Через несколько дней опять наступил четверг. Опять вечером собрались гости, и среди них снова не было князя – который уже раз. Портрет был написан давно и висел на самом видном месте гостиной, напоминая Софи о тех счастливых днях, когда можно было часами находиться рядом с ним, ощущать его дыхание и взгляды, испытывать сердцебиение при приближении его, особенно когда его пальцы осторожно касались ее лица, исправляя положение головы, как ему, художнику, было нужно. Она много раз сознательно меняла позы, чтобы князь снова и снова бросал кисти и подходил вплотную, прикасаясь к ней. Пары валерьянки добавляли этим ощущениям странные и своеобразные оттенки. Запах перестал быть навязчивым и резким, Софи быстро привыкла к нему и сроднилась. А перед этим, там же в студии князя, она уже ощутила себя вспыхнувшим сухим деревом, которое сразила молния. Ведь до этого она еще не видела картин князя, и тут вдруг это открытие – его талант, его работы, стоящие будто случайно у стен на полу, висящие на стенах, лежащие на столах. Это были те самые настоящие работы, которые Адольф Ильич до этого никому не показывал. Он долго думал пока не решился на это. Софи была тем человеком, которому захотелось показать холсты, рискнуть. Но для молодой женщины это было не просто знакомство с творчеством художника, приглянувшегося ей. Это было действительно молнией, вызвавшей пожар. Ведь она уже была почти влюблена в этого человека, а что же теперь происходит? Теперь не только он, но и его картины, его талант – все смешалось, воспламенилось.
Она еще раз оглядела последние годы своей жизни как бы со стороны. Что же происходит? Став жительницей большого города, Софи без затруднения нашла себе окружение множества поклонников – людей достойных ее ранних представлений о том, как сложится ее судьба, с какими людьми свяжет, каков будет выбор. Но князь – этот почти нищий и ненадежный во многих отношениях человек… Как так получилось, что именно к нему возникло это сладостное и долгожданное чувство, о котором Софи читала в романах еще будучи совсем юной и мечтательной? Может быть виной этому были равнодушие его самого, насмешливость и надменность? Его эффектная красота и манера одеваться в черное? Но она догадывалась, что следы возникшего истинного чувства, страсти были не только в этом. Они были еще и в его картинах, в этой странной и неповторимой манере, мало кем пока еще понятой и оцененной, но поразившей более всех именно ее – Софи. И было что-то еще – оно пряталось где-то далеко, в детстве, в толстых с яркими иллюстрациями картин книгах Нины Ивановны, в той стародавней первой страсти, которая когда-то втеснилась в душу.
Гости ожидали хозяйку, которая встречала опоздавших гостей. Но звонок молчал. Софи приготовила на всякий случай страницу, чтобы попросить князя нарисовать и написать что-нибудь в ее альбом. Но где же? Где же он? Она остановила бегущую и запыхавшуюся от кухонных дел Аксинью и небрежно спросила, не сообщил ли кто из гостей, что задерживается.
– Ой, барыня, голова моя бестолковка, совсем забыла. И в правду, Максимильян Аполлоныч изволили позвонить. Оченно хочут прибыть и слайды показать, да только боятся заразить гостей ваших – простывши они, так что извиняются.
– И все, больше никто не звонил и не прислал записки?
– Не-а, барыня, вон хочь у Фролки спросите.
Делать нечего, надобно было как-то развлекать и веселить гостей, не затеряться, быть среди всех главной и все время на виду – ведь это она хозяйка дома, она их всех позвала. Софи порхала по гостиной, мелькая дорогим туалетом и стеклянными драгоценностями, кому-то механически улыбалась, с кем-то перебрасывалась двумя-тремя пустыми фразами, щедро отдавала свою белую руку на растерзание поклонникам, желающим облобызать ее запястье или хотя бы один пальчик. Среди них не было Мишеля, но она этого не заметила, хотя в другое время удивилась бы и даже обиделась. Голубоглазому поэту Андрею Дерзкому не терпелось зачитать главу из своей новой поэмы. Хозяйка поняла это по его нетерпеливым жестам, намекам и сосредоточенному лицу. Она тотчас призвала присутствующих гостей оставить разговоры и передвижения, чему все охотно подчинились, и представила молодого гения. И вот уже поэт, протянув бледную руку в сторону серванта, предварительно закрыв глаза и приподняв подбородок, произнес завывающим голосом первую фразу главы своей любовной поэмы:
– Вот дом ее, а вот подъезд,
Я нынче здесь, а завтра съезд,
На нем отчет мой и доклад
Народ услышать будет рад.
А я все с думою одной —
О ней – любимой и родной…
Гости слушали поэта может быть и не слишком внимательно, но их лица выражали наслаждение и глубокое удовлетворение. Поэт Дерзкий, тайно поглядывая на реакцию слушателей, подумал даже, не зачитать ли еще что-нибудь из своего творчества. Однако остальные стихи его не были пока еще столь сильны, чтобы соперничать с этим лучшим произведением. И он передумал, несмотря на аплодисменты и восторженные возгласы присутствующих. Не аплодировал только один человек, ибо руки его были заняты рукописями, а лицо выражало сосредоточенность и озабоченность. Из его рукописи только что выпал бумажный листочек – закладка. Теперь ему пришлось в срочном порядке искать то место, с которого он собирался зачитать собравшимся в гостиной у Софи отрывок страниц в двадцать пять из своего серьезного романа. Ожидали также появления художника, но никто не появился – ни князь, ни кто-либо другой. Поэт покинул предполагаемую сцену, а писатель уже почти было разобрался со своими рукописями, как вдруг в новеньком, слегка помятом темно-сером костюме фабрики «Красный текстильщик», даже при галстуке в гостиную вошел Фрол и объявил господам: кушать подано. Все метнулись на кухню, оставив фраппированного таким животным поведением толпы писателя, у которого от этой дерзости разлетелись по полу листы рукописи. На кухонном столе были разложены бутерброды с докторской колбасой и с сыром, стояли бутылки с сухим вином и посуда. Аксинья с горящими от волнения и сосредоточенности щеками сновала между столом, сервантом и холодильником, резала хлеб, сыр и колбасу, убирала посуду. Кипел чайник. Потели стекла окон. Открывались и захлопывались дверцы шкафов и холодильника. Все были оживлены и несли легкомысленную чушь. Кто-то остался на кухне, боясь отдалиться от бутербродов. Кто-то камнем колол орехи на подоконнике или просто стоял прислонившись к стене. Мужчины курили табак, мило каламбурили, дамы смеялись. Иные разошлись по квартире, держа в руках бутерброды, стаканы с напитками. Они горячо обсуждали важные проблемы. Иные обсуждали услышанных поэтов и писателей, работы художников, восхищались хозяйкой и угощениями. Как всегда на такие вечера попадали и те один-два гостя, которым что-то не нравилось, чего-то не доставало. Вот один из них, военный, стряхнул с обшлага мелкий кусочек свалившейся с бутерброда колбасы и, убедившись что хозяйка не слышит, поделился с другим, партикулярным своим приятелем, следующим дерзким соображением:
– Не показался ли вам, сударь, слишком соленым этот сорт колбасы?
– Да, да, я с вами вполне согласен. Могу предположить, что это связано с повышенным содержанием соли в этом продукте. А вы какого мнения о причинах?
– Именно, именно, именно. Это я и сам предполагал с самого начала, – оживленно поспешил подтвердить это совпадение мнений с собеседником военный.
Незаметно к жующим и пьющим, оставшимся на кухне, присоединился и писатель. Рукописи он оставил гостиной. Молча, не глядя ни на кого, он налил себе вина с целый стакан и присмотрел подходящий бутерброд. Настроение было отвратительным, а полученное оскорбление требовало некой материальнофизиологической компенсации. Повышенной концентрации соли в колбасе он не ощутил.