Глава 8. Чтобы служба мёдом не казалась

Хорошо, что солнце перед закатом уже не такое свински яркое. Это кайф. Конечно, служба здесь – не бей лежачего, не суши стоячего, но даже в этой лафовейшей из житух есть свои неудобства. Тёмные очки, например, надевать нельзя категорически. Шляпой или какой другой сомбрерой закрывать морду, которая не привыкла к тропическому солнцу и никогда не привыкнет, тоже не моги. Жарься до рези в глазах, до обморока, но не прячь личину от мирных жителей страны Маньяны. Руки не смей засовывать в карманы. Весь ты с ног до головы обязанный быть на виду у честных маньянцев, как фреска на фасаде здания штаб-квартиры Национально-Революционной Партии. Весь твой экстерьер должен быть настежь открыт интересующимся тобою гражданам. Тогда им будет меньше дела до твоего интерьера.

И ни при каких обстоятельствах не употребляй множественное число первого лица. Никаких nosotres – “мы” ‑ быть в твоей жизни не должно. Vosotros[22] – пожалуйста. Ud, Uds, ellos, ellas[23] – сколько угодно. Только “нас” – нет в природе. Нет, и всё.

А есть – yo, то есть я, боливийский беженец Иван Досуарес. Я иду по предвечерней маньянской столице, по злачному району Канделария, как ленивый фраер, не спеша, бесстрастно поглядывая по сторонам, постригивая глазами тёлок, но без всякого нахальства, без намёка, без вечернего сексапила, без утробного самцовского рева и клацанья рогами. И не только потому, прекрасные сеньоры, что мне хватило на сегодня безымянной блондинки в номере отеля, телефон которой я стёр из памяти своего мобильника едва вышедши из отеля, но и потому, что есть у меня сегодня ещё и другие дела. Я – волк, я – кот, я – гиена, я – заяц. У меня большие уши, у меня хитрые повадки, у меня острые зубы, у меня мягкие подушечки на лапках. Я готовлюсь к войне.

Иван ещё в прошлое посещение столицы приметил в самом сердце каменных джунглей стометровый проходной коридор шириной метра четыре, заваленный мусором и донельзя загаженный.

Справа и слева тянулись серые кирпичные стены без окон. В проулок выходили три двери. За двумя из них, по прикидкам Ивана, должны были находиться чёрные ходы забегаловок. Что было за третьей дверью – Иван не знал. Но явно не контрразведка.

То, что проулок был загажен, играло на руку: лишний раз человек сюда не полезет, а если полезет, то исключительно для того, чтобы справить нужду, стало быть, мало шансов, что заподозрят завернувшего сюда в злых намерениях, а если и заподозрят, то будет чем отбрехаться: зашел, дескать, пописать, как всякий маньянец себе позволяет в вечерний час, что в этом такого?

Когда Иван свернул в узкую щель между восьмиэтажными каменными домами, в его распоряжении оставалось восемнадцать минут сорок секунд светлого времени. Пройдя метров двадцать, он оглянулся. Нет, никто не заинтересовался широкоплечим парнем, зачем-то заглянувшим туда, куда благонамеренные граждане заглядывать привычки не имеют. Да и народу на улице было пока немного: весёлый район Канделария наполнялся разухабистой толпой только с наступлением ночи.

Настанет ночь, и вылезут из щелей, подобной этой, подонки рода человеческого – омерзительные амары со своими важничающими толстожопыми шмаровозами в белых шляпах и цепях. Секс за деньги Иван считал извращением. Особенно в Маньяне. Лезть к этим страшным ночным уличным трещинам: наглым, щербатым, вонючим, полупьяным, грязноватым… когда днём вокруг столько прекрасных неохоженных телок, только и мечтающих отдаться нормальному парню, и без всяких денег. Е-рун-да-с.

Опять думаю по-русски, одернул себя Иван. Пора переходить на гишпанский, блин. Как в экстернатуре учили. Первая же “япона мать” на маньянской территории будет и последней. Всё, сказал он себе. С понедельника – по-русски больше не думаю. Только по-гишпански с боливийским акцентом.

А “япона мать” – она как икота, как любовь к родине: проистекает ниоткуда и уходит в никуда. Выпил лишнего – а шпиону иногда без этого впрямую не обойтись – и закоротило мозгу на летучее выражение. Потом рассказывай удивлённому собеседнику, что это ритуальное заклинание шаманов племени гуарани.

Впрочем, покамест Ивану напиваться в Маньяне не приходилось ни разу. Производственной надобности не было, а так ‑ его никогда к алкоголю не тянуло. Это отчасти и понятно: из человека, оставшегося сиротой во младенчестве оттого, что папка по пьяни зарубил мамку топором, за что был карательным органом должным образом немедленно покаран, – из такого человека навряд ли вырастет Омар Хайям с его алкогольными апологиями.

Дойдя до середины проулка, Иван увидел в стене проём глубиной метра в полтора, а там – водосточную трубу и водосточный люк с решеткой. Он даже не удивился тому, что нашёл здесь идеальное место для тайника. Интуиция, господа! Чему-то всё-таки успели научить его в ГРУшной экстернатуре!

Еще раз оглянувшись – в том, что он оглядывался, как раз не было ничего подозрительного: ну, стесняется человек принародно обнажать свою пиписку – Иван скрылся в проёме. Там он присел на корточки и просунул руку сквозь решетку. Так и есть: под решеткой с одной стороны – ниша, которую глазами не увидишь, как шею не изгибай. Прямо все удобства для шпионов. Правда, сюда гадят. Ну, что ж – издержки профессии. Зато и надёжности больше.

Тайник нельзя устраивать в абсолютно идеальном месте. Как-то Иван, ползая по парку Чепультепек, обнаружил такой шикарный закоулок, что ни с какой стороны невозможно было бы подкопаться: и сухо, и чисто, и спокойно, и никому не видно, и он сунул туда руку – а там чей-то револьвер в полиэтилене дожидается хозяина. Иван тут же вернул пушку на место, и полиэтилен со своими пальчиками тоже там оставил, и смылся оттуда как можно скорей. Можно сказать, поддался панике. А ведь не поддаваться панике его тоже специально учили.

Ну ладно, тайничок номер шестнадцать дробь ноль три, будем считать, готов. Иван поднялся на ноги, и тут кто-то сзади резко заломил ему руку.

Ну вот, взяли. Главное, без паники, сказал себе Иван. Впадая в панику, ты только ускоряешь свой провал. Никаких нет оснований для паники. Взяли, и взяли. Всех рано или поздно берут. Абсолютно никаких нет оснований.

Как нет, если есть, крикнула в ответ та часть его мозга, где находился отдел паники. Как нет, если наступил здец3.14, и тебя сейчас поволокут в подвалы местной лубянки гениталии дверью зажимать!..

Тут село солнце, и в три секунды, как это всегда бывает в тропиках, наступила ночь. Чьи-то руки нетерпеливо обшаривали карманы Ивана Досуареса. Как минимум два человека усердно сопели в его широкую спину. Исходившее от них зловоние отчасти успокоило Ивана: навряд ли агенты спецслужб будут специально блевать за углом прежде чем брать на тайнике русского шпиона, как бы им не был омерзителен этот тип людей.

– В чем дело-то? – нервно спросил Иван, глядя под ноги: руку ему заломили довольно сильно, приходилось стоять в дурацкой позе, на полусогнутых, чуть не упираясь репой в стену.

Как трудно из бытовой реальности с ходу перестраиваться в шпионскую ирреальность!

– Молчи, козёл, – сказали ему. – Покуда тебя не прирезали.

Так это грабят меня, подумал Иван. Что будем делать? Караул кричать? Ерунда. В стране Маньяне ни до кого не докричишься. Тем более что я, похоже, залез на территорию этих ублюдков. Придется покориться обстоятельствам. Как бы по башке не дали.

Кто это, интересно, просто гоп-стопники, которые этот закоулок пасут, или мехильяносы? Если вторые – то точно дадут по башке.

Такие ситуации в Консерватории тоже проигрывались. Ивана учили: если придется драться – дерись, но так, чтобы тебя побили. Но не сильно. Тогда ты победишь, потому что у всех вызовешь сочувствие. А лучше старайся до этого дело не доводить. Какой бы ни был накал страстей – любую драку можно пресечь вовремя сказанным словом.

Тебя бы сюда, мысленно обратился Иван к своему инструктору. Интересно, какое же слово я должен сейчас сказать этим уродам, чтобы они тут меня не похоронили в тайнике номер шестнадцать дробь ноль три?.. В моем же тайнике меня же и не похоронили.

Запомни, твое дело не челюсти сокрушать, говорил ему инструктор. Не глазунью делать из хозяйства противника метким мае-гери. Не шею с хрустом ему сворачивать. Для этой фигни в Красной Армии штыки найдутся. Твое дело – трахаться со зверской силой.

Как бы меня самого сейчас… не трахнули со зверской силой, подумал стоящий раком старший лейтенант. Вот суки, руку-то как профессионально заломали, и не трепыхнёшься.

Позади него кто-то зажёг фонарик и хриплым голосом прочитал:

– Иван Хосе Мария Досуарес. Монтеррей. Сесарио, ты знаешь, где этот Монтеррей?

Бумажник вскрыли, понял Иван. Там у меня водительские права… были… и билет на самолёт.

– Да не больше чем ты, – отозвался Сесарио, смердя Ивану в спину перегаром.

– Твой самолет через три часа, риэлтер, – Иван почувствовал, как бумажник кладут ему обратно в карман. – Мы там оставили тебе пятёрку. Как раз хватит доехать на автобусе до аэропорта.

– Спасибо, сеньор полицейский, – ответил Иван.

– Ух ты! Сесарио, у этого парня на жопе глаз! Ну-ка, спусти с него штаны, пускай поморгает!

– Не надо, уважаемый сеньор, – взмолился Иван. – Я просто так сказал. Ляпнул сам не знаю что.

Он никак не мог привыкнуть к маньянской манере охранять его гражданские права. Впрочем, и в его родной Нижегородской губернии такой способ тоже вполне практиковался.

– То-то же, – сказал полицейский с добродушием, что и не удивительно, если учесть, что в бумажнике у Ивана лежало без малого четыреста монет. – Ладно, Досуарес из Монтеррея, обещаешь нам стоять тут не разгибаясь пять минут, или тебя дубинкой по мозжечку охреначить?

– Обещаю, сеньор!

– Мамой клянешься?

– Клянусь!

– Чем?

– Мамой, сеньор!

– Родной любимой мамой?

– Так точно, сеньор!

– Ну ладно. Стой как стоишь.

Руку отпустили. Иван простоял не двигаясь и не разгибаясь ровно пять минут. С маньянской полицией шутки плохи, это ему было известно даже очень хорошо. Сказали, что охреначат по мозжечку – и охреначили бы.

Да, похоже, это не лучшее место для тайника. А жаль. И новый искать уже некогда – времени осталось, действительно, только добраться до автобуса и ‑ в аэропорт.

Он взглянул на запястье. Там было пустынное безвременье. Купленный всего две недели назад “Ролекс” бандюги от правопорядка тоже унесли с собой, сучары, волки позорные.


Примерно в это же время в трёх сотнях миль от всего происходящего ещё один человек, сроду не бывший любителем телевидения, с нарастающим интересом пялился в голубой экран. Хотя поначалу не собирался ничего смотреть, более того, чуть не швырнул стаканом в слугу-филиппинца, прибежавшего к нему с пультом дистанционного управления в руке. Человек смотрел в экран, потирал обширную лысину, потел и трезвел на глазах. Затем он вскочил на ноги с такой резвостью, что не удержал вертикального положения своего тела, грузноватого, но довольно ещё тренированного, и свалился прямо на пальму в бочке. Филиппинец, не смея вмешиваться, почтительно наблюдал всю эту аэробику из-под навеса, где была густая тень.

Вдоволь наобнимавшись с поверженным деревом, человек кое-как поднялся на ноги, отряхнулся и, сделав пять шагов в сторону бассейна, плюхнулся в прохладную воду прямо в одежде. Через тридцать секунд глаза его приобрели осмысленный вид, он взялся рукой за бортик, выпрыгнул из воды и твёрдой походкой направился к лестнице, оставляя за собой тёмные лужи.

Пройдя в комнату на втором этаже гасиенды, он запер за собой дверь, снял телефонную трубку и набрал номер. Там долго гудело, наконец, ему ответили:

– Алё!

– Aguila[24]! – сказал он. – Аguila, мать твою!

Из трубки вылетело что-то непонятное, кого-то звали к телефону. Ждать пришлось довольно долго. Наконец, он услышал другой голос:

– Это аguila. Какие проблемы, сеньор?

– Телевизор!..

– Э-э-э…

– Включи телевизор, говорю!

Загрузка...