Волковым и посещал в Москве «общие» и архиерейские бани, они никогда не бывали в банях с номерами. Епископ утверждал, что «с ним обычно ходили два мальчика, чтобы отвести подозрения»[124]. Палладий делал упор на это в показаниях, поскольку репутация бань с номерами была прескверной. По-видимому, городские бани в имперскую эпоху стали очагом мужской проституции намного раньше, чем зафиксировано в документах.
Свидетельства о такого сорта торговле в Петербурге более детализированы, что наводит на предположение, что этот вид «предпринимательства» сложился на основе общих традиций крестьянской общины и практиковался в таком виде до 1890-х годов. Молодые крестьяне жили в городе по законам взаимопомощи и солидарности (на почве землячества) и работали артелями, где заработок делился поровну. Этот порядок просуществовал среди банных секс-работников с 1860-х до 1880-х годов. Эти обычаи были основой найма на работу, обучения и трудовых отношений в замкнутом банном мире. Наглядным примером подобных крестьянских стратегий служит дело «артели развратников», слушавшееся в суде Петербурга в 1866 году. Василий Иванов, банщик двадцати лет, показал, что пошел работать в баню, где уже трудился другой крестьянин из его родной деревни. Здесь земляки вовлекли новичка в практику сексуального обслуживания клиентов. Посетители, которым, как заметил Иванов, «не мыться нужно», требовали иных знаков внимания: «[Клиент] или ляжет со мною как с женщиною, или прикажет мне сделать с ним как с женщиной, но только в задний проход, или наклонясь вперед и лежа на груди, а я сверх него [взбирался], что я все и исполнял». Иванов показал, что он и его товарищи зарабатывали около рубля за каждый акт «содомии». Они трудились объединенной артелью и вырученные деньги от сексуального обслуживания складывали в общую копилку и распределяли доход между собой после того, как приказчик бани, являвшийся старостой артели, забирал свою долю. «Все получаемыя за это деньги клались нами вместе и затем по воскресеньям делились», – показал подсудимый, добавив, что «прописанным в сем показании [преступлением] занимаются, как мне известно, банщики во всех банях в Петербурге»[125].
Из существующих источников невозможно определить, сколько времени прошло между появлением описанной выше «артели развратников» и возникновением более коммерциализированной проституции – с сутенером, который руководил наемными работниками мужской секс-торговли, не связанными друг с другом узами артели. В 1880-х годах В. М. Тарновский отмечал, что молодые банщики, которых он называл «продажными кинедами», обслуживали посетителей бань[126]. Они все еще работали артелью, которой венеролог восхищался и которую даже романтизировал. Рассуждая о банной проституции, он восхищался сообразительностью так называемого русского простолюдина, сумевшего сделать бани местом хорошего заработка. «У нас, особенно в Петербурге, благодаря многочисленным нумерным баням и банщикам, существует множество педерастов-проститутов, живущих, так сказать, на артельном начале»[127]. Банщики, согласно свидетельствам, с радостью снисходили до «врожденных или старческих кинедов», которые искали выхода своей сексуальной энергии в банях. Тарновский считает, что около трех четвертей банщиков были готовы вступить в «активное» анальное сношение с этой категорией «педерастов» за деньги, в то время как «пассивными же бывают только некоторые из них»[128]. Хотя нельзя сказать, чтобы русский венеролог всецело одобрял банную проституцию, его замечания вполне согласуются с его же спорным восхвалением легализованных (гетеросексуальных) борделей в царской России[129]. С чувством определенной национальной гордости Тарновский писал, что в России «педерасты» меньше, чем в европейских столицах, подвергаются шантажу. Этот факт он объяснял наличием артели, в которой ему виделся источник поддержания общественного порядка:
Здесь, в Петербурге, вознаграждение кинеду почти одинаково с платою проститутке; при этом шантаж со стороны банщиков, живущих артелью и поровну делящих прибыль, – немыслим; надзора – никакого[130].
В русских банях, согласно Тарновскому, аморальные отношения были скрыты от публики, и те, кто оказывался в состоянии снять отдельные номера в лучших из подобных заведений, не подвергали риску свою репутацию. Круговая порука и взаимный надзор, характерные для артели, видимо, заставляли продажных кинедов быть честными и услужливыми[131]. Однополое влечение мужчин из высших слоев, удовлетворяемое мужчинами-проститутами, не считалось угрозой для общества и рассматривалось скорее как нечто социально безвредное – по крайней мере до той поры, пока сексуальная сделка не выходила за порог номеров дорогих городских бань.
Конец XIX и начало XX века были временем быстрых общественных перемен в России, которые наложили свой отпечаток и на однополые отношения. Отмена крепостного права в 1861 году и индустриализация 1880–1890-х годов привели в крупные города большие массы народа, нуждавшегося в работе (преимущественно мужчин, но не только). Существенная часть приезжих прибывала только на время или на сезон; у многих оставались в деревнях жены и семьи. Кто-то оседал, закладывая основу городского пролетариата Петербурга, Москвы и ряда других промышленных центров. Жилые помещения для рабочих были переполнены. Большинство обитало в бараках и ночлежках. Порой в одну комнату набивалось множество постояльцев. Случалось, одну постель делили несколько человек, множество работников поселялись непосредственно у хозяина и прямо в мастерских[132]. Быстрая поступь индустриализации в России сопровождалась ростом числа городских рабочих-мужчин, не имевших ни жилья, ни денег, чтобы воспроизвести в этой среде крестьянский семейный уклад. В Москве при царском режиме число молодых мужчин-рабочих сексуально активного возраста значительно превосходило число женщин. Они ютились в одном помещении, и это лишало их возможности завести семью или привезти из деревни жену и детей[133]. Хотя традиционные формы патриархальной солидарности и взаимного контроля, такие как артель и землячество, сохранялись и в городе, они далеко не всегда способствовали поддержанию принудительной гетеросексуальности, характерной для деревенской жизни. В промышленных центрах России мужчины находили удобные случаи для выражения сексуальности в своем кругу. Используя новые возможности, они трансформировали традиционную модель взаимного мужского эроса русской маскулинности. Зарождалась городская гомосексуальная субкультура.
Гомосексуальная субкультура начала зарождаться по мере того, как в конце XIX века обе столицы России росли и развивались. Она выработала свои собственные географии сексуализированного городского пространства, свои ритуалы установления контакта и последующего общения, свои знаки и жесты, особый братский язык. В рамках этих ритуалов, жестов и языка эта субкультура создала поведенческие роли для участников процесса, часто основанные на принципах рынка мужского секса. Эта субкультура также процветала в частных пространствах и домашней обстановке. Вне улиц – в квартирах и банях – некоторые мужчины-гомосексуалы стремились развить и коммерциализировать взаимную мужскую сексуальность и мужскую проституцию. Другие использовали пространства, изолированные от внешнего мира (как домашние, так и другие), для создания партнерств на основе взаимного чувствования; они творили поэтику и историографию гомосексуальности, способствовали культуре сексуально-гендерного диссидентства. Исследование географий гомосексуальных Петербурга/Петрограда/Ленинграда и Москвы позволяет установить непрерывные тенденции и новые, иногда противоположные, направления развития гомосексуальных практик царской и советской эпох. Оно также позволяет понять семиотику этой субкультуры и то, как она использовала домашние и коммерческие пространства по обе стороны временно́го раздела в 1917 году.
Начиная с 1870-х годов развивался механизм взаимного узнавания и взаимодействия, выходящий за рамки традиционных патрон-клиентских отношений, которые прежде составляли основу взаимного мужского эроса. Обитатели «гомосексуального мирка» (как в 1908 году выразился острый на язык сатирик)[134] стали использовать для встреч, обмена информацией, поиска половых и эмоциональных партнеров определенные улицы, парки, общественные туалеты и прочие городские пространства. На этих сексуализированных территориях также встречались мужчины, продающие секс (их не всегда стоит относить к гомосексуальной субкультуре) и их клиенты. Еще раз отмечу, что эти тенденции намного скромнее присутствовали в Москве, чем в Санкт-Петербурге, что свидетельствует о более медленном формировании гомосексуальной субкультуры в старой столице. Так, в дневнике Медведева от 1861 года ничего не говорится о круизинге (целенаправленном поиске сексуальных партнеров в общественных местах) или мужской проституции на улицах Москвы. Респектабельные представители высшего класса, например Петр Ильич Чайковский, находили сексуального партнера среди прислуги или с помощью друзей с реноме в данной области, дабы не оказаться в центре скандала, занимаясь круизингом в общественных местах[135]. Московское судебное дело о мужеложстве 1888 года свидетельствует, что мужчины из низших классов могли найти «любителей» однополых отношений на Бульварном кольце – позднее арене гомосексуальных связей вплоть до 1920–1930-х годов. На Пречистенском бульваре горожанин Петр Мамаев был арестован после пьяной перебранки с молодым мужчиной по фамилии Агапов. В полицейской части Мамаев заявил: «Я уже лет восемь занимался мужеложством с разными лицами, незнакомыми. Выйдешь на бульвар вечером, разговоришь, и если найдешь любителя, то сделаешь с ним дело. Указать, с кем имел я дело, не могу. <…> Я пытался сделать это с Агаповым так, без денег, без всякой корыстной цели, а лишь доставить себе и ему удовольствие»[136].
Это свидетельство говорит о том, что к 1888 году даже московская полиция полагала, что мужеложство бескорыстным не бывает. Но, как говорил Мамаев и как отмечал в своем дневнике Медведев, в Москве было достаточно мужчин, желавших заняться сексом, чтобы «только получить удовольствие». Тем не менее о географии ранней московской гомосексуальной субкультуры имеются только отрывочные сведения.
Интересно сопоставить эту картину, в которой есть множество неясных мест, с обилием материалов касательно Петербурга конца XIX – начала XX столетия. Специфическая гомосексуальная география петербургских улиц сложилась к 1870-м годам. Главная магистраль новой столицы – Невский проспект, по некоторым сведениям, стала местом «педерастического разврата» уже в 1830-х годах, хотя, очевидно, эту роль она выполняла еще в эпоху традиционного взаимного мужского эроса[137]. Особенно дурной славой пользовался Пассаж – крытая галерея, завершенная в 1848 году и соединяющая шумный и переполненный людьми Невский с другим местом контактов – Михайловской площадью (ныне – площадь Искусств). Этот переход с торговыми рядами, располагающийся в центре города, оказался идеальным местом для поиска однополых связей без привлечения лишнего внимания, особенно зимой. К 1860-м годам он стал пользоваться успехом у шантажистов, которые выслеживали мужчин, пытавшихся «снять» доступных юношей[138]. Михайловская банда (организованная группа вымогателей, пойманная в 1875 году) была хорошо известна работникам находящегося поблизости ресторана «Доминик» и бильярдной, расположенной в самом Пассаже[139]. В конце 1880-х или начале 1890-х годов анонимный автор составил подробное донесение о петербургских «тетках» (мужчинах, чьи половые склонности были ориентированы прежде всего на мужчин; «тетки» были частыми клиентами мужчин, которые продавали сексуальные услуги)[140]. Аноним отмечал, что «по воскресеньям зимою тетки гуляют в Пассаже на верхней галерее, куда утром приходят кадеты и воспитанники, а около 6 вечера – солдаты и мальчишки-подмастерья»[141].
К концу 1880-х годов тротуары Невского от Знаменской площади до Аничкова моста (две точки, где, по слухам, общественные туалеты использовались для совершения контактов) и далее до Публичной библиотеки и Пассажа были местом променада для «посвященных». Очевидно, это был самый известный и долгоживущий гомосексуальный маршрут этого города, где назначались свидания и в 1910-х, и в 1920-х годах. В зависимости от времени года наибольшей популярностью пользовались выставки и ярмарки в Михайловском манеже (ныне – Зимний стадион). Во время дореволюционных гуляний на Масленицу Марсово поле, на котором устанавливали балаганы (развлекательные палатки и наспех воздвигнутые временные театры), становилось местом, где «тетки» высматривали молодых зевак, которых они могли бы совратить. По средам «тетки» из высших слоев общества собирались на балетные спектакли в Мариинском театре. Они же были завсегдатаями ресторанов с отдельными кабинетами, которые время от времени служили местом свиданий «педерастов»[142]. В конце 1880-х годов ресторан Палкина, расположенный на Невском проспекте, 47, в одном доме с типографией реакционной газеты «Гражданин», основателем и издателем которой был известный гомосексуал князь Мещерский, служил постоянным местом встреч «теток»[143].
По субботам те, кто искал связи с подмастерьями или молодыми людьми из низших сословий, отправлялись в цирк Чинизелли[144]. Набережная Фонтанки и примыкающие к цирку сады оставались центром мужской проституции вплоть до 1920-х годов[145]. Около 1908 года один желчный критик описал обычный день из жизни «целой банды подозрительных молодых людей», мужчин-проститутов, которых он причислил к «гомосексуальному мирку». По утрам они собирались в саду около цирка, где была площадка для собачьих бегов, после обеда – перебирались на Невский проспект, где сидели в Café de Paris в Пассаже. Затем они возвращались на Фонтанку или в Таврический сад, чтобы найти клиентов в вечернее время[146]. Замечания критика о доступности мужчин-любовников (некоторых – за деньги) в Таврическом саду подтверждаются дневником Михаила Кузмина и его перепиской с Вальтером Нувелем[147].
В то время как большинство круизинговых маршрутов пролегало по Невскому и его окрестностям (с центрами в Пассаже и цирке Чинизелли), штатских мужчин, жаждущих секса с военными, интересовали другие места. Согласно свидетельствам анонимного осведомителя, резко осудившего городских «теток», в конце 1880-х – начале 1890-х годов при хорошей погоде у стен Петропавловской крепости велась такая торговля:
Летом тетки собираются почти ежедневно в Зоологическом саду, и в особенности многолюдны их собрания бывают по субботам и воскресеньям, когда приезжают из лагеря и когда свободны от занятий юнкера, полковые певчие, кадеты, гимназисты и мальчишки-подмастерья. Солдаты Л<ейб> Гв<ардии> Конного полка, кавалергарды, казаки, как уральцы, так и атаманцы, приходят в Зоологический сад единственно с целью заработать несколько двугривенных без всякого с их стороны труда. Они знают почти всех теток в лицо, и вот солдат, проходя мимо одного из них, многозначительно взглядывает на него и направляется в сторону ватерклозета, оглядываясь, следует ли за ним тетка. Если тетка идет, то в ватерклозете он делает вид, что отправляет свои естественные нужды, и старается показать свой член. Тетка становится рядом, и если член действительно большой, то щупает его рукой и платит солдату 20 копеек. Подобного рода щупанье тетка проделывает несколько раз в вечер и, выбрав себе член по вкусу, отправляется с солдатом в ближайшие бани, где употребляет его в задний проход, или, наоборот, солдат употребляет туда же тетку, за что и получает от него от 3 до 5 рублей[148].
В первой половине дня «тетки» часто прогуливались по Конногвардейскому бульвару. На этой улице находились казармы и манеж полка Конной гвардии, давшего ей название. Отсюда было удобно сопровождать молодых рекрутов в ближайшие Воронинские и другие бани[149]. Солдаты, которые наслаждались сексом с мужчинами, продолжали и во времена Первой мировой войны, и во времена революции 1917 года встречаться на Невском проспекте. Один мужчина-проститут сообщил, что в 1920-х годах Александровские сады были излюбленным местом летних свиданий «старых военных»[150]. Гомосексуальная субкультура превозносила доступность и красоту тренированного мужского тела, затянутого в военную форму. Но военным всегда мало платят, а потому некоторые солдаты и матросы в северной столице продолжали предлагать секс за деньги вплоть до 1930-х годов[151].
Наиболее примечательными институтами в гомосексуальной субкультуре предреволюционного Петербурга были бани – излюбленные места отдыха «теток» и их приятелей-мужчин. Здесь традиционная маскулинная терпимость в отношении однополого эроса столкнулась и смешалась с зарождавшейся гомосексуальной субкультурой. Все больше и больше свидетелей, описывающих гомосексуальные отношения в банях, отмечают эту конфронтацию. В 1906 году поэт Михаил Кузмин обозначил место бани в городской гомосексуальной субкультуре в своей повести «Крылья» – известном тексте, воспевающем каминг-аут молодого мужчины. В это же время иностранные апологеты гомосексуальности в современном – западноевропейском – понимании восхищались русской баней как местом невиданных возможностей[152]. Тем временем противники данной практики открыто осуждали тлетворное влияние меньшинства мужчин на традиции банного общения[153]. Высказывались и опасения по поводу мужской проституции в банях. На волне журналистики, пишущей о сексе после революции 1905 года, появились красочные описания бань, в которых они мало отличались от мужских борделей. Знаменские бани Петербурга близ одноименной площади (ныне – площадь Восстания) считались оазисом «гомосексуального мирка»:
Едва вы проникнете в эту «обитель», как навстречу к вам утиной походкой движется массивная фигура знаменитаго в гомосексуальной секте банщика Гаврила. Гаврило – тучный мущина лет 40–45 с отталкивающим неприятным лицом и угодливым, заглядывающим вам в душу взглядом. Этот «господин» с места не постесняется предложить вам свои «услуги» или кого-нибудь другого. <…> Гаврило принесет вам альбом с фотографическими карточками, где все эти гомосексуальныя Фрины и Аспазии изображены прифранченныя и накрашенныя, некоторыя даже в женских нарядах. <…> Вот вы показываете на одного из «малых сих», изображенных в альбоме, и через каких-нибудь минут 5 «оригинал» в вашем распоряжении. Тут же попутно сообщается цена[154].
Эта сатира 1908 года на «гомосексуальный мирок» отождествляет бани с легальными (гетеросексуальными) борделями царских времен[155]. Предварительный показ фотокаталога мужчин – «Фрин» и «Аспазий» (традиционные прозвища женщин-проституток) – и их представление как фемининных – скорее преувеличение с целью рассмешить читателя, нежели часть реального механизма привлечения клиента. При всем том дневник Михаила Кузмина фиксирует очень похожую сцену в декабре 1905 года:
Вечером я задумал ехать в баню, просто для стиля, для удовольствия, для чистоты <…>. Пускавший меня, узнав, что мне нужно банщика, простыню и мыло, медля уходить, спросил: «Может, банщицу хорошенькую потребуется?» – «Нет, нет». – «А то можно». Я не знаю, что мною руководствовало в дальнейшем, т. к. я не был даже возбужден. «Нет, пошлите банщика». – «Так я вам банщика хорошенького пришлю», – говорит тот, смотря как-то в упор. «Да, пожалуйста, хорошего», – сказал я растерянно, куда-то валясь под гору. «Может, вам помоложе нужно?» – понизив голос, промолвил говорящий. «Я еще не знаю», – подумав, отвечал я. «Слушаюсь»[156].
Александр (присланный Кузмину молодой мужчина) «начал мыть совсем уже недвусмысленно». «Моя, он становился слишком близко и вообще вел себя, далеко не стесняясь». Банщик сказал поэту, что тот может позволить себе удовольствие, а заплатить позднее, и намекнул, что чаевые приветствуются.
После общего приступа и лепета мы стали говорить, как воры. <…> Алекс<андру> 22 г<ода>, в банях 8-й год, очевидно, на меня наслали профессионала. Он уверяет, что дежурный ему просто сказал «мыть», но он был не очередной, остальные спали; что в номера просто ходят редко, что можно узнать по глазам и обхождению. И, поцел<овав> меня на прощание, удивился, что я пожал ему руку. В первый раз покраснев, он сказал: «Благодарствуйте», – и пошел меня провожать. Проходя сквозь строй теперь уже вставших банщиков, сопровождаемый Алекс<андром>, я чувствов<ал> себя не совсем ловко, будто все знают, но тем проще и внимательнее смотрел на них.
Поэт, постоянно испытывавший проблемы с деньгами, пришел вновь в январе 1906 года и оплатил свой долг. Кузмин каким-то образом нашел средства, чтобы регулярно посещать Александра весной 1906 года[157]. Примерно в то же время дядя императора Николая II, великий князь Константин Константинович, мучительно делился в своем дневнике впечатлениями о половых встречах с петербургскими банщиками, с готовностью откликавшимися на его просьбы[158].
Эти краткие истории из жизни известных людей говорят о том, что мужская секс-работа становилась все более и более коммерциализированной. Отсутствие упоминаний об артели банщиков, складывавших заработок от «мужеложства» в общую кассу, заставляет предположить, что такие люди, как Гаврило или настойчивый банщик-распорядитель, о котором писал Кузмин, работали скорее в стиле хозяев легальных борделей, в которых было принято заключать финансовые соглашения с женщинами-проститутками[159]. Юноши, продававшие секс, и сутенеры, подыскивавшие им клиентов, содействовали занятию «мужеложством», о чем еще за полвека до того рассказывали банщики. Частое упоминание бань с отдельными номерами свидетельствует о том, что возможность уединения за деньги в позднеимперскую эпоху способствовала как платным сексуальным встречам, так и свиданиям «ради удовольствия».
О судьбе взаимной мужской сексуальности в банях после 1917 года трудно сказать что-либо определенное. Гомосексуальная субкультура царского времени зависела от возможности уединения за деньги, которую предоставляли такие места, как бани и отдельные кабинеты в ресторанах[160]. Советская власть возвела новые преграды на пути к этим пространствам. Даже во времена ограниченного капитализма новой экономической политики (1921–1928 годы), когда рестораны и бани сдавались в аренду частным лицам, должностные лица, прекрасно осведомленные о половом беспределе в подобных заведениях, следили за соблюдением порядка[161]. Номера в гостиницах, по крайней мере номинально, предназначались приезжим, и даже гетеросексуальные пары сталкивались с трудностями при попытках снять их для секса[162]. После 1917 года информация об организованной мужской проституции в банях отсутствует[163], но отдельные лица продолжали завязывать знакомства и заниматься добровольным или платным сексом прямо в банях или после встречи там. В 1927 году шестнадцатилетний вор, вступавший в секс исключительно с мальчиками, сказал психиатру, что предпочитает находить партнеров среди приятелей-беспризорных. Он «предварительно мыл их в бане и в номере совершал половой акт»[164]. Мужчина-проститут П. сообщал своему врачу, что «знакомился где угодно, часто в банях, где дело начиналось с просьбы потереть спину, а там уже „чувствуешь друг друга“». Психиатр отмечал, что П. был арестован в Москве за воровство в 1926 году – после того, как оказался обманутым в отношениях, в которых он состоял[165].
Почти полное исчезновение коммерческих мест для свиданий и знакомств имело предсказуемые последствия. Общественные туалеты, которые и прежде были надежным местом для ритуалов знакомства, приобрели для гомосексуалов еще большее значение. Сославшись на откровения пациента П., доктор Белоусов писал, что «теперь, после революции, этот последний способ – встречи в уборных – является преобладающим». Описание означенным мужчиной-проститутом туалета в харьковском кинотеатре «Маяк» в 1920-х годах как «особенно удобного» свидетельствует, что выискивались любые архитектурные причуды, которые могли обеспечить интимность встреч. Этот человек упоминает только два «места свиданий» в Ленинграде 1920-х годов, каждое – с общественным туалетом (хотя Белоусов об этом не упоминает, говоря абстрактно о «местности», – термин, отсылающий к «отхожему месту», эвфемизм для посвященных). Оба места были рядом с цирком Чинизелли, второе – на Невском «близ Аничкина (sic!) дворца»[166]