Глава 1
Хорошо в Москве ранним весенним утром 1640 года – теплынь, город словно умыт ночным дождичком. Над рекой курится легкий парок, играет рыба в омутах: плеснет по воде широким хвостом и снова уйдет в глубину, оставив на поверхности расходящиеся круги. Недолго гулять ей, жировать – проснутся рыбаки, выйдут на берег, разберут сети и отправятся на челнах ловить рыбку: окуней, судака, стерлядь с осетром. Но особенно вкусна налимья, «мневая» уха – просто царская пища. Поэтому рыбачья слобода и зовется Мневники.
Да только не сразу попадет ушица на государев стол: сначала ее попробует ключник под присмотром бдительного дворецкого, потом дворецкий на глазах стольника, а тот опробует на глазах кравчего. А уж кравчий понесет на стол государю и, перед его светлыми очами, пригубит.
Потихоньку просыпается простой люд в посадах. Чу, скрипнула калитка. Статная молодица, покачивая пышными бедрами, поплыла по тропке к реке, неся на плече коромысло. Нагнулась, рукой воду тронула, попробовала – сладкая, холодная… И засмеялась счастливо от яркого солнечного утра, весны, молодости своей. Зачерпнула в легкие липовые ведерки водицы и – обратно, в избу, растапливать печь, ставить хлеба, кормить мужа-работника.
Бом-м-м, бом-м-м, бом-м-м… Басовито поплыл над проснувшейся рекой звук колокола Ивана Великого. И тут же, дождавшись своего часа, не сдерживая радостного нетерпения, малиново отозвались ему колокола Покрова, что на Рву, прозванного в народе храмом Василия Блаженного. Напевным баритоном вывели свои мелодии кремлевские соборы, словно соблюдая приличествующую им державную строгость. Откликнулись у Иверской, и пошел гулять колокольный перезвон по Китай-городу, а потом и в слободских церквах. Заутреня!
Просыпается город, названный третьим Римом, а четвертому, говорят, уже не бывать!
Сменяются караулы усталых стрельцов; перекрестившись, вздувают горны искусные московские кузнецы; садятся к гончарным кругам горшечники; надевают кожаные фартуки оружейники; готовясь открыть лавки и лабазы, звенят ключами богатые купцы и заморские торговые гости.
Славен город Москва! Белой кипенью цветут по весне сады, пряча в душистой тени высокие, дивно изукрашенные боярские терема и каменные палаты. Высоко поднялись золотые купола церквей, опоясанные хитрым узорчатым каменным кружевом. А посреди города – Кремль! Стройные башни, зубчатые стены темно-красного кирпича, а между зубцами торчат пушечные жерла, готовые рявкнуть из медного горла на врага.
В кремлевских теремах тоже, наверное, проснулись. Пробудились ото сна государь и государыня его. Боярыни, взятые «наверх» для услужения в царских покоях, помогут ей встать и одеться, расскажут, как спали детки.
Просыпаются и тюрьмы московские. На большом тюремном дворе восемь изб: опальная, барышкина, заводная, холопья, сибирка, разбойная, татарка и женская. Каждая изба стоит за своим тыном, и в каждой свои порядки. Есть и другие тюрьмы: при монастырях и в крепостных башнях, при Разбойном, Земском и Стрелецком приказах.
Просыпаются в боярских теремах и домах городовых дворян, поднимаются дьяки и подьячие, воинские люди и огородники, конюхи и нищая братия, пекари и медовары, кабатчики и ярыги – голь перекатная. Кого только нету на большой Москве…
Никита Авдеевич Бухвостов пробудился в дурном расположении духа: которую ночь подряд его мучил один и тот же навязчивый кошмар. Виделся зеленый луг и сам он, Никита, сидящий на белой кобыле. А прямо у нее перед мордой бесами скакали и корчили мерзкие рожи скоморохи в шутовских колпаках с бубенцами.
И надо же, упрямо повторяется одно и то же, словно порчу напустили. Хочет он во сне ухватить скоморохов, а они не даются, проходят, будто туман, между пальцами и вновь начинают свои бесовские пляски, издевательски звеня бубенцами. К чему бы это? Лошадь, кажется, ко лжи? Помнится, кобыла была хорошая, гладкая, белая, как молоко. Стало быть, ложь окажется складной? Но кто солжет и в чем?
Горько усмехнувшись, Бухвостов перевернулся на бок: чего гадать, и так кругом ложь да обман! С тех пор как был он поставлен во главе тайного дела охраны державных рубежей, сколько и сколькие ему лгали? И скольким он солгал не моргнув глазом? Да только ли солгал? Молодым был два десятка лет назад, когда согласился взвалить это тяжкое бремя на свои плечи, не знал, каково оно дается – обманом, клятвопреступлениями, хитрыми заговорами, ядом, тайными гонцами, смрадом пыточных, бессонными ночами. Теперь ни за какие коврижки не согласился бы, да уж поздно назад оглобли поворачивать. Кому отдать и доверить то, что выпестовал, построил, укрепил? В чьи руки передать тайные связи, тянущиеся, как нити, на Юг и Запад, Север и Восток?..
Никита Авдеевич поднялся с постели, небрежно перекрестился на тускло горевшую под образами лампаду и подошел к оконцу спальни. Посмотрел на раскинувшийся около его палат густой сад, в этот ранний час покрытый пеленой легкой предутренней дымки. За деревьями угадывался крепкий тын, а за ним – приземистые строения: там у него своя тюрьма, своя пыточная, свой палач, верные люди, готовые отвезти тайную грамоту хоть за тридевять земель и вернуться с ответом.
Ладно, страшен сон, да милостив Бог, решил Бухвостов. Но мысли о привидевшихся ему скоморохах и белой кобыле оказалось прогнать не так-то просто: сон мучил, душа томилась предчувствием грядущей беды.
Да и как ее не ждать, если уже три года – с тех пор, как казаки взяли у турок Азов, – нет покоя душе. Поклонились донцы Азовом государю, как некогда поклонился грозному царю Сибирью атаман Ермак. Но только протяни руку за Азовом, как зашевелится за морем страшный зверь: Турция. И тогда неминуема война!
Пока удается отговариваться тем, что казаки, мол, сами по себе: Войско Донское самостоятельно решает, с кем ему воевать, а с кем жить в мире, и, не спросясь Москвы, захватило крепость. Но долго ли будешь рассказывать туркам сказку про мочало? Крымская орда вот она, рядом, за Диким полем. А хан крымский полностью под рукой султана турецкого. Поднимутся татары – и запылают русские города, поведут людей в полон, чтобы продать на невольничьих рынках, сделав навек рабами. И османы в стороне не останутся: может начаться нашествие похуже Батыева!
На Западе поляки сабли точат; недавняя война с ними окончилась для России неудачно. Правда, себя отстояли, но и потеряли многое. Мир сейчас как воздух нужен, чтобы Державе в силу войти.
Никита Авдеевич накинул кафтан и вышел в горницу. Там уже вертелся горбатый шут Антипа, для потехи наряженный в иноземное платье, с большой деревянной саблей на боку.
– Здравствуй, хозяин. – Шут скорчил плутовскую рожу, невольно напомнив Бухвостову о кошмарном сне. – Как почивалось?
– На стол собрали? – вместо ответа мрачно поинтересовался Никита Авдеевич. – Романовна моя спит еще? А Любаша?
– И хозяйка твоя, и племянница на теплых перинах нежатся, – сообщил шут. И, понизив голос, добавил: – Вчерашний день опять о женихах гадали, припозднились. Прикажешь разбудить? Я мигом.
– Не надо, – отмахнулся Никита. – Пусть умыться подадут, да вели возок заложить. На торг поеду.
– На торг? – Горбун округлил глаза и радостно хлопнул в ладоши. – Возьми меня с собой.
– Возьму, – вяло согласился Бухвостов, не желая затевать спор с прилипчивым как смола Антипой. Парень проверенный и не глупый, иначе не держали бы его в доме. Помехой не будет.
Умывшись, Никита Авдеевич сел завтракать и подумал, к чему бы это гадали на женихов: торопятся, что ли, девку замуж отдать? Год назад, после смерти жениной сестры, они взяли в дом сироту Любашу: кто же ей будет опорой и защитой, если не ближняя родня. Девица пригожая, на выданье. Глядишь, отыщется для нее добрый человек, а уж дядюшка на приданое не поскупится. Да и сама сирота деревеньку имеет. Опять же веселее стало в доме, все кажется, что они с Романовной моложе годами – сыновья-то разъехались на государеву службу. Скучно.
Откушав, Бухвостов позвал дюжего холопа и спустился во двор к возку. Антипа уже нетерпеливо пританцовывал около лошадей. Разрешив ему сесть рядом с кучером, Никита Авдеевич забрался в возок и велел трогать. Распахнулись мощные, похожие на крепостные ворота усадьбы, окруженной крепким и высоким забором. Возок выкатил на улицу…
Торг раскинулся неподалеку от стен Кремля. Бухвостов поглядел на пестрое скопление людей, сновавших между рядами лавок и лотков. В глазах рябило от множества товаров, а по ушам резануло шумом – купцы громко расхваливали товар, покупатели отчаянно торговались, стараясь сбить цену. Где-то тревожно ржали лошади, а из ближнего кабака доносилось нестройное пьяное пение мужских голосов.
«Наверное, стрельцы гуляют», – подумал Никита Авдеевич и приказал кучеру остановиться.
– Дальше пешком пойду, – вылезая из возка, ворчливо сказал он и прикрикнул на шута и холопа: – Не отставайте! Чтобы под рукой были!
Важно расправив бороду, Никита Авдеевич пошел между рядов, прислушиваясь и приглядываясь, щупая товар и прицениваясь: смекалистый человек может узнать на торжище много полезного. Вот, к примеру, почему иноземные товары начали дорожать день ото дня? Значит, привезти товар война мешает, либо возмущение какое в той стране, или правитель запретил вывозить. А почему запретил: сам готовится воевать или большую выгоду хочет получить? А то вдруг купцы из какой-то страны разом засобирались домой, начинают товары скорее сбывать с рук или перепоручать верным людям. Что там у них приключилось? Купец, он мошне молится, вести быстро получает. И Никите Авдеевичу о всех иноземных происшествиях надо знать точно, из первых рук. Нет, на торжище только пешком ходить, все примечая и в оба уха слушая.
В рыбном ряду два молодца подняли за жабры осетра: на вытянутых вверх руках держат, а хвост на земле лежит. Хорош!
– Купи, добрый человек.
– Не надо, – отказался Бухвостов и направился дальше, поглядывая на окуньков, нежную стерлядь, тупорылых сомов.
Вот и суконный ряд. Никита Авдеевич зашел в лавку, приценился к заморской серебристой парче. Но ничего не купил, пошел в другую лавку, из нее – в третью. Наконец выбрал кусок бархата, отсчитал деньги. Холоп шустро отнес покупку к возку.
И снова важно шествовал по торжищу дьяк Посольского приказа Никита Бухвостов. В ряду оружейников и бронников он придирчиво осмотрел звонкие сабли, потом попробовал примерить калантарь – безрукавный, со стальными пластинами доспех. Куда там! На богатырскую его фигуру специально броннику заказывать надо бы. Повертел тонкой работы корду – однолезвийный, слегка искривленный легкий клинок. Но от покупок отказался и распрощался с оружейниками, обещав наведаться еще. Выйдя из лавки, Бухвостов незаметно поманил пальцем Антипу и тихо спросил:
– Поглядел?
– Никто за нами не тащится, хозяин.
– Ладно. – Зорко осмотревшись по сторонам, Никита Авдеевич не заметил ничего подозрительного. Решил: – Еще немного походим.
Торг дело такое: не только многое можно узнать, но и многого лишиться. Ладно бы кошелька, который утянут ловкие воришки, а то в толчее нож под лопатку запустят и скроются в толпе. Еще хуже, если выслеживают, куда Бухвостов направился, к кому заходил и сколько там пробыл.
Человека, к которому шел сегодня Никита Авдеевич, он берег как зеницу ока. Даже тени подозрения не должно на него упасть! Не один год потратил дьяк, чтобы найти его и завязать тесную дружбу. Естественно, за помощь в тайных делах приходилось платить золотом, но человек того стоил.
Покружив по рядам, дьяк еще раз внимательно огляделся и направился к лавке перса Аббаса. Холопу приказал остаться у крыльца, а сам, опираясь на плечо горбуна, вошел в душный сумрак увешанной коврами лавки.
– О, какой гость! – выкатился ему навстречу маленький толстый Аббас ар-Рави. – Твое посещение – счастье для меня!
– Ладно, – неласково буркнул Никита Авдеевич. – Показывай товар.
Купец прижал короткопалую руку к сердцу.
– Все самое лучшее для дорогого гостя! – приказал он слугам.
Мгновенно появились китайские шелка, фряжские сукна, английский бархат, хорасанские ковры.
– Здорова ли супруга моего драгоценного гостя? – снизу вверх заглядывая в лицо Бухвостова, почти пропел перс. – Здоровы ли его сыновья и прекрасная племянница?
– Здоровы, – кольнул его глазами Никита.
Что-то больно говорлив и сладок сегодня Аббас. Чует сердце, не к добру. Но спрашивать его здесь ни о чем нельзя, нужно терпеливо ждать. Ох, кто бы только знал, сколько приходится терпеть ради тайного дела!
– Здоровы, – повторил дьяк. – Девку замуж пора отдавать… Эти шелка, пожалуй, возьму. И голубого бархата кусок. А нет ли у тебя, Аббас, такой парчи, чтобы золотом и серебром на ней были вытканы цветы и диковинные птицы? И еще, – Бухвостов понизил голос, – поторговаться за жемчуг хочу…
– О! – Купец поднял вверх крашенные хной ладони, выражая восхищение вкусом и желаниями гостя. – Прошу, прошу…
С поклоном он распахнул дверь во внутренние покои, убранные в восточном стиле.
– Присмотри тут, – приказал Антипе дьяк и, войдя вслед за купцом, плотно притворил за собой дверь.
Теперь можно и о деле поговорить. За дверью горбун караулит, а у крыльца сторожит верный холоп. Аббас тоже чужих в лавке не держит, но все равно беречься от вражьих глаз и ушей надо…
Купец поставил перед гостем низенький столик и предложил присесть на покрытую ковром лавку. Устроившись напротив, Аббас достал широкий темный платок и встряхнул его, готовясь продать жемчуг. Бухвостов усмехнулся в пышные усы: хитер перс, ни в чем промашки не даст. Восточные купцы никогда прямо не говорят о цене жемчуга, а ведут торг на пальцах, покрыв их платком. Каждый сустав каждого пальца означает определенные свойства жемчуга и его цену, которая зависит от округлости, величины, оттенка и породности жемчужин. Если кто и застанет их здесь наедине, чудом сумев проскользнуть мимо верных слуг, то увидит лишь купца и покупателя, ожесточенно отстаивающих свою цену, ощупывая пальцы друг друга и тихо переговариваясь. Да, хитер Аббас! Но иначе не доверял бы ему дьяк, не ценил бы столь высоко его скрытность и умение вести тайные дела.
У маленького толстого перса огромная разветвленная сеть верных людей во многих странах. Через него они служат делу сохранения Руси. И благодаря стараниям Бухвостова служат верно уже не первый год. Потому и берег дьяк Аббаса как зеницу ока.
Впрочем, неплохо было бы действительно купить жемчуг, но не крупный гурмыжский, а мелкий речной, прозываемый скатень. Уж больно он лучистый, ясный, переливчатый, словно вобрал в себя красоту северного сияния. И всегда радует глаз, приносит утешение сердцу.
Дьяк легко коснулся под платком руки Аббаса, ощупью отыскав сустав нужного пальца. Купец кивнул:
– Дам, обязательно дам, – и в ответ нажал на палец Ни киты, указывая цену.
Но Бухвостов решил не ждать, пока перс, свято соблюдая восточные обычаи, пройдет одну за другой все стадии торга: иджабу – предложение, кабуля – согласие, акд – договор. Не до того.
– Что привез, какие вести? – тихо спросил дьяк. Даже здесь он не желал рисковать: среди преданных слуг тоже могут оказаться купленные на чужое золото. Если сам Никита покупал слуг интересующих его людей, то почему этого не может делать кто-то другой? Нет, береженого и Бог бережет!
– Плохие вести, – прошелестел перс и горестно причмокнул пухлыми губами.
– Говори, говори, – поторопил Бухвостов, чувствуя, как под сердцем у него тонко заныло. Неужто сон в руку?
– Пока слово не сказано, оно узник того, кто собирался его освободить, – грустно усмехнулся Аббас. – А когда оно произнесено, его узником становится сказавший. Знаешь, я редко сожалел о том, что молчал, но зато часто раскаивался после того, как открывал рот.
«Ах, персидская лисица. Вечно крутит хвостом и осторожничает, – раздраженно подумал Никита Авдеевич, – даже со мной».
– Не хватает и тысячи друзей, но даже одного врага слишком много, – ответил он купцу восточной пословицей. – А враг твоего врага – друг! Разве мы не друзья, Аббас? Турки – враги и твоему народу, и моему. Они всем грозят войной. То, что вы единоверцы, в Магомета верите, вас с ними не примиряет. Говори!
– Э-э… Кто сможет примирить суннитов и шиитов?[4] – опустил глаза купец. – Обернись и погляди – христиане тоже разделились на католиков и православных, каждый только себя считает истинно верующим, а других – еретиками. Разве не так?
– Оставим это попам и муллам. Что в Царьграде? – сердито засопел дьяк.
– Султана беспокоит захват казаками Азова, – боязливо округлил черные глаза перс и, встревоженно оглянувшись на дверь, добавил: – Там говорят, что теперь Москва получила свободный выход к теплым морям, а это значит, все теперь в ее воле.
«Да, радоваться туркам нечему, – мысленно согласился с ним Бухвостов. – Потерять сильную крепость, замком запиравшую устье Дона, а вместе с ней один из самых больших невольничьих рынков для басурман болезненно. Из Азова они нам постоянно грозили, держали в крепости арсенал для Крымской орды, снаряжали ее в набеги, не давали русским выйти в море. Еще бы им теперь не тревожиться, когда наши корабли могут вырваться на простор. Да только где эти корабли? Их еще построить надо».
– Твои люди что говорят, о чем султан Мурад думает?
– О чем может думать султан?.. – криво усмехнулся перс. – О войне.
Сердце у Никиты Авдеевича сжалось и еще сильнее заныло, отдавая болью в левом плече и под лопаткой. Война! С трудом выговаривая слова враз онемевшими губами, он встре-воженно спросил:
– На нас пойдет? Когда?..
– Сейчас Мурад занят другой войной, – немного успокоил Аббас. – Ему не дает покоя Багдад! А Константинополь смотрит на Москву и выжидает: возьмет ваш царь Азов под свою руку или нет?
– Понятно, – протянул Бухвостов.
Боль несколько утихла и начала отпускать, но он знал, что она просто притаилась подколодной змеей и будет терпеливо ждать своего часа. Пока все, что сказал купец, не великая новость. А вот как дальше будут развиваться события в турецкой столице?
Перс почти лег жирной грудью на столик и приблизил губы к уху дьяка.
– Недовольны султаном, – жарко зашептал он, еще больше выпучив глаза. – Его мать, старая султанша, недовольна, крутую похлебку варит. Мусульмане недовольны войной с единоверцами, хотят войны с гяурами. Говорят на улицах: хватит проливать свою кровь, пора пустить чужую. Трон Мурада шатается.
Вот это действительно новость! Недаром старая восточная мудрость гласит: даже огромный караван верблюдов зависит от одного идущего впереди осла. Смена султана – потрясение мира!
Старая султанша-мать, валиде, – большая сила. И коль скоро вместе с ней проявляют недовольство сановники, наживающиеся на войне и угнетении славян, надо ждать серьезных событий. И не только ждать, а готовиться к ним загодя.
– Заговор плетут против Руси. Переговоры с Крымом только для отвода глаз, – щекотал ухо Никите Авдеевичу шепот Аббаса. – Орда хитра, но во всем слушается турок. Как те скажут, так и будет. Мечтают взять русских в клещи: татары и турки ударят с юга, а поляки – с запада!
– Откуда знаешь?.. Точно ли? – отшатнулся пораженный Бухвостов.
Снова шевельнулась предательская боль в груди и похолодели руки: хотят всю Русь превратить в Дикое поле, засеять его костьми и полить кровью, сделать пустыней, а людей – в рабство? Ну, злыдни…
– Не сомневайся, – обиженно поджал губы перс, поглаживая ладонями длинную бороду. – Мои люди верные, много лет я с ними веду дела, и еще ни разу они не обманули.
«Положим, раньше не обманывали, а теперь могут и вокруг пальца обвести, – подумал дьяк. – Не зря привиделась во сне гладкая да белая кобыла. Вот и выплыла складная ложь. Но нет в ней вины Аббаса: он за что купил, за то и продал. Не используют ли его, чтобы нас заранее взбудоражить? Но тогда получается, что кому-то известно истинное лицо перса? М-да, голову от думок сломаешь».
Скомкав темный платок, Никита Авдеевич вытер им покрывшийся холодной испариной лоб:
– Вести твои тяжкие!
– Прости, что расстроил тебя. – Купец встал и, порывшись в сундуке, достал кожаный кошель.
Расстелив на столике шаль, он высыпал на нее жемчуг и прицокнул языком, словно сожалея, что придется расставаться с такой красотой. Бухвостов вынул кошелек, но перс замахал руками:
– Что ты, не нужно! Какие деньги, какие счеты между нами? Это подарок от меня твоей жене и племяннице. Бери, бери!
– Спасибо, – поблагодарил дьяк. – Я к тебе еще наведаюсь – на следующей неделе. Жди.
– Всегда рад такому высокородному гостю! – громко сказал Аббас, открывая дверь в лавку. – Всегда рад! Какая честь для моего скромного дома!..
К своему возку Бухвостов возвращался, не глядя по сторонам, не обращая внимания на товары и не слыша гомона широко раскинувшегося шумного торга. Голова пылала от дум, не шло из ума сказанное хитрым персом. Неужели опять на долгие годы затянется дело с выходом к теплым морям? А ведь земля там исконно наша, захваченная турками да татарами в лихое для страны время. Сейчас, казалось бы, вот он, Азов, опять в руке государя, но нет пока сил у Державы крепко сжать десницу. Особенно если начнется новая разорительная война.
Никита Авдеевич нахмурился. В его ли слабых силах не дать войне разгореться, тем более сразу и на юге и на западе? Поляки, конечно, очертя голову в драку не полезут: будут ждать, пока турки себя не проявят. Пошумят паны, похорохорятся, побряцают саблями, показывая воинственность, но… будут ждать! А если с юга ударят, то и они не замедлят.
Усевшись в возок, Никита Авдеевич велел ехать домой. Дорогой решил немедленно проверить то, что поведал ему в задней комнате своей лавки хитрый перс. Пусть надежные и верные люди узнают, так ли обстоят дела в Константинополе и в Польше, как говорит Аббас. Сегодня же поскачет гонец на полдень, на юг, к есаулу Войска Донского Федору Паршину. У него везде свои люди есть, о них даже и Никите Авдеевичу неизвестно. Вот пусть они и постараются, похлопочут, а он и сам тоже попробует узнать, что за похлебку заварили турки и латиняне, желая заставить Русь расхлебывать кровавое варево…
В набег на Дон Крымская орда ходила через Гнилые воды – Сиваш, потом держала путь на Черный колодец, Овечьи воды. Конские воды: от колодца к колодцу тянулась в степи сакма – страшный след татарской конницы, несущей огонь пожаров, смерть и разорение, ужас полона и бесчестия.
На Русь и Слободскую Украину[5] орда шла по Муравскому шляху – древнему пути из Крыма в глубь русских земель, тянувшемуся по гребню водораздела Днепра и Дона. Возвращаясь из набега, по этому же шляху гнали полон.
Лишь только сойдет снег, отшумят веселые ручьи и чуть подсохнет степь, выходили в сторожевые станицы казаки. Опытные сакмогоны – следопыты, умевшие читать следы, не слезая с седла, – тревожно вглядывались в землю, отыскивая отпечатки копыт быстрых татарских лошадей. И если находили, разжигали дымные костры, поднимая казачье войско, чтобы не допустить орду на Русь…
Горе разведчику в Диком поле – краю вечных войн и набегов, если он пренебрегает законами войны: постоянно таиться, не разжигать ночью огня, разводить бездымный костер только днем, никогда не снимать оружия, дневать и ночевать в разных местах, выставлять сторожу, запутывать след и мгновенно исчезать. Забыл об этом – и тут же жестокая, неотвратимая расплата. Тонко свистнет выпущенная из тугого лука степняка стрела и оборвет жизнь казака. Или захлестнет шею петля аркана, сплетенного из конского волоса, вырвет из седла, и, гикнув, пустит татарин коня галопом, волоча по земле взятого в полон.
Или заманят басурманы в хитрую ловушку, внезапно навалятся и вырежут станицу, а потом только вороны станут кружить над местом скоротечной кровавой сечи да прошумит печально под ветром ковыль над погубленными казачьими головами. Высунется из норки пугливый суслик, встанет столбиком поглядеть по сторонам, свистнет со страху – и опять в норку.
Нет мира в Диком поле – краю вечных войн и набегов…
Дневали в неглубокой сухой балке. Варился кулеш на маленьком костре, тревожно фыркали кони. Аким Тетеря, помешивая деревянной ложкой в котле, балагурил:
– Хлеб в пути плечей не оттянет, а ежели голодный, то и архиерей уворует.
– Бабы каменные в степи, говорят, тыщи лет стоят, – задумчиво глядя на бездымные языки пламени, протянул Гурь-ян Нечаев. – Пропасть мне, если вру, но слыхал я, что под этими бабами клады зарыты.
– Клад не каждому дается, – немедленно откликнулся Аким, поглядывая на лежавших вокруг костра казаков. – Нечистая сила зарытое золото охраняет. Чтобы взять его, нужно знать заговоры. Бывает, клад на голову прячут или на несколько мертвых голов. Тогда надо загубить столько же душ, иначе богатства не видать как своих ушей. Между пальцев протечет. А еще бывают клады на счастливого…
– Это как? – заинтересовался Гурьян.
– Ну, выходит тебе такое счастье в образе кошки, курицы или собаки, – охотно начал объяснять Тетеря. – Тут не зевай, беги за ней. Когда она остановится, бей ее, не мешкая, чем попало и кричи: «Рассыпься!» Где она развалится, на том месте и копай.
Слушая его, Тимофей устало прикрыл глаза, отдыхая после долгого пути в седле. Этой весной сравнялось ему двадцать лет, и мог ли он усидеть за стенами монастыря, когда прозрачный воздух полон ароматами проснувшейся после стужи земли, а ветер доносит запах гари далеких костров? Поднимешься на колокольню и видишь, как до самого неба раскинулась привольная равнина, покрытая изумрудным ковром трав с яркими пятнами цветов. Скачи во весь опор в любую сторону, и нигде нет – ни конца, ни края. Конь застоялся, привычна и легка в руке острая сабля, а главное – без тебя может уйти в степь сторожевая станица – ловить в Диком поле басурмана, чтобы узнать, не пошла ли орда в новый набег.
Отец Зосима к просьбе питомца отпустить его в степь отнесся неодобрительно:
– Не для сторожевых засад столько лет учили тебя.
Стоявший перед строгим игуменом рослый, широкоплечий Тимофей виновато потупился: прав отче. Но каково целыми днями читать арабские книги, если степь зовет.
Зосима молчал, беззвучно шевелил сухими бледными губами, словно творил молитву Богородице, прося ее спасти и сохранить уходивших в поле. Потом сказал:
– Последний раз отпускаю тебя. Понимаю, что кровь молодая играет. Но срок тебе в поле гулять десять дней. Иди с Богом!
Обрадованный Тимофей поцеловал руку настоятеля, выскочил из кельи и бегом кинулся седлать вороного жеребца…
– Кулеш готов, – отвлек его от раздумий Аким.
Ели молча, по очереди черпая ложками из котла. Высоко в чистом, ярко-голубом небе стояло начинавшее изрядно припекать солнце. Слегка парило. Временами набегал прохладный ветерок, будто вобравший в себя сырость еще лежавшего в глубоких балках снега. Поев, Головин полез на курган сменить охранявших дневку казаков. Следом заторопился Аким. Каждый в сторожевой станице знал свое место. Никому не нужно напоминать о деле. Остальные задремали, прикрыв шапками лица. Бессонные ночи выматывали, да и холодно еще ночами, никак не согреешься без огня, а развести костер нельзя.
Тимоха и Аким залегли в густой траве на вершине кургана рядом с древней каменной бабой, безучастно смотревшей вдаль, повернув плоское лицо на полуденную сторону – туда, откуда может прийти орда.
Четвертый день казаки рыскали по степи, но сакмы не нашли. Атаман сторожевой станицы Иван Рваный недоумевал: неужели случилось чудо и татары не пошли этой весной в набег? Бывало, шайки степняков-людоловов выходили на страшную охоту раньше, чем сойдет весь снег в Диком поле. Везли с собой запас корма для коней на неделю-другую. А вокруг потом уж все зазеленеет. Никогда еще они так не задерживались. И сакму трудно не увидеть: татары идут в набег, имея не меньше трех заводных лошадей на каждого всадника. В крайнем случае по две заводных и одну под седлом. Если в поход собралась хотя бы сотня всадников, то три-четыре сотни коней основательно потопчут степную траву. Но сакмы не было!
«Еще пару дней побуду со станицей, а потом надо возвращаться, – думал Головин, зорко посматривая по сторонам. – Зосима разрешил отсутствовать не больше десяти дней. Наверное, на то есть причины. Но кто знает какие? Наставник не поощрял любопытства. Может, близится время, когда понадобится то, чему меня учили? Только где и как это будет?»
– Не заснул? – шепотом спросил Аким и толкнул Тимофея в бок. – Или сморило после кулеша?
Головин хотел отшутиться, но застыл, напряженно всматриваясь в зеленое море колыхавшейся под ветром высокой травы. Чуть в стороне от кургана мелькнуло среди зелени что-то темное. И сразу пропало. Может быть, зверь проскочил? У зверя свои тропы и ловы, но он всегда стороной обойдет людей, учуяв запахи лошадей и железа. Или птица пролетела, касаясь крылом земли? Да нет, вроде не пролетала. Зайцы, суслики и другая звериная мелочь тем более привыкли таиться, чтобы не стать легкой добычей беркута, лисицы или волка. И разве разглядеть на таком расстоянии маленького зверька?
Ага, снова мелькнуло: коричнево-серое, мохнатое, быстро двигающееся. Еще мелькнуло, еще… Да это же ордынцы в вывернутых мехом наружу полушубках!
– Татары! – сдавленно вскрикнул Тимофей.
– Где? – встрепенулся Аким, приподнимаясь на локте, и сразу увидел басурман: остроконечные бараньи шапки, закинутые за спину длинные луки. Размеренно бегут низкорослые, невероятно выносливые лошади. Разведка орды?
Татары ехали спокойно, растянувшись цепочкой след в след друг другу. Под первым шла игривая караковая кобыла с длинной гривой. Всадник, осаживая ее, сердито дергал поводья и, оборачиваясь, что-то говорил остальным, показывая вперед рукой. Последний татарин вел заводных лошадей.
– Сами в руки лезут. – Глаза у Акима загорелись, и он начал потихоньку отползать назад. – Смотри за ними, а я станицу подниму.
Кубарем скатившись вниз по склону, он исчез в балке, но вскоре появился вновь, уже вместе с Рваным. Быстро взобравшись на вершину кургана, Иван осторожно выглянул из-за глубоко вросшей в землю каменной бабы.
– Там, – показал ему на татар Тимофей.
– Вижу, – буркнул атаман. – Надо внезапно ударить и хоть одного взять живым. Справа зайдем. Дальше по левую руку балка будет. Айда!
Казаки уже приготовились к бою. Гурьян подвел атаману коня. Прыгнув в седло, Иван взял в руки длинный лук.
– Татар десяток, а нас на два меньше. Первого сам стрелой возьму, второго бьет Гурьян, сзади будет Аким. И чтобы ни один не ушел!.. Остальные с Тимохой заходят справа. Из ружей не стрелять! Может, рядом другие… – Недоговорив, он пустил коня наметом. На скаку выдернул из колчана две длинные стрелы. Одну положил на тетиву, а другую зажал в зубах.
Казаки развернули лошадей и вымахнули к подножию кургана, обтекая его с обеих сторон, чтобы окружить басурман.
Страха Головин не испытывал – брать в поле степняка стало для него привычным делом, – но и проявлять безрассудную удаль его давно отучили, настойчиво прививая расчетливое хладнокровие опытного бойца. Он знал: ни атаман, ни Гурьян не промахнутся. Значит, сразу два врага упадут под копыта своих коней. Сзади выпустит стрелу Аким и перехватит заводных лошадей. С уцелевшими татарами, может, придется и сабли скрестить, прежде чем удастся набросить кому-нибудь из них на шею аркан. Или сразу ловить басурмана, выволакивая его из схватки? Пожалуй…
Увидев перед собой казака с натянутым луком в руках, татары опешили. Атаман спустил тетиву, и караковая кобыла понеслась по степи с пустым седлом. Стрела Гурьяна сбила наземь второго татарина, а Аким успел заскочить разведчикам в тыл и расправился с коноводом, перехватив заводных лошадей. Степняки быстро оправились от неожиданности – в донцов полетели ответные стрелы. Оставшиеся в живых татары решили прорваться к своим любой ценой, прежде чем их возьмут в сабли.
Тимофей уже высмотрел средних лет татарина в кояре – кожаном панцире, надетом под вывороченный мехом наружу бараний полушубок. Зло ощерившись, степняк выпустил несколько стрел, потом бросил лук и схватился за рукоять кривой сабли. Обнажить ее он не успел. Головин раскрутил длинный аркан, и петля захлестнула плечи ордынца. Резко развернув жеребца, Тимофей выдернул степняка из седла и поволок подальше от начавшейся рубки. Сзади звенели сабли, тревожно ржали лошади, яростно кричали люди, пластая друг друга клинками.
Проскакав десятка два саженей, Тимофей оглянулся. Все было уже кончено: казаки ловили разбегавшихся татарских коней…
После вновь сошлись в балочке, где еще слабо тлели угли костра, на котором совсем недавно варился кулеш. Постелили на землю кафтан и бережно уложили на него Гурьяна – ордынская стрела насквозь пронзила казака под правым плечом, но удалось отломить наконечник и осторожно вытянуть древко. Из раны пульсирующими толчками тонкой струйкой выкатывалась кровь, все шире расплываясь темно-багровым пятном по холсту рубахи. От боли Гурьян до синевы прикусил губу.
Пленный татарин, обезоруженный и связанный, жарко блестя раскосыми глазами, с ненавистью смотрел на русских. По его телу часто пробегала мелкая дрожь, словно от озноба.
– Замерз, что ли? – обернулся к нему Рваный. – Ниче, щас согреем. Вздуйте огонь… Аким, давай наверх!
Тетеря полез на курган – охранять станицу. Головин умело перевязал раненого чистым куском полотна. Гурьян слабо застонал и притих. На лбу его выступила испарина. В стороне, вытянувшись на охапке жесткой травы, лежал Гаврила Щукин, порубанный в схватке. Ему уже никто не мог помочь.
– Дорого ты нам достался, – остановившись перед пленным, устало сказал Иван. – Одна христианская душа уже в рай пошла, а другая – вот-вот догонять отправится. Может, и тебя срубать?
Припухшие веки татарина чуть дрогнули, и внимательно наблюдавший за ним Тимофей понял: пленник знает русский язык. Но будет ли он говорить?
– Удавить его да и бросить в степи, – предложил один из казаков. – Нехай валяется, пока лисы не растащат и вороны не расклюют!
Татарин заерзал, натягивая путы на руках и сердито шипя сквозь стиснутые зубы: как мусульманин, он страшился смерти без погребения.
– Ты храбрый воин и можешь получить достойную смерть, – разгадав замысел атамана, по-татарски сказал Головин. – Сколько всадников вышло в набег? Где сейчас орда?
– У-у, шайтан! – яростно рванувшись, заорал степняк. – Убей, чего ждешь?
– Убить успеем, – мрачно заметил Рваный. Он вытащил из ружья шомпол и положил его в огонь костра. – Не хочешь по-хорошему? Железо заставит!
– Аллах велик и милосерден! – забормотал татарин. – Моя рука не знала устали, карая неверных. В книге судеб все записано, я все равно буду среди гурий в раю!
– Даже раньше, чем ты думаешь, – заметил Тимофей.
Он нагнулся над пленным, распахнул его полушубок и рванул за шнурок, поддерживающий штаны. Бросил степняка лицом вниз и спустил с него узкие кожаные шаровары, обнажив посиневшие ягодицы.
– Сейчас воткнем тебе раскаленный шомпол так, чтобы он сзади достал до поганого языка! А потом привяжем к лошади и отпустим ее в степь.
– Кончать пора, – вытащив шомпол из костра, хмуро сказал Рваный. – Воронье уже слетается на падаль, как бы орда не заметила.
– Нет! – истошно завопил пленник, судорожно извиваясь всем телом. – Нет!
Один из казаков сел ему на плечи, другой прижал ноги. Атаман слегка коснулся раскаленным концом шомпола вздрагивавших ягодиц татарина.
– О-у! – дико завыл тот, захлебываясь криком. – Нет, нет!
– Говори, говори! – орал ему в ухо Тимофей. – Сколько всадников?
– Три сотни, – разом обмякнув, простонал степняк. – Они близко, очень близко.
– Куда идете? – продолжал допытываться Головин. – Ну? Где орда?
– Не знаю… У-у, шайтан! – Татарин стал кусать землю. – Мурзы Джембойлукской орды не говорят простому воину, куда лежит путь коней. Вели на Русь!
– Где орда? – Рваный вновь слегка прижег татарина.
– Ай, ай! – взвизгнул пленный. – Сначала мы пошли… Другие ждать будут… Хан Гирей в Крыму сидит…
Осыпая комья земли, в балку скатился Тетеря. Лицо его было бледным как полотно.
– Татары!
– Близко? – Атаман уперся в него тяжелым взглядом.
– Идут, идут! – злобно засмеялся степняк. – Месть!
– Заткнись, – пнул его сапогом Тимофей. – Будет каркать.
– Полумесяцем раскинулись, – вытирая мокрое лицо шапкой, сообщил Аким. – Широко захватывают, видать, воронье заметили. Уже курган обтекают.
– Уходим, – быстро принял решение Иван.
Пленного подняли, бросили поперек седла, стянули ему руки и ноги под брюхом лошади. Привязали к коню тело погибшего Гаврилы Щукина и бережно усадили Гурьяна. Тимофей поднял его саблю. Через минуту маленький отряд, держа в центре раненого и пленного, на рысях вымахал из балки. Поднявшись на стременах, Головин посмотрел вперед и понял: опоздали! Степь словно ожила и задрожала от топота копыт вражеской конницы. Смертельной петлей татары захлестнули курган и балку, в которой допрашивали пленного. Тут и там мелькали мохнатые шапки, доносилось ржание лошадей.
Нет, хитрые и коварные степняки, искушенные в деле набегов и схваток, не станут принимать боя даже с кучкой казаков – зачем, если русским просто некуда деваться? Сейчас закружится страшная карусель всадников, полетят меткие стрелы, падут наземь кони, а там наступит черед арканов: сыромятные и сплетенные из конского волоса петли затянутся на руках, на горле, скользнут к ногам…
– Заводных вперед! – прокричал атаман. – Ружья готовь!
Казаки погнали перед собой заводных лошадей, посвистом и гиком заставляя их все ускорять и ускорять бег. Использовать против врага его же излюбленный прием – пробить чужой строй заводными лошадьми? Пожалуй, сейчас это единственная надежда вырваться из западни. А там как Бог даст, лишь бы кони вынесли!
Татары пустили стрелы, бухнуло несколько выстрелов. Летевшие впереди кони кувырнулись, но остальные уже успели ударить по степнякам, заставив их смешаться. Казаки дали жидкий залп из ружей и врубились в татарский строй. Тимофей, держа сабли в обеих руках, чертом вертелся в седле, отражая и нанося удары. Прорваться, во что бы то ни стало прорваться! Надо подать весть о набеге и доставить пленного. Наверняка он сказал далеко не все, что знает.
Отбив занесенную над головой саблю татарина в лисьей шапке, Головин быстро ткнул его клинком в живот и, резко развернувшись, успел достать еще одного, рубанув поперек лица. Некогда смотреть, что с ними стало, – уже налетели другие, грозя раскроить череп острой сталью.
Два молодых наездника начали наседать на Тимофея, крикнув остальным, чтоб не мешали им расправиться с русским. Горяча коней и дерзко смеясь, они вертели саблями, готовясь, рубанув сплеча, развалить казака до седла.
Сильно сжав коленями бока жеребца, Головин направил его прямо на врагов, стремясь проскочить между ними, но в последний момент неожиданно отвернул и поднял вороного на дыбы. Сверкнула на солнце сабля и, описав короткий полукруг, снесла голову первому наезднику, оказавшемуся справа от Тимофея. А слева уже вывернулся второй: целясь клинком то в бок, то в шею, он вихрем налетал и тут же отскакивал прочь. Татарин был ловок, увертлив, как уж, легко правил конем, умело закрывался небольшим круглым щитом, украшенным чеканными медными бляшками. Вот он снова наскочил, стараясь рассечь концом сабли грудь казака.
Головин принял удар на скрещенные клинки и сильно развел их в стороны, заставив степняка отвести назад руку.
– Вах! – вскрикнул наездник и начал сползать с седла: его правая рука, мгновение назад сжимавшая саблю, упала под копыта коня. Крепко учил биться чернец Родион!
Тимофей выхватил из-за пояса пистолет, выстрелил в пытавшегося ткнуть его копьем татарина и стрелой вылетел из свалки. Впереди, держа за узду лошадь с пленным, торопливо уходил в степь Иван Рваный. Чуть отстав от него, скакали еще двое казаков. Но вот один пошатнулся и упал на гриву коня – догнала шальная пуля.
Погонять вороного не было нужды: ему словно передалась тревога Тимофея, и он летел быстрее ветра, струной вытягивал сильное тело и, казалось, почти не касался копытами земли. Сзади жутко выли татары, мимо уха вжикнула стрела, дробью рассыпался топот погони. Степняки не хотели выпустить уже попавших в их руки и обреченных на смерть: в Диком поле один закон – либо ты, либо тебя!
Только позволь уйти казакам – и они поднимут на перехват набега Донское Войско. А что против него три сотни всадников? Нет, надо волками гнать по степи остатки сторожевой станицы, не давая ей передышки, пока не подкосятся ноги коней, пока не падут они, пятная траву потоками крови из ноздрей. Срубить казачьи головы, насадить их на копья и привезти из набега, как почетный трофей. На ходу перескакивать на свежих, заводных лошадей и гнать, гнать, гнать!..
Поравнявшись с атаманом, Тимофей увидел, что рядом с ним скачет только Аким Тетеря. Итак, их осталось всего трое, не считая пленного татарина, мешком брошенного поперек седла. Левый рукав у Ивана набух темной кровью, рука повисла плетью, а Тетеря ничего, целехонький, – лишь багровый след удара на скуле да разодран сапог.
– Дым! – покосившись на Головина налитым кровью глазом, просипел Рваный и направил коня к дальнему кургану.
– Ги-и-и-их! – кричал Аким, подгоняя скакунов.
На дальнем кургане загодя были сложены охапки сухой травы и валежник для костра, чтобы столбом дыма оповестить другие сторожевые станицы о появлении орды. И теперь Иван рвался туда, надеясь, что успеет предупредить своих, помешает врагу застать их врасплох.
Головин оглянулся. Погоня раскинулась широко по степи: не меньше полусотни всадников преследовали казаков, сумевших оторваться на несколько полетов стрелы. Но долго ли удастся выдержать это расстояние? У татар есть свежие, заводные кони.
Как же медленно приближается заветный курган! О том, что будет после, не хотелось думать: сейчас главное – разжечь костер! Скорее, скорее, только бы не попалась под копыто вороного нора суслика, только не переломал бы он ноги, не рухнул, подминая под себя седока. Кажется, широка и привольна степь, а не разойтись в ней без крови и смерти людям разных вер. Да и как иначе, если одни приходят, чтобы взять жизнь и свободу других?
На вершине кургана Иван сполз с седла и, неуклюже действуя раненой рукой, начал высекать огонь, глухо ругаясь сквозь зубы. Неожиданно он обернулся, глянул на Тетерю и Головина белыми от боли глазами:
– Геть отсюда! Берите пленника и моего коня. Живей! Они сейчас будут здесь!
– Атаман!..
– Геть! – Иван наконец справился с огнивом, и по сухой траве пробежали первые язычки пламени. – На другом кургане запалите!
Схватив плеть, он с размаху хлестнул коней, заставив их резко принять с места в карьер. Сквозь топот копыт донеслось еще раз:
– Запалите!
И опять все перекрыл свист ветра и разъяренный рев татар, увидевших, как поднимается к высокому голубому небу столб темного дыма сигнального костра…
Мурза мрачно смотрел на дым сигнального костра, поднимавшийся к небу с вершины кургана. О Аллах! Какой неудачный день. Хочется надеяться, что он пройдет, не принеся новых неудач. Ведь всем известно: стоит один раз подвернуть ногу, и еще долго будешь потом хромать.
Сегодня в стычке с небольшой сторожевой станицей казаков он потерял почти три десятка всадников и несколько десятков лошадей. А после схватки нашли и подобрали всего пять русских, причем один из них мертвым был привязан к седлу, а другой умер от раны в груди раньше, чем его сняли с коня. Трое других просто изрублены на куски. Дьяволы, а не люди!
Теперь те, кто сумел прорваться сквозь строй его джигитов, зажгли на кургане костер, подавая своим весть о набеге. Потеряно главное и самое ценное – внезапность!
Он знаком велел приблизиться ожидавшим его распоряжений сотникам и молча показал им плетью на дым, поднимавшийся с вершины кургана.
– Высокочтимый, – поклонился один из сотников, – сейчас костер потухнет.
– Лучше, если бы он совсем не горел, – ядовито заметил мурза.
– Если высокородный позволит мне дать совет… – сделал шаг вперед другой сотник, прижав руку к сердцу.
– Ну? Говори, Буга.
– Не стоит гнаться за ушедшими в степь казаками, – преданно глядя в желтые, как у птицы, злые глаза мурзы, тихо сказал Буга. – Надо повернуть коней в сторону от старого шляха и напасть на маленькие селения русских, где нас наверняка не ждут.
– М-м-да. – Мурза задумался, с удовольствием отметив, что столб дыма стал тоньше и наконец совсем исчез. – Ты знаешь, где эти селения?
– Да, мой мурза. До них меньше двух дней пути, но если мы поторопимся…
– Хорошо! Отдыхать будем дома. Пусть воины чаще меняют лошадей. Веди нас!
Сотники бросились к своим скакунам, и вскоре длинная лента конных людоловов резко изменила направление и, запутывая след, потекла на северо-запад.
Примерно через час колонну догнали уходившие в погоню за казаками. К Буге подскакал покрытый пылью и пропахший конским потом десятник:
– Русские зажгли еще один костер. Уже на другом кургане.
– Собаки. – Буга зло сплюнул. – Почему вы дали им уйти?
– Мурза приказал прекратить погоню, а у первого костра остался только один урус-шайтан.
– Если он еще жив, сдерите с него кожу и бросьте в степи, – приказал сотник. – Если мертв, отрубите голову и отвезите ее мурзе.
– Он изранен, но еще жив, – сообщил десятник.
– Тем хуже для него, – хищно ощерился Буга. – А костер?.. Теперь это уже не так важно. Сейчас все решит быстрота наших коней…
Погоня за татарами шла день и ночь. Казаки не жалели ни себя, ни лошадей. И так потеряли время, пока добрались до кургана, где остался Иван Рваный, но там нашли только следы его последней, отчаянной схватки с басурманами. Потом обнаружили сакму и уже не теряли ее, надеясь вот-вот настигнуть людоловов. Но почему татары вдруг свернули с хорошо знакомого им пути, что заставило их так поступить?
– Хитрят, следы запутывают, – твердил осунувшийся и как-то враз постаревший Аким Тетеря. – А где-то исподтишка наскочат и ударят. Я их мерзкие повадки знаю.
Где ударили татары, обнаружилось к следующему полудню. Сакма привела к разоренному городку, в котором не осталось ни одной живой души. Сорванные ставни на окнах, выбитые двери, в домах все перевернуто и побито, на дворах лежат порубленные ордынскими саблями тела пытавшихся сопротивляться жителей.
– А не пожгли, – мрачно оглядев картину опустошения, отметил Тимофей. – Разграбили, взяли полон, но не пожгли.
– Боятся дымом себя выдать, – недобро прищурился Аким. – Ну, ничего, поквитаемся!
Головин не ответил. Он пустил коня рысью и догнал торопившихся дальше казаков, горевших решимостью еще до заката настичь проклятых людоловов и освободить захваченный ими полон. Да и что отвечать? Ни одна религия не призывает к угнетению себе подобных, созданных по образу и подобию Божьему. Так кто же дал право одному человеку обращать в рабство другого? Сам испытав ужас басурманской неволи, Тимофей люто ненавидел людоловов, работорговцев и рабовладельцев. Но в голове не укладывалось и другое: как наравне с тонкой поэзией, мудрой философией и томной мечтательностью, присущей мусульманскому Востоку, уживаются грубое варварство и звериная кровожадность? Ведь многие арабские книги, которые он читал вместе с отцом Зосимой, просто венец мысли! Но то книги…
Несколько часов спустя прошли через еще один разоренный городок. Головин отметил, что там осталось множество стрел, а хорошие стрелы дороги, обычно после боя их собирали и вновь наполняли колчан. Значит, татары уже чуют приближение погони и очень спешат? Однако теперь волей-неволей быстрота передвижения уменьшилась – степняки вели полон.
Вскоре следы повернули к югу и опять убежали в бескрайнюю степь. Вокруг словно все вымерло. Только топот копыт казачьих коней да суровое молчание всадников, покрытых серой пылью степных шляхов. Даже балагур Аким Тетеря не уронил ни словечка. Но почему до сих пор не нагнали татар? Не могли же басурманы провалиться сквозь землю? Вот ясно видны следы их лошадей, попадается свежий помет, но на горизонте по-прежнему пусто. Опытные сакмогоны не могли дать промашки и обязательно заметили бы, если бы татары разделились. Бывало и так, что часть орды уводила полон, а другая прокладывала ложный след, путая погоню и устраивая засады.
Вдруг Тетеря привстал на стременах и впился запавшими глазами в какую-то точку далеко впереди.
– Что там, что? – тоже приподнялся в седле Тимофей. – Татары?
– Воронье кружит, – глухо ответил Аким и, подскакав к атаману, стал что-то объяснять и показывать рукой вперед.
Лицо атамана помрачнело. Теперь и другие увидели тучу воронья. Не сговариваясь, начали нахлестывать коней, стремясь поскорее выяснить, что его привлекло. Тимофей одним из первых доскакал до балки, над которой вились вороны, соскочил с седла, на негнущихся от долгой дороги ногах подошел к краю и заглянул вниз. Сразу же подкатила к горлу мутная волна тошноты, закружилась голова от густого запаха крови, большими лужами застывшей на дне балки. Там лежал порезанный полон. Мужчины, женщины, подростки. Вспоротые животы, жуткое месиво тел, застывших в предсмертных конвульсиях, искаженные нечеловеческими страданиями лица.
– Желчь брали. – Подошедший Аким снял шапку и перекрестился. – Упокой, Господи, души рабов твоих!
Тимофей онемел. Он не раз слышал, что татары верили, будто скакуны приобретут необычайную резвость, если намазать их десны свежей человеческой желчью. Но чтобы…
– Отобрали тех, кого подороже можно продать, а остальным вспороли животы. Посадили оставленных в живых на заводных лошадей и ушли. Не догнать теперь, – горько вздохнул Тетеря.
– Как не догнать? – Головин схватил его за грудки и встряхнул. – Ты что? До самого Крыма гнать! Зубами рвать, на куски разметать по полю!
Казаки едва оторвали его от Акима, оттащили в сторону, плеснули в лицо водой из баклаги. Не слушая, что они говорят ему, не видя вокруг себя ничего, Тимофей упал на колени и в бессильной ярости начал бить кулаками по земле, пропахшей кровью и горькой степной полынью…
Степняки налетели на городок ранним утром. Анастасия доила корову в хлеву, когда на улице вдруг раздались гулкий топот копыт, гортанные выкрики и жуткий вой: не помня себя от страха, кричала какая-то женщина, ставшая первой добычей людоловов. Хлопнуло несколько выстрелов, захлебывались лаем собаки. Церкви в городке не было, поэтому никто и не ударил на колокольне в набат.
Сердце у девушки сжалось в предчувствии непоправимой беды и словно оборвалось что-то внутри, сразу лишив сил, сделав руки и ноги ватными; только билась в голове одна мысль: бежать, бежать! Скрыться, спрятаться, зарыться в сено, притаиться в погребе, лишь бы не увидели, не нашли, не увели в неволю.
Опрокинув доенку, Настя метнулась к воротам хлева и осторожно посмотрела в щель на улицу. За плетнем, огораживавшим их широкий двор, верхами носились татары в вывороченных мехом наружу полушубках. Один перескочил через плетень, но тут же свалился с коня, сбитый метким выстрелом: отец и братья Анастасии засели в курене, надеясь отбиться, а в крайнем случае подороже продать свои жизни. В ответ степняки засыпали курень градом стрел, с глухим стуком впивавшихся в ставни, дверь и крышу. Пока одни стреляли, другие спешились, перелезли через изгородь и подняли бревно, намереваясь использовать его как таран.
«Где же сторожевая станица, – мелькнуло в голове у Насти, – неужто вырезали?»
К дому теперь пути отрезаны – как бежать через двор, если там полно басурман? Но и в хлеву оставаться нельзя! Не ровен час, сунутся сюда, отыскивая, чем бы поживиться. Оставалось только разобрать соломенную крышу, вылезти на огород и кинуться в степь, чтобы схорониться в первой попавшейся балке до тех пор, пока татары не уйдут. Девушка начала отступать от ворот хлева, боясь повернуться к ним спиной. Казалось, стоит лишь отвести глаза от врагов, как они бросятся следом и неминуемо свершится ужасное.
Неожиданно босая нога наткнулась на холодный и твердый предмет. Анастасия нагнулась и увидела забытый вчера отцом топор. Собрался родитель поправить ясли, да занялся другими делами, закружился по хозяйству и отложил до завтра. А утром пришлось спозаранку схватиться не за топор, а за ружье. Ну, ничего, авось топор ей пригодится.
Шорох за спиной заставил ее вздрогнуть. Поудобнее перехватив топорище, девушка резко обернулась, но оказалось, что это проявила беспокойство буренка, уставшая ждать, когда хозяйка обратит на нее внимание. Молоко распирало вымя, и корова готовилась призывно замычать: не пора ли закончить дойку и выгнать ее пастись на сочную траву?
Ласково погладив ее по влажному, чуть шершавому носу. Настя протиснулась мимо теплого бока кормилицы к дальней стене хлева и начала раздвигать солому крыши, торопливо расширяя отверстие. Подопревшая за зиму кровля поддавалась легко, и вскоре девушка вылезла наружу. Лязг оружия и крики во дворе заставляли спешить.
Услышав совсем рядом позвякивание уздечки и легкое пофыркивание, Анастасия насторожилась: похоже, за углом хлева стоит конь? Прижимаясь спиной к стене, она прокралась до угла и выглянула. Намотав уздечку на руку, у стены присел со спущенными шароварами молодой татарин, вздумавший в самый разгар грабительского набега справить нужду. Его конь, нежными губами щипавший кустики травы, почуял чужого человека и вскинул голову. Поводья дернули татарина, и он упал на четвереньки. Но подняться не успел.
Взмахнув топором, Анастасия резко опустила его на голову степняка, по самый обух вогнав в бритый череп, прикрытый засаленной бараньей шапкой. Лезвие вошло удивительно легко, словно она рубанула перезрелую тыкву, лежавшую на прокаленной солнцем грядке. На мгновение стало темно в глазах и замутило от жуткого хруста костей, предсмертного хрипа и вида хлынувшей крови, но девушка уже кинулась к коню. Выхватила повод из мертвых пальцев и вскочила в седло. Треснула старенькая, застиранная холстина сарафана, обнажив ногу Насти почти до бедра. Конь, стремясь сбросить чужого седока, взвился свечой, потом начал взбрыкивать, пытаясь укусить всадницу за колено. Он вертелся волчком, приседал и никак не хотел подчиниться. А около куреня ухало бревно, выбивая дверь, и кто-то по-татарски кричал:
– Муса! Муса! Ты где, сын шайтана?
Бухнуло несколько выстрелов, яростно завизжали степняки, и конь вдруг рванул через огород, выбрасывая из-под копыт комья жирной земли. С ходу перелетел через плетень и понесся в степь, унося вцепившуюся в гриву Анастасию прочь от городка.
Ветер свистел в ушах, трепал разорванный подол сарафана. Занемели пальцы, вцепившиеся в поводья и жесткую гриву скакуна, сбился на спину покрывавший голову платок. Спасение казалось уже таким близким, и тут девушка увидела нескольких конных, торопливо скакавших ей наперерез. Прежде чем налететь на городок, татары окружили его цепью застав, чтобы никто не мог выскользнуть.
Один из людоловов привстал на стременах и начал раскручивать над головой аркан. Настя сжалась в комок и сумела уклониться: не захлестнув ее, петля скользнула мимо и упала на землю. Но тут же другая петля затянулась на шее коня, заставив его развернуться боком и остановиться. Не удержавшись в седле, девушка перелетела через лошадиную голову.
Не чувствуя боли, она вскочила, но рядом уже оказался черноусый татарин на соловом жеребце. Легко наклонившись, он ловко поймал Анастасию за длинную косу и безжалостно рванул, прижав к остро пахнувшему потом боку своего жеребца.
– Якши! – весело засмеялся он, заглянув в лицо пленницы. – Чок якши! Хорош девка!
– Богатый товар, Буга, – завистливо процедил другой степняк. Спешившись, он сноровисто связал Насте руки и ноги. Потом помог черноусому бросить ее поперек седла. – Ты возьмешь за девушку большие деньги… если ее не заберет себе мурза!
– Я вымажу ей лицо грязью, а волосы покрою платком, – быстро решил Буга. – А ты держи язык за зубами! Тогда получишь долю.
– Договорились, – согласился завистник. – Не забудь своего обещания!
– Шелк крепок в узде, а мужчина в слове, – метнув на него недобрый взгляд, ответил пословицей Буга…
Дальнейшее Анастасия вспоминала потом как смутный, горячечный бред, когда трясет тебя жестокая лихоманка-болезнь и не можешь понять, что происходит вокруг. Застилает глаза туман беспамятства, выплывают из него чьи-то лица, что-то тебе говорят, а ты бредешь, как призрак, по дороге страданий, неся в измученном теле оглохшую и ослепшую от горя душу.
Сначала татары гнали полон пешком под палящим степным солнцем. Люди страдали от жажды, зноя и неизвестности. Потом налетели конные и начали сортировать пленников, как скот, отгоняя часть на левую сторону шляха. Вдруг появился черноусый Буга, посадил Анастасию на заводную лошадь и умчался. Рядом скакали другие всадники, гоня заводных лошадей. На коротких привалах Буга насильно кормил ее, разжимая стиснутые зубы ножом и впихивая в рот куски вяленого мяса. Если не ела, сердился и грозил тяжелой плетью, но ни разу не ударил, сберегая дорогой живой товар. И вновь бешеная скачка, дробный стук копыт и тонкая серая пыль, оседавшая на волосах, одежде, потном теле. Сколько это продолжалось: день, два, три? Девушка потеряла счет времени. Она хотела одного – умереть!
Наконец прибыли в большой аул, и Буга отдал пленницу в руки старух, поджидавших его у ворот дома. Анастасию повели в баню, содрали покрытую пылью одежду, вымыли, выбрили все волосы на теле, заплели косу и накинули на плечи старый халат. К ногам бросили стоптанные туфли без каблуков. Привели в каморку и поставили перед девушкой чашку с остро пахнувшей похлебкой.
– Ешь! – приказала одна из старух.
Настя отвернулась, молча глядя в стену, покрытую сеткой мелких трещин. Убежать бы, да как? Дом теперь далеко, за Диким полем, а здесь вокруг чужие, враждебные люди иной веры.
О чем-то тихо посовещавшись, старухи вышли. Осталась одна из них. Подойдя ближе, она присела рядом с девушкой и тихо сказала:
– Ешь! Нельзя надежда терять! Тоска будет, плоха будет. Ешь! Не ты первый здесь. Слабый будешь, умирать будешь. Жить надо!
– Зачем? Зачем жить? – простонала полонянка.
– Э-э, Аллах милостив, – прошамкала старуха, мешая русские и татарские слова, забормотала: – Кто знает, что записано в Книге Судеб? Ты молодая, красивая. И гяурки принимают истинную веру, становятся матерями султанов, повелителей мира, живут в ханском гареме… И выкупают, бывает, полон. И шайтан-урусы отбивают. Все бывает!
Как ни странно, ее бормотание подействовало на Анастасию успокаивающе, и девушка взяла чашку, припала к ней губами. Наблюдавшая за ней старуха удовлетворенно усмехнулась: сколько она уже видела таких! Главное – отвлечь, не дать уйти в себя, отвести мысли о смерти. Завтра девку продадут, она должна быть до того часа живой и здоровой, а потом все в руке Аллаха. Дальнейшее старуху уже не интересовало: важно дождаться утра.
Свернувшись клубочком на коврике, Настя незаметно задремала. Во сне она видела себя счастливой и свободной, но, пробудившись, вновь очутилась в темной каморке с маленьким узким окном. У дверей, как нахохлившаяся птица, сидела закутанная в темное старуха. Послышались тяжелые шаги. Дверь распахнулась, и появился пожилой татарин.
– Пошли, – приказал он.
Старуха поднялась, схватила Анастасию за руку и потащила во двор. Там в тени деревьев был расстелен ковер, на котором, поджав ноги, сидел Буга. Напротив него устроились двое: лысый татарин в желто-зеленом полосатом халате и седобородый толстяк в чалме. Поставив пленницу перед ними, старуха отступила на шаг и молча застыла, ожидая приказаний.
– Вот, смотрите, – показал на девушку Буга. – Девка редкой красоты. Сильная, здоровая. За такой товар я прошу совсем не дорого, Аллах свидетель. Хотела бежать, едва поймали. Муса из моей сотни побежал коня поглядеть[6], так она его зарубила топором и ускакала в степь. Смотрите, смотрите, уважаемый Кесе-сермед и Хассим бен-Нафи!
Буга льстиво улыбнулся сначала лысому татарину, потом обернулся к седобородому толстяку, важно сложившему руки на животе.
– Якши, якши, – согласно кивнул лысый Кесе. – Но ты хочешь много, слишком много. Пусть снимет халат, мы посмотрим, не кривой ли у нее бок? И не хочешь ли ты подсунуть нам хромую?
– Я? – возмущенно поднял руки Буга. – Сними халат!
Анастасия, понимавшая татарский, рванулась, но ей вывернули руки, а старуха привычно сдернула с пленницы одежду, обнажив девичье тело.
– Смотрите! – кипятился Буга. – Какая высокая грудь, какая нежная кожа, белая, как молоко! Глаза словно море, ресницы похожи на стрелы камыша. Бедра зовут к неге любви…
– А ты, оказывается, поэт, – ехидно засмеялся седобородый Хассим. – Дивное красноречие! Пусть ее оденут, не то простудится и заболеет. Я и так вижу: хороший товар.
Улыбаясь, он достал из-за пояса шелковый мешочек и начал слегка подбрасывать его на ладони, звеня золотом. Казалось, глаза Бути стали совсем косые, он пытался смотреть сразу и на золото в руках бен-Нафи, и на лысого Кесе: кто из них даст больше за русскую? Нет слов, девка очень хороша, он с удовольствием оставил бы ее себе, но… вдруг мурза узнает об утаенной добыче? Донести теперь некому, завистник погиб при набеге на второй городок. Конечно, пришлось немного помочь ему отправиться в рай, зато на душе стало спокойнее и ни с кем не нужно делиться. Но мурза, мурза! Нет, продать, скорее продать русскую! Получить деньги и молчать, забыть обо всем.
– Много, слишком много, – ворчал Кесе. – Сбавь цену, и я возьму ее! – Сняв расшитую ярким зеленым шелком шапочку, он задумчиво почесал загорелую лысину и предложил: – Скинь четвертую часть. Больше тебе никто не даст.
– Ошибаешься, – вкрадчиво заметил Хассим. – Больше даст мудрый Сеид. Он тонкий ценитель северных женщин и торгует рабами по всему побережью.
– Но его здесь нет, – парировал Кесе-сермед. – А Буге нужны деньги, и у него ревнивые жены.
– Это мое дело, – насупился сотник.
– Конечно, конечно, – тут же подхватил бен-Нафи, продолжая звенеть золотом. – Ты невежлив, Кесе! Умные волосы покинули твою голову, оставив только кость, обтянутую кожей.
– Я ухожу, – обиженно заявил лысый и встал с ковра. – Незачем было звать меня, если сговорились за моей спиной. Торгуйтесь! Но смотрите, чтобы русская девка и вам не раскроила черепа топором.
Не прощаясь, он пересек двор и хлопнул калиткой. Проводив его взглядом, толстяк бросил на колени Буге мешочек с золотом:
– На, здесь цена девки!
Сотник быстро раскрыл мешочек и высыпал монеты на ладонь. Пересчитав их, он возмущенно воскликнул:
– Но тут столько, сколько предложил Кесе!
– А что ты хотел? – лукаво усмехнулся Хассим. – Кесе упрям и не вернется. Сеида нет. Остался только я. Зато золото у тебя в руках. Ведь мы оба понимаем, что это не твоя добыча.
– Я сам схватил ее за косу. – Буга бросил на работорговца быстрый взгляд, но тут же отвел глаза и буркнул: – Хорошо, забирай.
– Будь спокоен. – Толстяк пухлой рукой коснулся плеча сотника. – Она будет там, где ее никто не увидит.
Анастасию вывели за ворота и посадили в повозку торговца живым товаром. Хассим хлестнул лошадь и неожиданно спросил на русском языке:
– Сколько тебе лет? Как зовут?
Девушка молчала, глотая жгучие слезы обиды, стыда и унижения. Ее продали, как скот, и неизвестно, что ждет впереди.
– Сейчас мы поедем к хорошему человеку, – как ни в чем не бывало, спокойно продолжал толстяк. – Он носит на шлеме перья серого кречета. Ты знаешь, что это значит? Такие перья носят только потомки рода Чингиза! Иляс-мурза мудр и справедлив, у него русская жена, и тебе будет хорошо в его доме. – Обернувшись, он посмотрел на Анастасию грустными черными глазами и, не дождавшись ответа, сказал: – Жизнь сложная, долгая… У меня тоже есть дети, и они хотят есть. Мы будем ехать два дня. Постарайся не делать глупостей, здесь некуда бежать, а ваш Бог не прощает греха самоубийства…
Через три дня запыленная повозка бен-Нафи вкатилась в ворота большого дома, окруженного роскошным садом. Вдали на горизонте виднелись горы. С другой стороны поднимались к небу высокие тонкие минареты над куполами мечетей: дом-дворец стоял на окраине большого, шумного города. Утомленная дорогой Анастасия увидела длинное двухэтажное здание из камня с деревянными решетками на окнах и плоской крышей. Во двор высыпала пестро одетая челядь. Толстяку помогли слезть с повозки, а две старухи в темных одеяниях подхватили девушку под руки и потащили в пристройку – мрачное, низкое строение с узкими, забранными железными решетками окошечками. Внутри царил полумрак, на каменном полу лежал слой соломы. У стены стояло несколько грубых скамеек.
Усадив на одну из них Анастасию, старухи встали по бокам, застыв в мрачном молчании. Привалившись спиной к стене, девушка прикрыла глаза и подумала, что сейчас, наверное, толстый и обманчиво ласковый работорговец продаст ее неизвестному мурзе Илясу. Кто этот мурза – любитель славянских женщин, ищущий сладких утех в объятиях северянок? Или он в свою очередь перепродаст ее еще кому-нибудь? Или подарит хану, чтобы добиться его благорасположения? Стар Иляс или молод, хорош собой или урод, захочет ее оставить в своем гареме или продать – не имеет значения. Больше Анастасия не намеревалась быть вещью или бессловесным скотом. Рожденная свободной, она хотела свободной умереть.
Неожиданно открылась дверь, по стенам метнулся отсвет пламени факелов, и в пристройку вошло несколько человек. Первым шел высокий жилистый татарин с надменным лицом цвета старой меди. Под низко надвинутой на лоб красной шапкой, опушенной мехом степной лисы, холодно поблескивали светло-карие глаза. Он остановился посередине комнаты, положил ладонь на рукоять заткнутого за пояс богато украшенного кинжала и начал разглядывать сидевшую на лавке девушку. Сопровождавшие его слуги повыше подняли факелы. Низко кланяясь, торопливо подбежал толстый Хассим и зло зашипел на Анастасию:
– Встань!.. Встань немедля, невежа!
Настя медленно поднялась и, словно ощутив в себе новые силы, смело глянула прямо в холодные глаза татарина.
«Наверное, это и есть мурза Иляс? – подумала она. – Мурза, который мудр и справедлив?»
Стоя на расстоянии вытянутой руки от Иляса, девушка увидела, что он далеко не молод. В бороде и усах густо пробилась седина, лицо покрыто сеткой мелких морщин, под глазами набрякли старческие мешки.
– Эта? – словно ощупав Анастасию взглядом, глухо спросил он.
– Да, высокородный мурза, – не переставая кланяться, зачастил Хассим. – Ты останешься доволен!
– Сколько тебе лет? – Иляс с трудом выговаривал русские слова.
– Шестнадцатая весна пошла, – выдохнула Настя.
– Молоденькая, совсем молоденькая, – тут же подхватил работорговец.
– Вижу, – оборвал его мурза, цепко ухватил девушку за подбородок и повернул ее лицо ближе к свету.
– Не трожь! – Анастасия резким жестом отбила его руку.
Глаза Иляса потемнели от гнева, он выдернул из-за пояса кинжал. Старухи испуганно отпрянули от пленницы, осмелившейся перечить властелину; слуги застыли с поднятыми факелами в руках. Но тут вмешался бен-Нафи. С неожиданной для его комплекции быстротой он встал между мурзой и побледневшей девушкой.
– Сначала отдай мои деньги! – пронзительно заверещал Хассим. – А потом можешь ее убить!
– Дайте ему деньги, – не оборачиваясь, приказал Иляс. Один из слуг кинул к ногам работорговца кожаный кошель. Как только бен-Нафи нагнулся, мурза поставил ему на шею ногу и заставил уткнуться носом в пол. – Теперь, когда она моя, я хочу знать, сколько стоишь ты сам!
Толстяк лежал на животе, прижимая к себе кошель с золотом и боясь шевельнуться. Чалма съехала набок, и было видно, как по жирному загривку струйками стекает пот.
– Страшно? – презрительно засмеялся Иляс и вложил кинжал в ножны.
– Страшно, – безошибочно почуяв перемену в настроении грозного мурзы, как эхо, повторил работорговец.
– А вот женщина не побоялась, поэтому я возьму ее в свой дом. – Иляс убрал ногу с шеи Хассима. – Ты боялся потерять деньги, а сейчас узнал, как легко можно потерять жизнь.
– Да, высокородный, – стоя на коленях, поклонился мурзе бен-Нафи. – Я благодарен тебе, очень благодарен!
– За что? – с издевкой спросил хозяин. – За науку, за сохраненную жизнь или за деньги?
– За все, за все, – вполне искренне ответил работорговец.
– Ладно, ты развлек меня и порадовал красивой русской девушкой. И я за все щедро расплатился. Иди!
Не глядя на Анастасию, Хассим попятился к двери и выскочил вон. Через мгновение раздался его громкий голос:
– О, щедрый! О, великодушный!
– Гоните его со двора, а то до утра будет орать, – недовольно поморщился мурза и вышел.
Настя наконец облегченно перевела дух. Но все-таки жаль, что татарин не ударил ее кинжалом: наступил бы конец мучениям. Что ж, если Иляс решил сделать ее своей наложницей, она убьет его в первую же ночь, как только он войдет к ней. Или он убьет ее, но живой не получит!
Ожившие в отсутствие властелина старухи подхватили девушку под локти и повели во внутренние помещения дома-дворца. Сначала Анастасию хорошенько вымыли в бане, потом долго и старательно массировали, тщательно разминая каждый сустав. Расчесали волосы и принесли богатую одежду, сшитую на татарский манер. Безучастно повинуясь занимавшимся с ней старухам, девушка позволила одеть себя.
– Гурия, – оглядев ее, не смогла сдержать восхищения одна из прислужниц.
Расправив все складки на одежде Анастасии, старухи снова подхватили ее под локти и повели наверх.
Поднявшись по узкой лестнице с мраморными ступенями, они остановились перед двустворчатыми деревянными дверями, покрытыми тонкой резьбой. Распахнули их и втолкнули Настю. Девушка увидела большую комнату с расписным потолком: яркие цветы, диковинные травы, щедрая позолота, а по краю причудливой вязью бежали непонятные арабские буквы.
– Подойди сюда, – повелительно раздалось на чистом русском языке.
Обернувшись, Анастасия увидела сидевшую на широком диване красивую женщину в татарском наряде: вышитый золотом ярко-красный кафтан, зеленые шелковые шаровары, украшенные жемчугом мягкие туфли из желтой кожи. Маленькая ножка женщины нетерпеливо постукивала по темно-бордовому ковру, устилавшему пол.
– Иди, не бойся! – Незнакомка улыбнулась и похлопала ладонью по дивану рядом с собой. – Садись.
Девушка медленно подошла и робко присела. Кто эта женщина, чего она хочет?
– Как тебя зовут? – ласково спросила незнакомка.
– Настя.
– Анастасия? А меня можешь называть матушкой Варварой. – Она снова широко улыбнулась, собрав у глаз лучики морщинок.
– Моя матушка умерла, – тихо ответила пленница.
– Вот как? – Улыбка исчезла с лица Варвары. – С кем же ты жила?
– С отцом и братьями. Не знаю, живы ли они теперь.
– Ничего, все будет хорошо, – погладила ее по плечу Варвара. – Не бойся, тебя не станут обижать. Мой муж добрый и справедливый.
– Муж? – удивилась Анастасия. – Кто твой муж?
– Мурза Иляс, – гордо выпрямилась хозяйка.
– И которая же ты по счету у него жена? – усмехнулась пленница. – Ты можешь спокойно говорить со мной, зная, что твой муж сегодня купил меня, чтобы сделать наложницей?
– У мурзы только одна жена и нет наложниц, – засмеялась Варвара. – А тебя привезли по моей просьбе.
Она придвинулась поближе и обняла девушку за плечи, слегка прижав к себе. На Анастасию пахнуло незнакомыми сладкими благовониями.
– Ты молодая, красивая. Поверь, я искренне желаю тебе счастья. У меня было три сына, а остался только один. Иляс согласился со мной, что у нашего Рифата тоже должна быть русская жена. Мой мальчик отважен и хорош собой. Он единственный наследник мурзы.
Настя слушала со смешанным чувством страха и недоверия: единственная жена богатого татарского мурзы желает, чтобы у ее сына тоже была русская жена? Значит, старый Иляс купил рабыню для наследника?
– А где же братья твоего Рифата? – осмелилась спросить девушка.
Варвара помрачнела и отвернулась. Плечи ее чуть вздрогнули, и, когда она ответила, в голосе слышались сдерживаемые слезы:
– Не вернулись с Дикого поля… Сначала один, потом второй. Я плакала, не хотела их отпускать, но мужчина должен быть воином. Таков закон! Я хочу иметь внуков! Род Иляса не может прерваться.
– Они ходили на Русь? – ужаснулась Настя. – Русская мать отпускала своих сыновей грабить и убивать на ее родине? И ты хочешь, чтобы я легла в постель твоего сына и родила новых убийц?
– Опомнись! Что ты говоришь! – Варвара оттолкнула девушку, но та не замолчала.
– Я не хочу рожать татарчат! Воины нужны Руси, а ты, русская, родила врагов своего народа. Получается, что русские воюют с русскими в степи, рубят и арканят друг друга? Так орду не победить, нет! Ты стара и глупа, а я не дамся твоему сыну. Так и знай!
– Молчи! – Хозяйка вскочила и с размаху влепила пленнице крепкую пощечину. – Рабыня! Ты осмелилась порочить память моих детей?! Ты осмеливаешься противиться мне?
– Они убийцы, убийцы! – не помня себя, закричала Настя. – Я задушу твоего ублюдка, если он подойдет ко мне!
– Тварь! – взвизгнула Варвара, схватила пленницу за косу, пытаясь повалить, но та уперлась руками ей в грудь. Сцепившись, они упали и покатились по ковру, стараясь запустить ногти в глаза друг другу, вырывая волосы и яростно крича от боли и злобы.
Распахнулись двери, и в комнату вбежали караулившие на лестнице старухи. Оторвали Анастасию от хозяйки и прижали к полу, не давая пошевелиться. Тяжело сев, Варвара глухо сказала:
– Уведите ее. Заприте до приезда молодого господина.
– Все равно по-твоему не будет! – пытаясь вырваться, крикнула Настя.
– Ну да? – усмехнулась успевшая привести себя в порядок хозяйка. – Я резвее тебя была, а судьбе покорилась. Идите…
Ближе к вечеру Варвара позвала одну из старух, чтобы узнать, чем занимается новая рабыня.
– Вышивает, – ответила прислужница.
– Пусть работает, – согласилась хозяйка. – Что она вышивает?
– Платок. Красными нитками по белому полотну цветы и птицы. Ее надо бить плетьми! Аллах запрещает изображать живое.
– Вы ей сказали об этом?
– Да, но она ответила, что не собирается жить по законам Аллаха.
– Не робки отрепки, но лоскутов боятся, – горько улыбнулась Варвара. – Оставьте ее в покое, пусть пока делает что хочет. Скоро приедет Рифат, а там посмотрим…