Уходить в одиночку никому не разрешается. Но если я не схожу прогуляться и не сбегу от болтовни, толкотни, запахов, смешков, жалоб и молчания Лу, у меня поедет крыша. Мне нужно время, чтобы во всем разобраться. И самый близкий, а потому безопасный укромный уголок, какой я только знаю. Холодно, но я как следует утеплилась. Многослойная одежда. Пуховик. У всех они одинаковые, от одного и того же поставщика спортивной одежды, только по биркам с фамилиями можно различить, где чей.
Солнце почти село. Время делать уроки, но я придумала себе головную боль и официально ушла отлеживаться в корпусе. Фокус с головной болью обычно прокатывает, особенно с учителями-мужчинами. Они боятся отказать, на случай, если вдруг «голова болит» на самом деле означает «месячные», и потом придется разбираться со страшной психологической травмой и чудовищной протечкой прямо в классе. Свет падает с неба, как вздох, окрашивая его в разные цвета от синего до лавандового, украшая звездами. Воздух такой холодный, чистый и эвкалиптовый, что ощущается как нечто лечебное. И только я вздыхаю свободно и проникаюсь чувством, что я наконец-то одна, как рослая угловатая фигура вырастает откуда-то, будто из-под земли.
– Знаешь, чем это здесь так хорошо пахнет, Сибилла? – Майкл всегда начинает разговор так, будто продолжает предыдущий, который мы не закончили. Так что наша беседа, в сущности, длится целых двенадцать лет. – Землей. Это запах земли – насыщенный. Зрелый. Плотский.
– Прямо как у Лоуренса[8].
– Да, этим словом он злоупотребляет. Так ты заметила?
– Землю я еще не нюхала, – я поворачиваюсь и принюхиваюсь. Неплохо. Даже здорово. Сочный, грибной, густой запах. – Пахнет темно-коричневым.
– Точно, – Майкл в восторге. Приятнее всего знать, что он может мне довериться – это как быть самой собой, даже не думая притворяться.
– А каким бы словом ты описала этот запах?
Еще раз старательно принюхиваюсь.
– «Землистый», – говорю я и смеюсь. – «Землянистый». «Землянутый». Как твой корпус? Все в порядке?
– Да. А твой? Ты с Холли?
– Угу.
Мы до сих пор толком не знаем, кто где живет. За все время было лишь меньше десятка отчаянных просьб о переселении в другой корпус, и только если соседями оказывались заклятые враги. Остальные знают, что придется смириться.
– А ты с Хэмишем… и Беном Капальди? – я проглатываю его имя, надеясь, что Майкл не заметил, как дрогнул мой голос в попытке говорить беспечно.
– Ты ведь на самом деле не собираешься встречаться с ним, да? – спрашивает он.
– Конечно. Ты что, шутишь? Ни в коем случае.
– Так, значит, это правда?..
– Да, – умираю, как хочется спросить, упоминал ли Бен обо мне. Вдруг Майкл впервые в жизни прислушался к пустому трепу. Но я сдерживаюсь.
– Странный выбран момент, – он бьет каблуком в одно и то же место, выдавливая в земле полумесяц.
– Думаешь, он поцеловал меня из-за того щита?
Друг пожимает плечами.
– До щита же не целовал.
– Да это была просто дурацкая выходка на вечеринке. Она ничего не значит.
Майкл смотрит на меня так, будто заглядывает в душу. Он прекрасно знает: я произношу реплику, которую считаю наименее рискованной с точки зрения публичного унижения. С каждой секундой становится все темнее.
– Просто он недостаточно умен для тебя.
– Он умный.
– Не согласен.
– Майкл, у него весь класс по струнке ходит. Даже не знаю, кто его обожает сильнее – девчонки или парни.
– Тошнотворный портрет будущего лидера класса. Слишком уж он рвется во всеобщие любимчики.
– Это еще не значит, что он болван. Просто он прагматик.
– Решение вести себя глупо ради популярности – дикость, значит, он все-таки болван.
– Да не ведет он себя глупо, скорее никого не хочет обидеть.
– Обидная для меня точка зрения.
– Он ладит со всеми, даже с теми, кто сечет в математике.
– Он обхаживает ботанов и азиатов, чтобы получить их голоса. Примитивная и очевидная тактика.
– Только для тебя. А по-моему, он знает, как вести себя с людьми, чтобы в его присутствии никто не смущался. Он никому не угрожает.
– Это слабость.
– А я бы назвала это гибкостью.
– Увидим.
– Звучит зловеще.
– Нет, я в прямом смысле: мы же будем наблюдать за ним с близкого расстояния весь семестр.
– Верно.
– Знаешь, Холли часто на него поглядывает.
– Она на всех поглядывает. И на тебя тоже.
– Но недолго. Я смотрю на нее в ответ. И обыгрываю ее в гляделки.
Точно, я вспоминаю: «Этот твой странный дружок, – говорит Холли, – чего это он на меня уставился?» Может, ты ему нравишься. «Заткнись! У него что, не все дома?» Просто он очень умный. «Очень странный». Хватит повторять одно и то же. Признайся, он симпатичный. «Может быть».
– А я до сих пор не могу опомниться после того, как увидел тебя на перекрестке.
– Вот и я тоже. По крайней мере, здесь его нет.
– Тебе хотя бы понравилось?
Вопрос в точку. Толпы народу, сплошные «дорогуши», макияж, жара, ожидание, всюду так и сыплются слова с корнем «греб» – глаголы, существительные, прилагательные, – но небрежно, по-дружески, и единственный островок спокойствия в этом хаосе – Биб, да и то большую часть времени она приклеена к какому-нибудь девайсу. Скажу прямо: это был самый странный день в моей жизни, я находилась в центре внимания, но вместе с тем меня как будто там вообще не было. Как будто я могла разодрать на себе кожу, вылезти из нее, отойти в сторону, осмотреться, и никто бы ничего не заметил.
– Было замечательно – если тебе нравится, когда тебя тянут, дергают, толкают, расчесывают, брызгают лаком, пудрят, а затем заставляют сидеть смирно, пока все вокруг еще миллион лет суетятся и настраивают свет. В общем, игра на вылет между скукой и смущением.
Неужели только сегодня утром я рассказывала Холли (уже в который раз – она прямо наслушаться не может!), Пиппе и Тифф Симпсон, как это было шикарно? Как визажистка хранит все свое добро в огромном трехъярусном металлическом сундуке. Как у нее нашлись всевозможные оттенки основы «Бобби Браун», и она смешивала их на тыльной стороне собственной руки. Как банкетная служба доставила потрясающие суши, крошечные тарталетки с заварным кремом и маракуйей и мини-бейглы с ростбифом; как платье, в которое меня нарядили, разрезали сзади и склеили тканевой лентой, чтобы оно лучше сидело; как из-за фена, которым ассистент, лежа на полу, раздувал мои волосы, я вытянулась во весь рост и распрямилась; как стилист предложила мне сходить на перекур, а визажистка заявила: «Никуда ты не пойдешь», а потом сжалилась и рассказала, что лучше всего ходить в «Угар» и «Каталину», как будто я знатная тусовщица, а не жалкая лузерша, не окончившая десятый класс.
Невероятно, но обе версии были почти на сто процентов правдой.
– А ресницы у тебя стали темными.
– Это тинт, краска такая. Ты что, все-все замечаешь?
Мы направились обратно в быстро меркнущем свете.
– Биб – ну, крестная, – сказала, что ни в коем случае не отпустит меня в лагерь без накрашенных ресниц.
– Чудеса.
– А Холли сделала лазерную эпиляцию ног. И подмышек. И линии бикини.
– Еще чудесатее, – Майкл втихомолку удивляется девчачьей суете вокруг одежды, макияжа и внешности, но ему хватает ума, чтобы не распространяться об этом.
– А ты чем занимался?
– Бегом, правда, немного. Подумал, что приехать сюда подтянутым не повредит.
– Да уж, полезнее эпиляции. Умираю, как есть хочется. Тебе здесь хватает еды, которая сама на себя похожа?
– Хватает. Но аппетита она не вызывает.
Он всегда предпочитает еду, которая похожа сама на себя. Например, жареную картошку – ест, пюре – нет; куриную ножку – да, карри с курицей – нет.
Вот так мы с Майклом общаемся настолько долго, что я уже не помню, насколько именно. Обычно мне нравится видеться с ним. Только иногда начинает немного не хватать свободы. Фоном всегда точит беспокойство: с ним все в порядке? Лекарства принимает? Обходится без лекарств? Общается с людьми? Надо ли позвать его? А его пригласили? Не слишком ли далеко вперед он ушел на уроках? Может, напомнить ему: притормози, пусть остальные хоть немного тебя догонят?
В детском саду он всегда здоровался со всеми, держа меня за руку. А меня охватывало важное и взрослое чувство: рядом со мной кому-то спокойнее. Он доверял мне полностью, всем сердцем. А я понимала, что так и должно быть. Ему нужен кто-то, чтобы за ним приглядывать. Я очень дорожила его доверием, словно оберегала маленькое и хрупкое яйцо.
Больше мы не держимся за руки. В лагере он – один из самых рослых парней. И подтянутых тоже. С его мозгами и странностями по-другому нельзя – иначе он был бы идеальной мишенью для школьной травли. И вдобавок он осложняет положение, наотрез отказываясь вступать в школьные спортивные команды. Он выполняет самый минимум обязательной программы и бегает на длинные дистанции. Его вполне устраивают одиночные занятия в тренажерном зале, но он ненавидит принципы, действующие в элитных частных школах в отношении спорта, особенно спортивные стипендии – иными словами, покупку спортсменов, выигрывающих всякие призы, которые так красиво выглядят в рекламных материалах школы.
А я? Я вообще не удостаиваю спорт ни единой лишней мыслью. Я не люблю его, и моя нелюбовь взаимна, поэтому мы просто стараемся друг друга не трогать. Я занимаюсь по минимальной программе, где не требуется скорость, чувство мяча (или еще чего) или дух соперничества. До приезда сюда нам предлагали в качестве одной из программ йогу – вот это как раз моя тема. Помедитировать для меня все равно что подремать.
Майкл смотрит на меня, и на его лице отражается душевная борьба – он решает, сказать что-то или промолчать.
– Выкладывай.
– Теперь для тебя все будет по-другому.
– Из-за рекламного щита?
Он с озабоченным видом кивает.
– Вследствие щита.
Помню, когда мы начали учиться, я спросила у мамы, что не так с Майклом, потому что уже сама к тому времени поняла, что он не такой, как остальные. Она объяснила, что он очень умный и немного паникер. С годами я уточнила этот диагноз: настоящий гений с патологической, порой изнурительной тревожностью. Но это всегда казалось логичным: тот, кто так много понимает, и тревожиться должен пропорционально своему пониманию. Может, взгляд и упрощенный, но вот так обстоит дело с моей точки зрения.