У кого как, а моим самым любимым предметом в школе была математика. И не потому, что мне нравилось решать примеры и хитрые задачки. Дело было в том, что я прямо-таки обожал нашего учителя, Василия Фёдоровича. Это был такой невероятный человечище! Короткий ёжик седых с войны волос не скрывал шрама на голове, а вместо правой руки – крючком слепленные пальцы. Но писал он этим крючком – ого-го как ловко. Почерк был правильный, настоящий, учительский.
Василий Фёдорович обожал свой предмет, но больше всего он любил в нём нас. Добрая улыбка каждый раз преображала его скуластое крестьянское лицо, а деликатно склонённая набок голова придавала ему несколько озорной вид. Казалось, будто бы Василий Фёдорович собирался бодаться за право научить нас уму-разуму. И от того ли, что мы ценили это, либо отчего-то ещё, но он был единственным педагогом школы, не наделённым прозвищем. Василий Фёдорович, в свою очередь, называл каждого из нас «на вы», даже самого отпетого разгильдяя и двоечника.
Втолковывая новую тему, Василий Фёдорович был похож на столяра, который рубанком снимает стружку с наших бедовых голов. Наиболее сообразительным хватало первого объяснения, «хорошисты» усваивали тему урока после второго, но было ещё и третье, и четвёртое. Василий Фёдорович сильно расстраивался, если замечал непонимание в чьих-то глазах. В таких случаях он вздыхал и, словно успокаивая самого себя, заявлял:
– Добре, моя промашка. Значит, будем разбираться летом.
А летом… Летом мы направили свои рюкзаки не на юг, как другие классы, а на север, в Вологду.
Первая поездка сыграла роль камертона всей моей последующей жизни. Учитель математики и вне стен школы, там, где ступень кафедры не возвышала его над прочими, был куда как выше не только нас, пацанов, но и вообще, – многих других. Находясь бок о бок с нами, он, как и прежде, давал уроки. Именно от него мы узнавали, что не стоит стоять рядом с урной, а для того, чтобы поклажа не упала, лучше сразу положить её на пол.
– С пола уж точно никуда не денется! – Заразительно улыбался Василий Фёдорович, и продолжал, – Видите человека с тяжестями, – отойдите в сторону, дайте пройти, не шагайте наперерез, не старайтесь обогнать без крайней на то нужды. Если в силах помочь – помогайте, с полной ответственностью и за поклажу, и за себя.
Конечно, мы не могли уразуметь, о какой ответственности за себя идёт речь, и Василий Фёдорович растолковывал, что к чему:
– Ответственность за своё здоровье. У каждого из вас дома мамка, которая ждёт, что вы подрастёте, выучитесь, станете работать и помогать, а если надорвётесь, то уж ей за вами ухаживать придётся.
С перрона Вологды, куда мы прибыли глубокой ночью, нас погрузили в милицейский воронок и отвезли на квартиру к следователю, бывшему ученику Василия Фёдоровича. И с тех пор, куда бы мы не ехали, уже сами, одни, без любимого учителя, в любом городе с любыми вопросами смело обращались в ближайшее отделение милиции.
Так было везде, кроме… Кроме замечательного, необыкновенного, волшебного города на берегу Финского залива.
Выйдя из вагона, мы прямиком отправились в линейный отдел милиции при вокзале. На вопрос, где можно остановиться, служивые развели руками. Некоторое время мы стояли в растерянности, но, на наше счастье,…
– Простите, насколько я понял, вам негде остановиться. Могу предложить свою мастерскую, она тут, недалеко, в самом сердце Петрограда.
– Петрограда? – Удивился кто-то из наших, кажется, Лёвка.
– Ну, да, это теперь он город Ленина, а родился-то я здесь, когда он ещё был Петроградом.
Так мы попали в мастерскую художника Брандта6. По дороге с вокзала вертели головами во все стороны, как воробьи. Сталинский дом, высокие потолки, густой запах красок, крошечный закуточек кухни, – Николай Николаевич выдал нам ключи и позволил жить, «покуда не насытимся Петроградом». Иногда он навещал нас и, отказавшись от неизменной тушёнки с макаронами, интересовался впечатлением «незамутнённого чужим влиянием юношества» от его картин. Развешанные и расставленные одна на другую, они казались обрывками мыслей, ощущений, порывов. Улицы, храмы, каналы… Но, несмотря на изысканную утончённость, в каждом полотне ощущалась некая горечь. Однажды я сказал об этом художнику, и тот рассеяно, кивнув в ответ на моё признание, то ли мне, то ли себе самому, добавил:
– Я действительно родился в Петрограде, но воевал-то на Ленинградском фронте, и не могу смотреть на город без боли в сердце. Мне всё мерещатся впряжённые в санки дети, что тянут на погост сгинувшую от голода мать.
– Вы… воевали?!
– Да. Четвёртый противотанковый артиллерийский полк РГК, был командиром противотанкового взвода. – Произнёс художник нарочито скучным голосом.
…Мы с ребятами исходили Ленинград вдоль и поперёк. А перед самым отъездом я набрался смелости и выпросил у Николая Николаевича маленький листок с его автопортретом. Это была не вполне картина, набросок, но он так запал в душу, что мне не хотелось расставаться с ним. Посмотрев на меня внимательно, Николай Николаевич черкнул пару фраз на обороте, поставил дату и протянул со словами:
– Художником можно быть, даже не прикасаясь к мольберту.
Автопортрет Брандта с его подписью я храню рядом с тетрадью по математике, в которой мой любимый учитель Василий Фёдорович поставил три восклицательных знака под решением некой арифметической задачи, над которой я бился целую неделю… Спасибо им, обоим…