В дверь кабинки стучат.
– Excusez-moi? Ça va?’[1]
Меня всегда рвало очень громко. Я издаю такие стоны, будто меня изо всех сил бьёт в желудок профессиональный рестлер, и, полагаю, добрая обеспокоенная женщина по ту сторону кабинки хочет убедиться, что с ней такого не произойдёт, если она зайдёт помыть руки.
– Да, – отвечаю я, – всё о’кей. Мне просто нехорошо… malade. Да. Je suis malade.
Женщина задаёт мне на французском ещё какие-то вопросы, которых я не понимаю, но улавливаю слова «партнёр» и «ресторан». Потом она умолкает, и я слышу шорох её шагов. Дверь тихо скрипит, будто женщина прижимается к ней ухом.
– Позвать кого-нибудь? С вами точно всё в порядке?
Голос молодой. Взволнованный. Видимо, эта женщина помогает всем подряд, как Мари. Мари всегда остановится, чтобы помочь любому пьянице перейти улицу, и будет говорить с ним тихо, спокойно, и мысль, что у него за спиной нож и что она очень даже может не дожить до пенсии, не проникнет в её в принципе хорошо работающий мозг. Ничего удивительного, правда? Ничего удивительного, что они вновь сошлись. Ничего удивительного, что он на ней женится.
– Эй? – снова зовёт женщина.
– Нет. Нет, – мой голос кажется мне натянутым и писклявым, – не волнуйтесь. Всё нормально. Merci. Merci beaucoup.
– Вы уверены? – она сомневается.
– Да. Но спасибо. Спасибо большое.
Она говорит что-то ещё, чего я не понимаю, потом я слышу скрип петли и тихий стук двери под романтические ноты классической музыки, доносящиеся из динамика. Я краснею и медленно поднимаюсь на ноги. Колени покалывает. Рассыпавшиеся локоны – все мокрые. Не могу поверить, что меня ни с того ни с сего стошнило. Так внезапно. Так сильно. Всё равно что героинь «Эммердейла»[2], которые бросаются в туалет, услышав шокирующие новости, и торчат там, напряжённо таращась в сливное отверстие. Ах, как драматично, думаю я теперь, глядя на себя со стороны, как на персонажа сериала. Но, похоже, за мои почти тридцать лет меня ещё не били в живот настолько сильно.
Я достаю телефон, снимаю блокировку, открываю нашу переписку в ватсап. Инстинкт, на который реагируют пальцы, прежде чем мозг успевает воспротивиться. Привычка. В первую очередь я всегда захожу сюда. Лукас Моро был онлайн в 18.57. Сейчас он, конечно, оффлайн. Он сидит по другую сторону туалетов, на залитой волшебным светом, выходящей на пляж веранде, напротив пустого стула, за полусъеденной тарелкой мидий в чесночном соусе и ждёт меня. Я просматриваю наши последние сообщения, отправленные несколько часов назад.
Эмми: Рядом со мной сидит мужчина и ест кальмаров из пакета для заморозки! Фууу! СПАСИ МЕНЯ!
Лукас: Ахаха, серьёзно?
Эмми: Сейчас в обморок упаду от вони!
Лукас: Буду ждать тебя с нашатырным спиртом. Ты справишься, Эмми Блю, ты сильная! Ты крепкий орешек.
Он всегда так говорит. Таков ответ Лукаса на все мои тревоги, все мои сомнения. Он сказал именно это, когда мне было семнадцать, я осталась совсем одна в Рождество и позвонила ему, надеясь, что он возьмёт трубку и я услышу его голос. Когда я уехала из Рамсгита и перебралась в город по соседству, подальше от перешёптываний и взглядов в коридорах колледжа. Когда четыре года назад мой парень Адам бросил меня в маленькой квартирке, которую мы начали снимать вдвоём. Последний раз, когда Лукас это сказал – не считая эпизода с кальмарами – был восемнадцать месяцев назад. Я тогда наконец оставила попытки в одиночку снимать квартиру и переместилась в маленькую, жаркую в любую погоду комнатку со сварливой владелицей. «Ты справишься, – сказал он мне по фейстайму, когда мы оба лежали каждый в своей постели, – ты крепкий орешек, Эмми Блю. Помни об этом». Интересно, что он сказал бы теперь, если бы я оказалась в этой туалетной кабинке по вине кого-то другого? Наверное, посмеялся бы, а потом сказал: «Господи, Эм, да как такое вообще могло случиться?» А потом: «Ну так ему и надо. Если он не понял, какое ты сокровище…»
Я кладу телефон обратно в сумку, мою руки мылом, пахнущим, как кондиционер для белья, и выпрямляю спину перед длинным рядом зеркал. Теперь по мне не скажешь, что меня по-прежнему мутит и трясёт и моё сердце разбито. Я такая же хорошенькая и сияющая, как два часа назад, когда выехала из дома родителей Лукаса. Только тушь в уголке глаза размазалась, но я тут же её стираю. Всё хорошо. Он не должен ничего узнать. Тем более теперь.
Я открываю дверь, на секунду останавливаюсь, чтобы пропустить двух улыбающихся, пахнущих духами женщин, и выхожу – уверенная, прямая, насколько это у меня получается. Тихая болтовня звучит в унисон со звоном бокалов, стуком столовых приборов по тарелкам и приглушённой музыкой. Воздух густой, как всегда в «Ле Риваж». Пахнет чесноком, лимонами и морем. Этот ресторан – одно из моих любимых мест. И всегда им был. Мои лучшие воспоминания впечатались в его стены, в древесину пола. Столько бесконечных летних дней и бесцельных пляжных прогулок за последние тринадцать лет приводили нас сюда. Мы проезжали целые мили, чтобы добраться до ресторана – Лукас, только что закончивший универ, и я, только что получившая работу администратора. Мы медленно ехали мимо огромных замков и ветхих коттеджей четырехсотлетней давности, мечтая о том, какие из этих домов станут нашими и что в них мы переделаем, а что оставим. Конечно, каждый раз, можно сказать, по традиции, в Онфлёре Лукас сбивался с маршрута, и ему приходилось останавливаться и спрашивать у фермеров дорогу, но мы всё-таки её находили. И здесь, под шипение гриля на открытой кухне и спокойный гул волн, восстанавливали свои силы: закусками, солеными чипсами, посыпанными розмарином, а иногда одним только пивом. В этих стенах мы говорили обо всем на свете. Но больше всего – о будущем, о том, что нас ждёт. Интересно, думали мы когда-нибудь о том, что может случиться такое? Не в смысле, что Лукас решит жениться, а… Думали мы когда-нибудь, что такое возможно? Что между нами встанет нечто, меняющее всё? Меняющее нас?
Я прохожу через открытые стеклянные двери и вижу Лукаса раньше, чем он видит меня. Здесь тихо. Нежный шелк моря, красивый вид, исчезающий в лучах заходящего солнца, как в старом фильме. Лукас смотрит на фиолетовый горизонт, оперевшись на стол, потирая подбородок. Повернувшись, видит меня, и его лицо тут же расплывается в сияющей белозубой улыбке. Он беспокоился за меня. Я это вижу.
– Эй, – говорит он, – всё в порядке?
Я стою, вцепившись в изогнутую деревянную спинку стула. Я киваю и натянуто улыбаюсь, но не думаю, что смогу заставить себя сесть напротив него за незаконченный обед. Я думала, что смогу, но я не могу. У меня болит горло. Во рту привкус желчи. И, глядя на него, на серо-голубые глаза, на россыпь веснушек, которые я знаю все до одной, я чувствую, что вот-вот разрыдаюсь. Катастрофа. Лукас понятия не имеет, что случилось по его вине. Настоящая катастрофа. Совсем не то, что я себе представляла во время долгого пути сюда на переполненном вонючем пароме.
– Ты не против, если я пойду в номер?
Он встаёт, разглаживает складки белой рубашки.
– Нет. Нет, конечно же не против. Но, Эм, ты точно в порядке?
– Мне просто нехорошо. Наверное, лучше лечь в постель и как следует выспаться. Чёртова мигрень! – мой неискренний смешок напоминает рёв мотоцикла.
– У тебя уже давно не было мигрени, – говорит он. – Последний раз, кажется, в Лондоне, в кинотеатре, да? У тебя таблетки с собой?
Я смотрю на него и чувствую, как мое сердце сжимается и подпрыгивает, будто кто-то резко бьёт по тормозам. Два года назад Лукас приехал в Лондон по работе – на какую-то архитектурную конференцию, куда французская фирма, где он работает, посылает его раз в год. Мы встретились на южном берегу под жарким июльским солнцем в очереди в кинотеатр, и у меня перед глазами вдруг заплясали зигзаги, в голове, как часы, застучала тупая боль. Мы покинули очередь и пошли в гостиничный номер Лукаса на десятом этаже, где я выпила обезболивающее, которое всегда ношу с собой в сумке, и уснула. Занавески не пропускали солнце, Лукас молча работал, и синий свет ноутбука освещал его лицо. Когда я проснулась несколько часов спустя, он набрал мне ванну и, пока я там мокла, через дверь выкрикивал мне вопросы викторины, идущей по телевизору, а я отвечала. А потом, когда мы лежали на кровати с подносом еды, выключив свет, и смотрели эту дурацкую викторину девяностых, я сказала ему, что рядом с ним чувствую себя ближе всего к дому, который искала всю жизнь. И он это помнил. Он помнил тот вечер, как и я, помнил многие наши вечера вместе – и вот чем всё кончилось.
– Таблетки остались в комнате, – говорю я. – Мне просто нужно немного отдохнуть.
Лукас кивает, обеспокоенно сузив глаза.
– Давай попросим счёт. Простите. – Он мягко берёт под руку проходящего мимо официанта, извиняется, спрашивает, можно ли расплатиться. На французском, конечно. На идеальном французском, которому он, смеясь, пытался меня учить и говорил, что я произношу слова, как пьяная Дирдри Барлоу[3], заблудившаяся в Марселе. За столько лет я выучила лишь несколько базовых фраз. Больше ничего не отложилось.
– Люк, я могу просто вызвать такси.
Брови Лукаса изумлённо взмывают вверх, будто я сказала нечто неприличное.
– Смеёшься, что ли? Мы только что приехали. У нас все выходные.
– Но… как же Мари? Ты же хотел, чтобы мы встретились с ней после десерта, отметили…
– Ничего страшного, Эм. Я ей позвоню.
Приносят счёт, Лукас передаёт официанту веер банкнот, сдачу просит оставить себе. Двенадцать лет подряд мы оплачиваем ужин по очереди, и сегодня черёд Лукаса. Я стараюсь не слушать тихий и грустный голос в моей голове, который говорит мне, что мой черёд – учитывая его свадьбу и моё разбитое сердце – не наступит никогда.
– Ну что, – Лукас надевает тёмно-синий пиджак, расправляет лацканы. – Готова идти?
Я киваю, и он, улыбаясь, протягивает мне руку. Моё сердце вновь падает, и я беру его руку – а что ещё мне остаётся? Я люблю его. Я согласилась стать подругой жениха у него на свадьбе, потому что я люблю его. Моего лучшего друга. Моего единственного друга. Мальчика, который четырнадцать лет назад нашёл мой воздушный шарик и, прорвавшись сквозь все трудности, сквозь дожди, шторма и мили океана, нашёл меня.