Мишель не удивился бы красочному вееру в руках Таси или изящному перламутровому театральному биноклю. Но уже при первых аккордах увертюры на ее коленах каким-то неведомым образом появилось нечто иное и неожиданное, а именно – небольших размеров блок-нот. Даже беглым взглядом и не смотря на полусвет, Михаил Петрович с ужасом разглядел по отдельным фразам, что открытые страницы Тасиного блок-нота пестрят законспектированными цитатами из первоисточных скрижалей святых партийных мучеников, соратников-апостолов Ленина и самого его – посланника и спасителя Ильича. Возможно, также, что это были выписки из старого марксистского завета. Михаил Александрович и так уже несколько часов недомогал, но теперь почувствовал еще большую дурноту в голове, ему стало совсем нехорошо, слишком много чего-то лишнего накопилось за этот день, да и за предыдущие тоже. Заподозрив, что приближается то ли обморок, то ли какой-то иной болезненный приступ, он тотчас перевел свое удивленное и испуганное лицо на сцену, ибо поднялся занавес, появились герои, началось действие.
Музыка, игра и пение актеров, великолепие костюмов, оригинальное либретто и режиссерская работа с первых же минут спектакля взволновали сидящих в зале. Наверно это было написано у всех на лицах, если бы в зале остался гореть яркий свет. Декорации, к которым по всей видимости приложил руку тот самый Иванов, а возможно и князь, пришедший на помощь приятелю, поражали своей оригинальностью, яркостью, неожиданным, но тщательно продуманным сочетанием предметов и цветов, высоким художественным вкусом и прочими проявлениями идей их создателей. Мастера света доводили всю эту картину до еще большего совершенства. В какой-то момент Мишель боковым зрением увидел как переворачивались страницы Тасиного блок-нота, а губы ее явно, или очень тихо, почти беззвучно, воспроизводили написанное. Видимо, и глаза ее были заняты тем же.
Поняв это, Мишелю стало совсем плохо. Он опустил голову и стал смотреть вниз куда-то в темноту, затем прикрыл глаза. Тотчас в сознании его началось броуновское движение последних событий, что свалились на его голову, и прочих бессмысленных и ненужных вещей. Он решил не открывать глаз и стал напрягать свое внутреннее зрение, заметив какое-то мелькание света. Ему удалось увидеть нечто странное. Возможно глаза, прикрытые веками, были здесь вообще не причем. Скорее всего что-то было сегодня с головой не в порядке. В темном сознании Михаила Петровича принялись летать, ударялись друг о дружку и разлетались по всем сторонам внутреннего поля зрения частицы сцен спектакля, музыкальные инструменты и звуки, сердитое лицо папеньки, собственный партийный билет с оторванной фотографической карточкой, рваные носки милиционера, огромные панталоны со штрипками белошвейки Клавы, разодранная на какие-то полуопределенные куски и неподдающаяся описанию блеклая материя – частицы его собственной беспокойной и неспособной во что-либо сформироваться души. Белокурая коса Таси и черные брови Софи столкнувшись друг с другом вдруг слились в единое целое и превратились в рыжие усы милиционера, а из двух лиц девушек волшебным образом сделалось одно широкоскулое лицо Клавы. Тут же в хаотическом круге появились летающие листки Тасиного блок-нота. Их были тысячи, на них пестрели аккуратно законспектированные притчи и события, описанные в евангелиях от Троцкого, Зиновьева, Каменева и Бухарина, история предательства Кобы, продавшего своего учителя врагам народа за 30 революционных пайков.
Неожиданно среди летающего хаоса появилась живая картина того, как в известный субботний день полусогнутого в пояснице Ленина с бревном на спине ведут от Красной площади в сторону Воробьевых гор. Страдалец терпит выпавшие на его долю испытания, будто выкован из железа. О чудо – на лице его знакомая улыбка, а глаза, как обычно, добрые, прищуренные и чуть хитроватые, ибо он знает, за что терпит страдания. Все правильно, все заранее предрешено, все не случайно. О том, что должно произойти можно было найти меж строчек ветхозаветных учений Маркса и Энгельса, написанных задолго до этих трагических событий.
Появляется новое лицо. Из толпы зевак, наблюдающих процессию, отходит в сторону удрученный происходящим ученик Ленина Троцкий. Какие-то военные его тут же просят предъявить документы. Троцкий, испугавшись, тотчас отрекается от учителя, и, назвавшись Груздем Соломоном Моисеевичем, влезает в кузов грузового автомобиля, в котором уже сидят выезжающие за пределы страны – Мексику и другие государства какие-то изменники родины с чемоданами и узлами. Ему выдают сомбреро и трехдневный сухой паек. Тотчас над грузовичком пролетает птица, раздается чириканье воробья, что-то капает на шляпу. Услышав воробьиное пение, горько рыдает Троцкий-Груздь из-за слабости своей и невольного предательства, и слезы его начинают вращаться в хаосе видения Мишеля. Рядом с собой плачущий обнаруживает сидящего на стопке книг писателя Горького, тоже отъезжающего. Писатель качает головой и презрительно отворачивается от нового пассажира, делая вид, что ест итальянские спагетти фрутти ди маре.
А процессия уже у подножья Воробьевых гор. Начинается восхождение. Бревно еще больше согнуло мокрую спину мученика Ленина, но и это испытание через семь потов было им преодолено в конце концов. И вот роковая ноша уже там на вершине. Толпу увы оттеснили назад, люди остались ждать внизу. Послышался стук. Это молот. Народ понимает, что кто-то к бревну прибивает звезду, заранее сколоченную из толстых дубовых досок, окрашенную красной краской, замешанной на крови молодого тетерева и малиновой наливке, специально доставленных из Шушенского. А пока минута отдыха дана Ленину, только что сбросившему тяжелую ношу. Но нет, не долог этот вздох облегчения. Появляется облако – откуда? Оно скрывает все и превращается в красный дым, который раскручивается как рулетка в казино, а когда рассеивается, на горе Воробьевой появляется, чисто новая водонапорная башня, бревно с призвезденным к нему Ильичом. Мученник висит в белом исподнем, на голове его пока еще удерживается кепка. Она мокрая от пота и покрыта пылью пройденной тропы.
Откуда-то появляется женщина, фамилия которой Каплан, красивая, ухоженная, в дорогом вечернем темно-лиловом платье и с компактным, изящным женским револьвером в руке. С презрительной гримасой на лице она прицеливается и стреляет в Ленина. Пуля сбивает кепку с головы Ильича. Слышится легкий стон, вылетевший из груди расшестого. Упав на землю, головной убор неожиданно превращается в хомячка. Зверек испуганно оглядывается и убегает. Но вихрь не дает ему скрыться и берет с собой в свой хаотический марафон. Постепенно хомячок обрастает каким-то твердым панцирем и становится похожим на маленькую черепашку, а затем как-то незаметно обретает формы крошечного броневичка. Одновременно слышатся вопли двух женщин – Крупской и Арманд. Они где-то рядом, не могут сдерживать более слез и обнявшись рыдают, обливая друг дружку горькими слезами. Появившись в темном поле зрения Мишеля, женщины вдруг плавно перевоплощаются в Орфея и Эвридику, а рыдание их как-то незаметно переходит в совместное дуэтное пение. Непонятно лишь, кто в кого превратился – Крупская в Орфея и Арманд в Эвридику либо же наоборот. Вдруг Мишель видит, что поющих уже четверо, квартет – Арманд, Крупская, Асадуллин и Понаровская. Вся четверка, не прекращая пения, тут же начинает беспорядочно летать, взявшись за руки словно балерины – маленькие лебеди из балета Чайковского Лебединое озеро. В это время невидимые руки облачают висящего на звезде Ленина в черный фрак, который, прикрыв исподнее, превращает Ильича в капельмейстера Журбина. Улыбка тотчас освещает лицо маэстро, стирая все признаки физического страдания, не смотря на то, что со звезды его пока никто не снимал, за исключением фотографа, который появившись делает снимок, сверкнув магнием, а затем исчезает вместе с фотографическим аппаратом. Остается лишь его черная мантия. Снова грохочут литавры, фрак спадает на земь, скрещивается с мантией фотографа, сделав несколько ленивых фрикций, и превращается в небольшую туристическую палатку. Палатка обрастает сеном, словно подбородок щетиной, и тотчас становится шалашом, из которого выползает гад. Змея, которая виновато, словно укусила кого-то за зря, резво уползает в неизвестном направлении. В вихрь хаотического танца она по каким-то неведомым причинам не попадает. Тотчас сено шалаша вихрем разрыхляется, распадается, разлетается и превращается в рой сенных палочек. Через мгновение сенные палочки становятся туберкулезными палочками, а затем превращаются в деревянные. Тут же появляются стеклянные колбочки и железные наковальни. Все опять замешивается в хаотическую спираль вроде той, что находится во внутреннем ухе человека. Композитор Журбин, лишившись фрака, опять становится мучеником Лениным. Сухие губы Ильича вдруг слегка оживают, наполняются кровью, изображают подобие улыбки. Они то пытаются петь Интернационал, то шепчут Вихри враждебные, затем слабо насвистывают Аппассионату Бетховена, которая плавно переходит в музыку Журбина и затихает постепенно на нет.