Моя лошадь несется галопом по извилистым улочкам Калии, лавируя меж толпами, разодетыми в цветные шелка, меж экипажами, сверкающими медью и золотом. Огромный город – залитый солнцем лабиринт финиковых пальм и минаретов из песчаника, длинных, овеянных прохладой галерей и просторных вилл с зелеными садами на крышах. Но я родилась здесь и выросла, и я знаю его как свои пять пальцев. Я быстро пробираюсь по тихим закоулкам, оставляю золоченые ворота позади, пересекаю луга к западу, где лежат Запретные пустоши.
Спустя почти час езды я поднимаюсь на холм и наконец вижу Амиру, которая несется по бесплодной сухой равнине на гнедой кобыле Далилы. В пыльно-розовом плаще, с трепещущими за спиной прядями каштановых волос, моя пятнадцатилетняя сестра напоминает героиню драматических, мрачных картин маминой любимой художницы, Хадиль Хатры.
И полотно бы называлось «Побег девицы». Я вонзаю пятки в бока Бадр и быстро догоняю сестру.
– Амира!
Она вскидывает голову, бросает на меня взгляд через плечо. На мгновение из-под капюшона плаща грубой ткани показывается полное, раскрасневшееся лицо. Я дома уже две недели, вижу сестру каждый день, но меня по-прежнему поражает, насколько она изменилась с тех пор, как погиб Афир. Под жесткой, сердитой наружностью, в глубине горящих угольно-черных глаз, сестра – увядший цветок.
Она останавливает лошадь, выскальзывает из седла.
– Имани, что ты тут делаешь?
– Могу спросить то же самое. – Я тоже спрыгиваю с лошади, обвожу ладонью бескрайнюю равнину. Ржавый песок и каменные насыпи – словно развалины могильников. – Ты же знаешь, что в Пустоши нельзя. Здесь нет дозоров.
Сестра катает камень по песку остроносой туфлей:
– А, так Далила к тебе прибежала. Шустрая. Язык у нее как помело.
– А у тебя ручонки вороватые, – парирую я. – Ты украла ее лошадь.
– Мне пришлось! Раад сбежал. Видишь?
Следую взглядом за ее указательным пальцем. И правда, безрадостную глушь пересекает цепочка следов от копыт, которая неумолимо направляется к щербатым красным горам. Я взмахиваю рукой.
– Да пусть. За стенами он всегда ведет себя безобразно, поэтому, вообще-то, и не должен там бывать.
– Потрясающе. – Амира забирается обратно в седло. – Знала бы, что помогать ты не собираешься, не стала бы останавливаться.
Хватаю поводья ее лошади, стискиваю в кулаке:
– Ты должна его отпустить, Амира.
Она бросает на меня пугающе яростный взгляд. А когда-то сестра была волоокой, улыбчивой, она любила занятия по траволечению и ярко красить лицо. Умная, как мама, но наделенная творческой жилкой, Амира вечно с головой ныряла в книги об отважных королях и еще более храбрых королевах. Какой нежной она была, кротче мышки в грозу. Потом погиб Афир, и в ней проявились резкие черты, которые я, кажется, никак не сумею сгладить.
– Раад – лучший среди нашего поголовья. Чего это мы должны его бросить?
Я имела в виду вовсе не коня Афира, но мне не хватает духа об этом сказать.
– Он принадлежит не мне и не тебе, чтоб иметь право голоса. Он принадлежит Афиру.
Сестра кивает на подернутое дымкой солнце:
– И Афир считает, что мы позаботимся о Рааде в его отсутствие.
Что-то неожиданно горячее вспыхивает, ноет в висках. Горло сдавливает, будто на нем сомкнулись пальцы.
Год прошел.
– И что? – Сестра устремляет взгляд на мою руку на поводе лошади. – Раад знает, что Афир где-то там. Поэтому и норовит сбежать всякий раз, как оказывается за стенами. Он пытается нам что-то сказать. Если б только мы слушали.
Я издаю тихий смешок, такой же грустный и поникший, словно старая тряпичная куколка, растерявшая сено изнутри.
– Смешно звучит от той, которая никогда никого не слушает.
Сестра поджимает губы:
– Я слушаю.
– Ты притворяешься больной, чтобы не ходить на уроки, а когда мама тебя заставляет, затеваешь драки с одноклассниками, перечишь учителям или вообще прогуливаешь. Директор Имад уже не знает, что с тобой делать, и я тоже.
Черты Амиры, с их мягкими изгибами, каким-то образом становятся недобрыми, жесткими.
– А ты меня лучше, не так ли? Вечно сбегаешь со своими прославленными Щитами, рискуешь жизнью, хотя знаешь, как мама хочет, чтобы ты перестала.
– Я дала священную клятву защищать Сахир от тех чудовищ, которых ты вот там и встретишь. – Я тычу в сторону Пустошей.
– Да с тех пор как исчез Афир, тебя даже на выходной не дождаться! – взрывается Амира. – Тебе вообще дела до него было? До нас? До меня?
Волшебство, не иначе, ее слова ранят смертоноснее кинжалов. Грудь затапливает, раздирает мучительной болью, сердце вот-вот выпрыгнет и разобьется о песок. Пусть я отучала себя от этого, но вновь безнадежно теряюсь в мягком зареве воспоминаний, которое обычно держу под замком. Афир учил меня сражаться в день, когда я объявила, что мечтаю стать Щитом, как он. Потом пришел на Испытания, чтобы меня поддержать. Утешал ласковыми словами, объятиями, когда я вернулась с первого задания, потрясенная тем, как у меня на глазах огроменный песчаный змей проглотил экипаж с людьми. Каждое утро брат приветствовал меня шуткой или дергал за кончик косы всякий раз, проходя мимо дома или в казармах, а если я бросала на него раздраженный взгляд, Афир невинно указывал на кого-нибудь поблизости, даже на нашу собаку. Мой брат, гордость нашего рода, драгоценный камень в короне нашего бабы, мамины сердце и душа… Да как могла моя собственная сестра подумать, что мне не было до него дела? Вероятно, потому, что не видела моих слез, не считала часов, которые я теряла без сна.
– Амира, ты знаешь, что я о тебе забочусь, но я справилась со смертью Афира по-своему, – говорю я.
– Ни с чем ты не справилась, Имани. Ты лишь закрыла на это глаза. Все долгие вылазки, на которые ты соглашаешься, ведь не имеют ничего общего с твоим желанием оказаться от нас подальше, правда? Чтобы не знать, как мама плачет у двери в комнату Афира или как молится тета, чтобы Великий дух привел его домой. И не иметь дела с бабой, который злится из-за любой мелочи. И не слушать, как они с мамой ругаются часами напролет… и не разговаривать со мной.
Если бы мне и было что сказать, слова меня покинули. Я в кожаном доспехе чувствую себя немощной, точно веревка, нагруженная и натянутая сверх меры, еще перышко – и лопнет. С тех пор как погиб Афир, между мной и Амирой больше молчания, нежели разговоров, и все же я ловлю себя на мысли, что неспособна обратить все вспять и снова сблизиться. Не только с Амирой, но с кем бы то ни было, если честно.
– Или, может, ты сама разыскиваешь Афира на вылазках, когда думаешь, что никто не видит, – продолжает сестра уже мягче. – Может, в глубине души ты знаешь, что я права и дело с нашим братом нечисто.
Я осторожно высвобождаю подвод из ее руки. Кожа сестры горячая, ногти грязные, красные от хны. Словно копалась в гранатовом варенье или крови.
– Это бы утешило, но здесь все ясно. Брат крал мисру из святилища, злоупотреблял ею месяцами. Все чародеи рискуют помешаться, а брату было еще тяжелее – волшебство, стремление им овладеть, у нас, рода Бейя, в крови. Мне жаль, Амира. Непомерное волшебство изнуряет разум и тело даже такого здорового, блестящего чародея, как Афир.
– Нет! – Сестра отдергивает руку. – Я не верю ни тебе, ни всем этим дуракам из Совета, что как заведенные твердят одну и ту же заезженную отговорку. Помимо кражи мисры, у Афира не было никаких призраков одержимости…
Я прерываю ее долгим вздохом:
– Ты не знаешь признаков.
– Я читала о них в библиотеке! – огрызается Амира. – Брат не был буйным, сумасбродным, безрассудным.
– Он стал другим…
– Да, и он ушел не без причины. А мы должны ее выяснить, и будь проклят Совет, раз уж они не хотят копать глубже.
Вдруг я вся трепещу, словно палатка, разбитая на зыбучих песках перед бурей.
– Эти слова для тебя слишком громкие и злые.
– Истина – шип, а не роза.
– У Афира нахваталась, да?
Сестра смотрит на мерцающее марево, что вздымается от песка.
– У него было чему нас учить, но ты отказывалась слушать, что тогда, что сейчас. Отпусти повод. Я верну его коня.
Сжимаю пальцы еще крепче.
– Нет. Там опасно.
– Тогда нам повезло, что моя сестра – вторая среди наших Щитов, – с издевкой нарочито весело отзывается Амира. – Как там тебя звал Афир? Шустрый клинок? Слышала, нынче у всех на устах Гроза джиннов.
– Я не шучу, Амира. Афира больше нет. И нет смысла рисковать жизнью, загоняя жеребца, который жаждет свободы. Давай, верни лошадь Далиле и возвращайся в школу. Занятия еще не кончились.
Сестра устремляет на меня свирепый взгляд:
– Не отпустишь повод, я тебя перееду.
– Ты же не станешь, – произношу я, и выходит будто вопрос.
– Стану, и ты не помешаешь. Но можешь, конечно, убить, Шустрый клинок. – Сестра щелкает поводьями, и кобыла уносится прочь в туче песка.
Отшатываюсь, прикрывая глаза ладонью.
– Оставь это безумие, Амира!
Сестра лишь гонит лошадь быстрее. Что бы я ни сказала, теперь ее не остановить.
Либо я бросаю ее на верную смерть, либо отправляюсь следом, сохраню ей жизнь и не останусь у родителей одна.
– Проклятье!
Я бегу к своей лошади, вскакиваю в седло и мчусь следом за сестрой.